Глава двадцать третья
Лаборатории всего мира занялись гриппом. Ученик Пастера Эмиль Ру, опередивший своих германских конкурентов в создании дифтерийного антитоксина, руководил работами в Пастеровском институте. В лаборатории Алмрота Райта при госпитале Британских экспедиционных сил практически все сотрудники работали над этой темой, включая и Александра Флеминга, который впоследствии испытывал открытый им пенициллин как раз на бацилле Пфайффера. Везде — в Германии, Италии и даже в раздираемой революцией России — ученые в отчаянии искали решение.
Однако к осени 1918 г. лаборатории уже не могли работать в полную силу. Объем исследований был сокращен, ученые сосредоточились на разработке отравляющих веществ и защиты от них, на профилактике раневых инфекций, на борьбе с заболеваниями, подрывавшими боеспособность войск, — например, с окопной лихорадкой (эта инфекционная болезнь напоминала сыпной тиф, но была неопасной, хотя и выводила из строя больше войск, чем другие болезни). Лабораторные животные были недоступны — армия испытывала на них отравляющие вещества. К тому же в армию призывали лаборантов и молодых ученых.
Пострадали лаборатории и Европы, и Соединенных Штатов, но европейские лаборатории — намного сильнее: в Европе буквально все было в дефиците, не хватало не только людей, но и угля на отопление, средств на чашки Петри… Хотя бы в этом Америка не испытывала недостатка. И если Соединенные Штаты пока еще отставали от Европы по числу ученых, то по качеству исследований американцы уже давно нагнали европейцев. Рокфеллеровский институт уже, пожалуй, стал лучшим научно-исследовательским учреждением в мире: из горстки его сотрудников один уже получил Нобелевскую премию, а еще двоим это было суждено в скором будущем. В самой важной отрасли исследований, в изучении пневмонии, Рокфеллеровский институт обогнал все другие научные учреждения мира. А ведь в Соединенных Штатах были и другие институты, где работали специалисты мирового уровня.
Дело в том, что ученые, которые изо всех сил старались изменить ситуацию в американской науке (Уэлч, Виктор Воган из Мичиганского университета, Чарльз Элиот из Гарварда, Уильям Пеппер из Пенсильванского университета и горстка их коллег), преуспели на этом поприще. Они до неузнаваемости преобразили американскую медицинскую науку. Да, это преображение произошло не так давно, да, американская наука не так давно поравнялась с европейской высотой, но на стороне Америки было преимущество — свежая жизненная сила. Да и сама страна была не так истощена, как Европа. По правде говоря, Америка вообще не была истощена.
Грипп охватил своими щупальцами всю страну, выдавливая из нее жизнь, и практически все серьезные ученые-медики — как и многие простые врачи, считавшие себя причастными к науке, — начали искать оружие против гриппа. Они были полны решимости доказать, что наука действительно может творить чудеса.
Конечно, большинство из них были не настолько гениальны, чтобы с ходу решить задачу или хотя бы существенно продвинуться в ее решении. И все же они пытались. Зачастую это были героические попытки. Они требовали не только способностей к науке, но и самого настоящего мужества. Эти люди ходили среди мертвых и умирающих, они брали мазки из глоток и носовых ходов смертельно больных людей, они контактировали с кровью больных на вскрытиях, они копались во внутренностях трупов, брали образцы тканей и пытались выделить патоген, который стал самым жестоким убийцей за всю историю человечества.
Некоторые из этих исследователей (возможно, всего лишь несколько десятков) были достаточно умными, творчески мыслящими, знающими и квалифицированными для того, чтобы разумно воспользоваться ресурсами, которые были в их распоряжении. Они могли противостоять гриппу с надеждой на успех.
Розенау и Киган продолжали изучать болезнь в бостонской лаборатории. Основная часть членов армейской комиссии отправилась в Кэмп-Пайк в Арканзасе, где, как и Уэлч в Кэмп-Дивенс, ученые начали исследовать «новую бронхопневмонию». Группа из Рокфеллеровского института, которую Уэлч доставил в Кэмп-Дивенс, вернулась в Нью-Йорк, где в нее включили Марту Вольштейн, авторитетного бактериолога. Она тоже работала в Рокфеллеровском институте и изучала Bacillus influenzae с 1905 г. В чикагском Институте инфекционных болезней самозабвенно работал Людвиг Хектён. В клинике Мэйо — Эдвард Розеноу. К работе подключилось и единственное государственное учреждение — Гигиеническая лаборатория государственной службы здравоохранения, во главе которой стоял Джордж Маккой. Но самыми авторитетными учеными из тех, кто работал над проблемой в Соединенных Штатах, были Освальд Эвери из Рокфеллеровского института, Уильям Парк и Анна Уильямс из департамента здравоохранения Нью-Йорка и Пол Льюис из Филадельфии.
Эвери в более зрелые годы. Этот настойчивый и упорный человек как-то заметил: «Разочарование — это мой хлеб насущный. Я живу разочарованием». Уэлч попросил его найти этиологическую причину гриппа. В итоге исследования гриппа и пневмонии привели его к одному из самых важных научных открытий XX в.
Каждый из них привнес в работу свой собственный стиль, свою привычную методику научной работы. Парк и Уильямс смотрели на работу как на рутину, насколько это вообще было возможно в условиях жесточайшего кризиса и дефицита времени. Все это никак не отразилось на их частной жизни, хотя как раз благодаря им исследования, связанные с гриппом, пошли по нужному пути, который в итоге и привел к правильному ответу. Эвери, работая над проблемой гриппа, окончательно понял, куда ему двигаться как ученому, и следовал этому направлению в течение десятилетий: на пути его ждали сначала разочарования, а затем монументальное открытие — открытие, распахнувшее дверь во вселенную, которую только теперь начинают по-настоящему исследовать. Для Льюиса, хотя сам он об этом не знал, эта работа станет поворотным пунктом в жизни. Изучение гриппа приведет к большой трагедии — для науки, для его семьи и для него самого.
Для лабораторного отдела департамента здравоохранения Нью-Йорка, где работали Парк (глава отдела) и Уильямс, это было не лучшее время: заниматься новой угрозой было попросту некогда. Дело в том, что ученые столкнулись с особой проблемой — с нью-йоркской политикой.
1 января 1918 г. городом вновь завладел Таммани-холл. И первым делом началась раздача должностей. Германн Биггс, человек, создавший муниципальный департамент здравоохранения, ушел с должности еще за год до того и стал министром здравоохранения штата. Биггс был неприкосновенен — он лечил лидера Таммани-холла, а тот в благодарность покровительствовал департаменту во время своего предыдущего правления. А преемник Биггса уже не пользовался такой неприкосновенностью. Мэр Джон Хайлан сместил его через две недели после своего вступления в должность. Правда, других номенклатурных должностей, чтобы просто раздать их кому следует, в департаменте почти не было, поэтому Таммани-холл начал кампанию по дискредитации сотрудников лучшего в мире муниципального департамента здравоохранения с целью освободить места для «своих». Очень скоро Хайлан потребовал увольнения целого отдела руководителей и исключения наиболее уважаемых врачей из консультативного совета.
Даже новый назначенец, глава департамента здравоохранения, возмутился и подал в отставку, так что департамент остался без руководителя. Мэр в задумчивости стоял на тротуаре перед ратушей, когда к нему подошел знакомый. Он представил мэру Ройяла Коупленда как человека, верного Таммани-холлу, и предложил назначить его новым председателем комиссии по здравоохранению. Но Коупленд, декан гомеопатической школы, не был даже дипломированным врачом.
Тем не менее мэр согласился назначить этого человека. Затем все трое поднялись в кабинет мэра, и Коупленд был приведен к присяге.
Лучший в мире муниципальный департамент здравоохранения возглавил человек, не веривший в современную научную медицину; человек, чьи амбиции были направлены не на поддержание стандартов здравоохранения, а на мелкое политиканство. Если Таммани-холлу нужны были верные люди, то они не ошиблись с назначением. (Коупленд однажды очень простыми словами объяснил свою лояльность Таммани-холлу: «Человек — животное общественное и не может жить без совместного труда. Человеку необходима организация, а моя организация — это Таммани». Через несколько лет верность Коупленда будет оценена по достоинству: его сделают сенатором.) Итак, Таммани-холл продолжил попытки разрушить департамент. Лучшим руководителям отделов сначала грозили уголовным преследованием, а когда из этого ничего не получилось, их потащили на общественные слушания — по обвинению в «пренебрежении обязанностями, служебном несоответствии и некомпетентности».
Парк руководил лабораторным отделом с 1893 г., никогда не совался в политику и сам считался неприкосновенным. Среди любого политического хаоса он невозмутимо занимался наукой. Вскоре после того, как Эвери, Коул и другие создали в Рокфеллеровском институте сыворотку против пневмококков типа I и II, Парк разработал процедуру типирования пневмококков — настолько простую, что в любой приличной лаборатории можно было выполнить типирование за какие-то полчаса. А это позволяло практически немедленно использовать для лечения нужную антисыворотку.
Но теперь ему пришлось встать на защиту департамента. Он помог организовать оборону — и эта оборона стала общенациональной. Таммани-холл критиковали и город, и штат, критика доносилась из Балтимора, Бостона и Вашингтона. На Таммани-холл обрушился Уэлч и многие выдающиеся деятели медицины. Руперт Блю, глава Государственной службы здравоохранения США, публично потребовал от мэра прекратить уничтожать департамент.
Таммани-холл отступил, а Коупленд начал публичную кампанию по восстановлению репутации (и своей собственной, и организации в целом), призвав на помощь патриотизм и пытаясь заглушить критику. К концу лета пыль улеглась, но дух департамента здравоохранения — когда-то лучшего в мире — был подорван. Директор отдела просвещения, специалист с мировой репутацией, подал в отставку. Заместитель главы департамента, проработавший в нем 20 лет, тоже покинул должность, и мэр заменил его своим личным врачом.
15 сентября в Нью-Йорке умер первый больной гриппом. К тому времени болезнь уже начала просачиваться в города Массачусетса с армейских и военно-морских баз.
Во время двух эпидемий полиомиелита в предыдущем десятилетии чиновники департамента здравоохранения практически закрывали Нью-Йорк, но теперь Коупленд бездействовал. Три дня спустя госпитали начали заполняться больными гриппом, и тогда Коупленд объявил грипп и пневмонию заболеваниями, «подлежащими уведомлению». Правда, при этом он заявил, что «причиной болезни большинства людей, о которых сообщают как о больных гриппом, являются другие бронхиальные поражения, а не так называемый испанский грипп…».
Прошло еще несколько дней — и даже Коупленд больше не мог отрицать реальность. Люди сами видели, как вокруг неистовствует болезнь. В итоге Коупленд поместил заболевших на карантин и предупредил: «Департамент здравоохранения готов принудительно направлять в госпитали больных, которые могут представлять опасность для окружающих». Он также заверил встревоженных горожан, «что болезнь не выходит из-под контроля департамента здравоохранения, а заболеваемость неуклонно снижается».
Парк куда лучше представлял себе ситуацию. В 1890 г., когда он учился в Вене, от гриппа во время тогдашней пандемии умер один его преподаватель, и Парк записал в дневнике: «Мы оплакиваем его и себя». Теперь же, в 1918 г., Парк и сотрудники его лаборатории отслеживали распространение болезни уже в течение нескольких месяцев. Он прекрасно знал, что судно «Сити оф Эксетер» превратилось в плавучий морг, знал он и о серьезных вспышках на кораблях, прибывавших в гавань Нью-Йорка. Впрочем, у всех этих случаев был один-единственный плюс: они вывели лабораторию из-под политического прессинга и позволили Парку и его коллегам сосредоточиться на работе.
К концу августа они с Анной Уильямс уже посвятили все свои силы изучению гриппа. В середине сентября их вызвали в Кэмп-Аптон на Лонг-Айленде. Болезнь только что добралась до лагеря, и смертей было пока немного, но в одной казарме уже было 2 тысячи больных солдат из Массачусетса.
Парк и Уильямс работали вместе уже четверть века и превосходно дополняли друг друга. Он был спокойный кареглазый мужчина, немного сдержанный — почти аристократически. У него имелись все основания считать себя частью элиты общества: его предки по отцу прибыли в Америку в 1630 г., предки по матери — в 1640-м. В глубине души он всегда чувствовал, что у него есть высокое призвание. Три сестры его бабушки были миссионерками, и прах их покоился на Цейлоне (сам Парк в молодости тоже собирался податься в миссионеры), а двоюродный брат, с которым Парк очень дружил, стал министром.
У Парка была серьезная цель, и само по себе научное любопытство не являлось для него движущей силой. Научный поиск и работа в лаборатории служили его цели лишь в той мере, в какой он сам, по его мнению, служил божественной цели. Свое преподавательское жалованье на кафедре бактериологии Нью-Йоркского университета он жертвовал на нужды лаборатории или раздавал своим сотрудникам, которые кое-как перебивались на жалкие деньги, которые им платил город. Кроме того, он непосредственно занимался лечением пациентов, работая в дифтерийном отделении городского госпиталя Уилларда Паркера, расположенного через дорогу от лаборатории. Этот новый госпиталь был оснащен по последнему слову техники того времени: в каждой палате стояли 35 сверкающих никелем кроватей, каждая палата была оборудована туалетом и умывальником с мраморной раковиной, облицованной фарфором. А еще — полированный паркетный пол, который каждый день мыли раствором 1:1000 двухлористой ртути (сулемы). Таким же раствором обтирали больных и купали при поступлении и выписке.
Методичный, почти флегматичный, Парк был образцовым бюрократом в лучшем смысле этого слова: он руководил лабораторным отделом департамента здравоохранения в течение нескольких десятилетий и всегда находил способ заставить систему работать как надо. Им двигало желание приспособить работу лаборатории к нуждам пациентов. Он был законченным прагматиком. Гете когда-то заметил: мы ищем там, где светло. Ученые порой пытаются создать новый источник света, чтобы высветить те или иные проблемы. Парк был не таков: его сильной стороной была способность проводить исчерпывающие исследования, довольствуясь светом, который есть.
Именно они с Уильямс подготовили почву для массового производства недорогого дифтерийного антитоксина. Именно его работа заставила мировое сообщество признать, что американская наука догнала европейскую, когда международная конференция одобрила его взгляды на туберкулез, отвергнув мнение Коха. Его научные статьи не всегда отличались элегантностью, зато были точны, и эта точность сочеталась с глубиной исследования и внимательностью.
Именно эта точность и практически религиозное понимание добра и зла привели его несколькими годами ранее к публичному конфликту с Саймоном Флекснером и Рокфеллеровским институтом по поводу сыворотки от менингита. В 1911 г. Парк создал лабораторию специальных методов лечения и исследований: его целью — во всяком случае, одной из целей — была конкуренция с Рокфеллеровским институтом. Теперь Парк был на несколько лет старше, но это не смягчило его характер. Они с Флекснером по-прежнему обменивались, как выражался один ученый, близкий приятель обоих, «едкими замечаниями», но при этом «сохраняли чудесные отношения»: несмотря на показную враждебность, они всегда сотрудничали, приходя друг другу на помощь по первому зову и всегда охотно обмениваясь научной информацией.
(Такая открытость была совершенно не похожа на атмосферу в некоторых других лабораториях, включая и Пастеровский институт. Сам Пастер однажды посоветовал своему ученику не делиться с другими информацией: «Держите своих покойников при себе». Когда Анна Уильямс посетила Пастеровский институт, ей отказались рассказывать что бы то ни было про антисыворотку против пневмонии до публикации. Мало того, заставили пообещать, что она будет молчать об увиденном в институте до тех пор, пока работы об антисыворотке не будут опубликованы. Даже в своих публикациях ученые института рассказывали не все. Биггс писал Парку: «Марморек показал ей [Уильямс], как это делается, — естественно, по секрету. По их обыкновению, самое главное в статье не написано». Именно Александр Марморек открыл сыворотку против туберкулеза.)
Если сам Парк был флегматичен и хладнокровен, то Уильямс вносила в жизнь лаборатории некоторую непредсказуемость и творческий дух. Она обожала летать на аэропланах с летчиками, выполнявшими фигуры высшего пилотажа, — и это на самолетах начала XX в.! Для этого нужна была не просто смелость — бесшабашность. Но она вообще любила резкие повороты и перепады высоты — во всех смыслах. Уильямс с удовольствием водила машину и всегда нарушала правила, если движение на дороге замедлялось: она просто выезжала на встречную полосу и ехала дальше. В доказательство своего лихачества она всегда носила с собой кипу штрафных талонов. Даже пошла на автомеханические курсы, вознамерившись разобрать двигатель своего «бьюика». Правда, собрать его обратно оказалось сложнее… В дневнике она писала: «Насколько я себя помню, меня всегда тянуло куда-нибудь уехать. Если нельзя было уехать, я путешествовала в мечтах. По-моему, другим детям редко приходили в голову такие дикие мечты».
Несмотря на непредсказуемость (или благодаря ей), за Анной прочно закрепилась репутация самой известной женщины среди ученых-медиков в Америке. Но за свои достижения она заплатила немалую цену.
Она была несчастна в личной жизни. Она была одинока. В 45 она признавалась: «Сегодня мне сказали — какая жалость, что у вас нет ни одного близкого друга». Они с Парком работали вместе несколько десятилетий, но в отношениях держали дистанцию. Она писала в дневнике: «У всего есть степени, включая дружбу… В моих дружеских отношениях нет сентиментальности и мало чувства». Религия не приносила ей облегчения. Она слишком многого от нее хотела. Она говорила себе: ведь Иисус знал, что его муки преходящи, а взамен он спасет мир. «Это знание… ах, мы решились бы пройти через что угодно, зная, что это все же закончится». Конечно, она не могла этого знать. Она могла лишь вспоминать «обо всем хорошем», чему ее учили, «и поступать так, как будто это было правдой».
Уильямс немного завидовала тем, кто жил нормальной жизнью, но все же, по ее словам, лучше «недовольство», чем «счастье, купленное ценой невежества». Она успокаивала себя: зато у нее были «острые ощущения». Пытаясь разобраться в себе, она признавалась в дневнике, что для нее главное в жизни: «любовь к знаниям», «желание признания», «стремление к победе», «боязнь насмешек» и «возможность творить и придумывать новое».
Ее мотивы были совсем не такими, как у Парка, но вместе они составляли слаженный дуэт. И наука не раз дарила ей острые ощущения.
В 1918 г. ей было 55 лет. Парку — столько же. Во время долгого пути от Манхэттена до Кэмп-Аптон она не думала ни о каких острых ощущениях, несмотря на то, что Парк смилостивился и позволил ей сесть за руль. Врачи армейского лагеря, знавшие о том, что происходило в Кэмп-Дивенс, попросили о помощи.
Парк и Уильямс были большими специалистами по вакцинотерапии. Даже во время эпидемии полиомиелита они успешно занимались наукой: Парк попытался разработать несколько методов лечения, но смог лишь доказать их неэффективность (впрочем, отрицательный результат — тоже результат). На этот раз они все же надеялись на успех — их работа со стрептококками и пневмококками выглядела многообещающе, как и аналогичные работы ученых Рокфеллеровского института. Но пока Парк и Уильямс не могли дать никаких конкретных советов: они просто взяли мазки из глоток и носовых ходов больных в лагере, вернулись в лабораторию и занялись привезенным материалом.
Был у них и другой материал: Уильямс будет вспоминать о нем до конца своих дней. Это был секционный материал первого вскрытия, при котором она присутствовала. Больной — как она писала позже, «красивый парень из Техаса», ее однофамилец — умер от гриппа. Она стояла у секционного стола, не в силах отвести взгляд от красивого лица, и думала: может быть, это какой-то ее дальний родственник? «Смерть забрала его так быстро, — писала она, — что не оставила на теле никаких следов, если не считать легких».
Она не могла смотреть на это совершенное тело — совершенное, если бы не смерть, — и не думать о горе, которое вскоре предстоит пережить всей стране. Когда они возвращались в Нью-Йорк в машине, набитой марлевыми шариками с мазками со слизистых, образцами мокроты и кусочками тканей, они, наверное, мало говорили и много молчали — говорили о планировании экспериментов и молчали, зная, что их ждет тишина лаборатории.
В мире больше не было таких лабораторий, как лаборатория Парка. С улицы он мог с законной гордостью смотреть на шестиэтажное здание, на всех этажах которого располагались лаборатории, зная, что все это — его заслуга. Вся лаборатория занималась диагностикой, производством сывороток и антитоксинов, а также медицинскими исследованиями. Располагалось это великолепие в начале 16-й улицы, недалеко от длинных причалов Ист-Ривер, судоходного пролива.
Мимо проезжали трамваи, автомобили и гужевые повозки, а запах навоза смешивался с запахом бензина и машинного масла. Пот, амбиции, неудачи, упрямство и деньги — все это делало Нью-Йорк Нью-Йорком, таким, каким он был, есть и будет.
А внутри здания Парка кипело настоящее производство. У него в подчинении было более 200 сотрудников (почти половина — ученые или инженеры). В каждой лаборатории стояли современные столы с газовыми горелками. На полках — и настольных, и настенных — теснилась лабораторная посуда. В помещениях шипели автоклавы, выпуская пар, было тепло и влажно.
Ни одна другая лаборатория — ни институтская, ни государственная, ни принадлежащая фармацевтической компании — не могла похвастаться такими сотрудниками: научные знания и опыт работы в эпидемиологии и общественном здравоохранении, способность выполнять целевые исследования и умение сосредоточить все силы и средства на одном-единственном вопросе, не отвлекаясь от него, не поддаваясь соблазнам сделать что-нибудь более интересное или важное. Вся работа в такие моменты была нацелена на получение непосредственного практического результата.
Эта лаборатория могла работать в условиях любого, самого жесткого, кризиса. Вернее, не просто «могла», а уже работала. В лаборатории сумели предотвратить вспышки холеры и брюшного тифа, победили дифтерию, помогли справиться с эпидемией менингита. Лаборатория работала не только на Нью-Йорк, но и на всю страну: при вспышках заболеваний в других районах Парк отправлял туда своих сотрудников.
И еще одна деталь делала это учреждение уникальным. Когда ученые находили решение, лаборатория была способна производить вакцину или сыворотку в промышленных количествах так же быстро, как самые лучшие в мире фармацевтические компании, — при этом качество ее продукции было выше. Более того, лаборатория настолько успешно производила антитоксины, что производители лекарств и городские врачи объединили свое политическое влияние, чтобы добиться сокращения производства. Но теперь Парк мог отыграться. Благодаря поручению наладить производство сыворотки для армии он только что в четыре раза увеличил число лошадей, которых предстояло иммунизировать, чтобы добывать из их крови иммунную сыворотку.
И неудивительно, что вскоре после возвращения из Кэмп-Аптон Парк получил телеграмму от Ричарда Пирса, главы медицинского отдела Национального исследовательского совета. Пирс хватался за любую информацию — от французов, от британцев, даже от немцев — и делился ею с учеными в Соединенных Штатах. Он разбивал крупные проблемы, связанные с изучением гриппа, на более частные вопросы, а затем велел каждой группе исследователей сосредоточиться на одном вопросе. От Парка ему требовался ответ на вопрос «о природе агента, вызывающего так называемый испанский грипп», а также «способ приготовления чистых культур возбудителя, если это достижимо…». В телеграмме Пирс спрашивал Парка: «Сможет ли ваша лаборатория как можно скорее провести необходимые бактериологические исследования и направить отчет нижеподписавшемуся?»
Парк немедленно телеграфировал: «Мы беремся за работу».
Казалось, что лаборатория ввязалась в войну, и Парк был полон решимости одержать победу. Читая все, что было опубликовано и не опубликовано по этому заболеванию лабораториями всего мира, он чуть ли не с презрением отбрасывал всю эту писанину — она его не впечатляла. Разумеется, его лаборатория была способна на большее: Парк был уверен, что именно небрежность и неряшливость во многом послужили причинами неудач других исследователей в попытках понять природу болезни. Парк составил чрезвычайно смелый план. Он собирался не просто обнаружить патоген, не просто создать вакцину, сыворотку или и то и другое сразу, не просто произвести разработанное средство в огромных количествах, не просто передать всем другим лабораториям инструкции по его производству. Парк собирался выполнить самое тщательное исследование этой вспышки на огромной выборке. Поскольку многие из этой выборки неизбежно заболеют, можно будет проследить течение их болезни с помощью самых современных лабораторных и эпидемиологических средств. Нагрузка, конечно, предполагалась колоссальная, но Парк был уверен, что его сотрудники справятся.
Но буквально в течение нескольких дней — или, правильнее сказать, часов — болезнь захлестнула и лабораторию. Парк уже компенсировал уход многих сотрудников в армию, проанализировав все системы, увеличив эффективность работы (так, он установил вакуумный насос, который мог за 15 минут заполнить 3 тысячи пробирок индивидуальными дозами вакцин) и даже изменив методы расчетов. Но теперь, когда болезнь укладывала в постель сначала по одному уборщику, технику или ученому в день, потом по четыре, а потом и по 15, лаборатория дрогнула. Не так давно, когда департамент здравоохранения исследовал сыпной тиф, у Парка умерли четверо сотрудников — скорее всего, заразившись в лаборатории. Теперь люди в лаборатории снова болели… а некоторые умирали.
Грипп сбил с него спесь — и довольно быстро. Парк перестал свысока смотреть на чужие достижения, отказался от своих смелых планов. Теперь он переключился на одну-единственную, но самую важную задачу. Что это за патоген?
А между тем начинало казаться, что весь мир повержен в прах страшной болезнью. Парк и Уильямс, как и другие ученые, которые в своих лабораториях наперегонки пытались найти ответ, должно быть, видели это так: неминуемо приближается великая катастрофа, а они вынуждены, оцепенев, стоять на месте, не в силах ни нанести врагу удар, ни ускользнуть от него. Как будто нога застряла под камнем в приливной зоне, и ты не можешь ее вытащить, а вода все прибывает — вот она уже по колено, вот дошла до пояса… ты пытаешься вдохнуть побольше воздуха и высвободить ногу, но вода уже щекочет шею, а волны захлестывают тебя с головой…
Нью-Йорк охватила паника, самый настоящий ужас.
К тому времени Коупленд уже ввел строгий карантин. Сотни тысяч людей заболели практически одновременно, и многие — очень тяжело. В одном только Нью-Йорке грипп убил 33 тысячи человек, и это число было, вне всякого сомнения, занижено: с какого-то момента статистики преднамеренно перестали считать умерших жертвами эпидемии, хотя люди продолжали умирать со скоростью, характерной для эпидемии. Даже месяцы спустя смертность в городе оставалась выше, чем где бы то ни было в стране.
Было невозможно вызвать врача — и еще труднее было найти медицинскую сестру. Ходили слухи, что перепуганные люди силой удерживают медсестер, не давая им уйти от своих больных родственников. Медсестер буквально похищали. Казалось, на лабораторию и без того оказывается такое давление, что больше некуда. Было куда.
Давление не только вынудило Парка отказаться от далекоидущих планов. Он всегда действовал методично, не идя на компромиссы. Свою научную репутацию он создал во многом за счет разоблачения чужой недобросовестной работы и всегда продвигался к цели осторожно, выстраивая эксперименты на прочных основаниях и делая как можно меньше произвольных допущений. «На основании эксперимента мы доказали, что…» — именно так выглядела его обычная формулировка.
Теперь Парк не мог позволить себе эту роскошь — искать доказательства. Для того чтобы повлиять на ход эпидемии, нужно было угадывать — и угадывать правильно. Поэтому сотрудники лаборатории были должны, писал он, «пристально изучать только основные типы, выявленные в опытах…». Парк признавал: «Мы поняли, что наши методы… не принимали в расчет… неизвестные до сих пор организмы, которые, возможно, играют этиологическую роль в этих инфекциях».
Теперь в лаборатории действовали только две константы. Одна — это постоянный приток новых образцов (мазков, крови, мокроты, мочи больных, образцов ткани, взятых во время вскрытий). «Увы, у нас была масса материала», — лаконично заметила Уильямс.
И все же лаборатория старалась придерживаться привычного распорядка. Только дисциплина — вторая константа — спасла ее от полного хаоса. В повседневной работе не было ничего хоть сколько-нибудь увлекательного — сплошная рутина, скука в чистом виде. Тем не менее каждый шаг вперед означал новый контакт со смертоносным материалом, и каждый шаг вперед требовал подлинной страсти. Лаборанты доставляли взятую у больных госпиталя мокроту и немедленно (промедление было губительно, так как бактерии из полости рта могли проникнуть в мокроту и размножиться там) приступали к анализу. Работа начиналась с «отмывания»: мелкие комочки слизи помещали во флаконы со стерильной водой, потом сливали воду и меняли ее — и так пять раз. После этого комочки растирали и снова промывали, а затем погружали в слизь платиновую петлю — кружок тонкой платиновой проволочки на ножке, как будто для выдувания мыльных пузырей. Этой петлей материал переносили в пробирки с питательными растворами. Потом брали другую петлю и повторяли процедуру еще пять-шесть раз. Каждый шаг требовал времени, — а люди продолжали умирать! — но другого выбора не было. Это были необходимые шаги: приходилось разводить взвеси бактерий, чтобы в одной среде не вырастало слишком много колоний. А затем ученые выделяли бактерии из каждого очага роста.
Все имело смысл и значение. Самые скучные и утомительные шаги были важны. Было важно тщательно мыть лабораторную посуду. Зараженная, нестерильная посуда могла безнадежно испортить результаты эксперимента, привести к потере времени, стоить еще больше жизней. За время работы были стерилизованы 220 488 пробирок, бутылочек и флаконов. Все было важно, но при этом Парк не знал, кто завтра явится на работу, а кто нет, кого внезапно, прямо с улицы, увезут в госпиталь. Если кто-то не приходил на работу, было практически невозможно проследить за своевременным извлечением из термостата растущих культур, за которые отвечал этот сотрудник.
Существуют десятки способов выращивания бактериальных культур, но для каждого вида бактерий есть только один способ. Одни бактерии растут только в отсутствие кислорода, другим он необходим в больших количествах. Одни бактерии хорошо растут только в щелочной среде, другие — в кислой. Одни бактерии быстро гибнут, другие проявляют большую устойчивость.
Каждый шаг, каждая попытка вырастить патоген означали усилие, а каждое усилие требовало времени. Каждый час инкубации культуры в термостате был часом драгоценного времени. Но времени у Парка и его сотрудников не было.
Через четыре дня после получения задания от Пирса Парк отправил ему телеграмму: «Пока мы получили только два по-настоящему важных результата на материале двух трупов. Первый — больной с Бруклинской верфи, второй — врач бостонского военно-морского госпиталя. У обоих развилась острая септическая пневмония, оба умерли в течение недели после появления первых симптомов инфекции. В обоих случаях на вскрытиях были обнаружены начальные признаки пневмонии, в материале обильно представлены стрептококки… В обоих случаях нам не удалось обнаружить палочки гриппа».
Вечное отсутствие «палочек гриппа» в материале буквально сводило Парка с ума. Его главная надежда на производство профилактической вакцины или лечебной сыворотки была связана с поиском и выявлением патогена — а наиболее вероятным «подозреваемым» казался микроорганизм, описанный Пфайффером и названный им Bacillus influenzae. Сам Пфайффер был глубоко уверен, что именно этот микроорганизм вызывает заболевание. Парк отмел бы эту идею без колебаний, если бы не безмерное уважение к Пфайфферу. Работая в таких чудовищных условиях, он хотел подтвердить, а не опровергнуть выводы Пфайффера. Он хотел, чтобы ответом на его вопрос стала бацилла Пфайффера. Это дало бы его лаборатории шанс произвести вакцину, способную спасти тысячи и тысячи жизней.
Однако выделить палочку гриппа было невероятно трудно. Она очень мала даже по меркам микробиологии, да и в культурах встречается поодиночке или парами, а не большими группами. Для роста этот микроорганизм требует особых факторов, включая кровь, — без крови он в культурах не растет. Мало того, ему необходим очень узкий температурный диапазон, а его колонии — мелкие, прозрачные, не имеющие выраженной структуры. (Большинство бактерий образуют четко очерченные колонии определенной формы и цвета: иногда форма и цвет настолько специфичны, что уже по этим признакам можно точно определить, о какой бактерии идет речь. Так в ряде случаев можно определить видовую принадлежность муравьев по форме и размеру муравейника.) Культуры B. influenzae растут только на поверхности сред, поскольку палочка является облигатным аэробом — то есть не может обходиться без кислорода. Эта бактерия плохо поддается окрашиванию, и, следовательно, ее трудно обнаружить под микроскопом. Ее очень легко пропустить, если специально не искать и не пользоваться приличными техническими средствами.
Пока вся остальная лаборатория искала другие микроорганизмы, Парк попросил Анну Уильямс сосредоточиться на поиске палочки Пфайффера. Уильямс ее нашла. Более того, она находила ее постоянно. В конце концов, усовершенствовав методику, она стала находить ее в 80% всех проб из госпиталя Уилларда Паркера, в каждой пробе из госпиталя морской пехоты и в 98% проб из Дома ребенка — детского приюта.
Как бы Парку ни хотелось, чтобы Уильямс оказалась права, он не мог допустить, чтобы это его стремление извратило научный подход. И он сделал следующий шаг, решив перейти к «самому деликатному опыту… к агглютинации». Агглютинация — это процесс, в ходе которого антитела в пробирке связываются с бактериями, образуя конгломераты, иногда достаточно крупные для того, чтобы видеть их невооруженным глазом.
Поскольку связывание антител с антигенами является специфическим процессом (то есть антитела к палочке гриппа свяжутся только с этой бактерией), агглютинация станет подтверждением идентичности возбудителя. Тест на агглютинацию однозначно подтвердил, что Уильямс находила в пробах именно палочку Пфайффера.
Менее чем через неделю после первого сообщения о неудачных попытках обнаружения возбудителя Парк телеграфировал Пирсу, что B. influenzae «представляется начальной точкой возникновения заболевания». Однако он понимал, что метод подтверждения отнюдь не идеален, и поэтому добавил: «Есть, конечно, возможность, что начальной точкой болезни является какой-то неизвестный фильтрующийся вирус».
Отчет имел последствия. Лаборатория Парка начала работать над созданием антисыворотки и вакцины против палочки гриппа. Очень скоро эту бактерию научились культивировать в огромных количествах. Культуры везли на север и вводили их лошадям, которые паслись на ферме департамента здравоохранения, расположенной в 108 км к северу от города на участке в 70 гектаров.
Но был один-единственный способ узнать наверняка, действительно ли B. influenzae вызывает заболевание: проверить соответствие постулатам Коха. Патоген надо было выделить, «воспроизвести» заболевание у лабораторного животного, а затем заново выделить патоген из животного. Бацилла действительно убивала лабораторных крыс. Но симптомы нисколько не напоминали симптомы гриппа у человека.
Полученные результаты не вполне соответствовали критериям. И в этом случае экспериментальной моделью должен был стать человек.
Начались эксперименты с участием людей. В Бостоне Розенау и Киган уже пытались привить заболевание добровольцам с военно-морской гауптвахты.
Пока ни один из добровольцев не заболел. Правда, заболел один из врачей, проводивших исследование. Грипп его убил. Но в научном плане его смерть ничего не доказала.
