Глава девятнадцатая

Через два дня после парада, посвященного займу Свободы, Уилмер Крузен мрачно сообщил, что эпидемия среди гражданского населения «приобретает тот же характер, что и на военно-морских учебных базах и в армейских учебных лагерях».

Это было правдой: грипп буквально ворвался в город. Не прошло и трех дней после парада, как все койки городских госпиталей — а в городе насчитывалось больше 30 госпиталей — были заполнены. Мало того, люди начали умирать. Госпитали отказывались принимать больных без соответствующего распоряжения врача или полиции — и было бессмысленно совать медсестрам стодолларовые бумажки. И все же люди, на что-то надеясь, выстраивались в очереди у больничных ворот. Одна женщина вспоминала: ее соседи пошли «в ближайший госпиталь, Пенсильванский госпиталь на 5-й улице, но там выстроилась огромная очередь и не было ни врачей, ни лекарств». Поэтому соседи вернулись — «кто смог дойти».

Но и медицина была практически бессильна. Мэри Таллидж, дочь доктора Джорджа Таллиджа, умерла через 24 часа после появления первых симптомов. Элис Воловиц, медсестра-практикантка из медицинского центра Маунт-Синай, заступила утром на смену, почувствовала недомогание, а через 12 часов была уже мертва.

На третий день после парада, 1 октября, эпидемия убила за сутки больше 100 человек — 117. Это число очень скоро выросло в два, три, четыре, пять, шесть раз. Очень скоро суточная смертность от гриппа превысила среднюю недельную смертность по городу от всех остальных причин — всех заболеваний, всех несчастных случаев, всех преступлений, вместе взятых.

3 октября, всего через пять дней после того, как Крузен разрешил проведение парада, были запрещены — им же — все публичные собрания в городе, включая празднества по поводу займа Свободы, а также закрыты все церкви, школы и театры. Крузен запретил даже похороны. Оставались открытыми только питейные заведения, приносившие доход машине Вэйра. Правда, на следующий день министр здравоохранения штата распорядился закрыть и их.

Первый временный пункт оказания помощи больным был открыт в Холмсбурге, в городской богадельне. Пункт получил название «Больница неотложной помощи №1» — в департаменте здравоохранения все понимали, что это первая, но отнюдь не последняя больница такого рода. Все 500 коек были заполнены за день. В итоге за счет городских властей были открыты еще 12 крупных больниц. Три из них располагались в Южной Филадельфии, в переоборудованных клубах Республиканской партии. Люди всегда обращались туда за помощью.

Через десять дней — всего через десять дней! — эпидемия, которая началась с нескольких сотен случаев заболевания и одного-двух смертельных случаев в день, уносила сотни жизней ежедневно и уже успела поразить сотни тысяч человек.

Были закрыты все суды. Гигантские плакаты на улицах призывали избегать мест скопления людей и пользоваться носовыми платками при чихании или кашле. Другие плакаты предупреждали: «Кто плюет, убивает». Людей, плевавших на улице, арестовывали — иногда по 60 человек в день. Газеты трубили об этих арестах, хотя при этом по-прежнему преуменьшали опасность эпидемии. Врачи тоже умирали: по двое, по трое, по четверо в день. Газеты сообщали об этих смертях, но отнюдь не на первых полосах, а рядом с другими некрологами: и в этом случае журналисты пытались не нагнетать обстановку. Медики и работники городских служб постоянно носили маски.

Все в ужасе гадали: что же делать? Надолго ли этот кошмар? Каждый день люди узнавали, что их друзья и соседи, которые неделю, а то и день назад были здоровы, уже умерли.

Но городские власти и газетчики по-прежнему «не нагнетали обстановку». Газета Public Ledger писала откровенный вздор: будто распоряжение Крузена о запрете всех публичных мероприятий не является «санитарной мерой». Для верности автор статьи несколько раз повторил, что «нет никаких оснований для паники или тревоги».

5 октября врачи отчитались, что в этот день от эпидемии умерли 254 человека. Газеты процитировали заявление департамента здравоохранения: «Пик эпидемии достигнут». Когда на следующий день умерли 289 жителей Филадельфии, газеты написали: «Городские власти уверены, что пик эпидемии пройден».

Все рабочие муниципальных служб носили маски.

Прошло еще два дня. И первый, и второй день принесли по 300 с лишним смертей, но Крузен вновь уверял: «Это наивысшая отметка смертности, и совершенно очевидно, что с этого момента до полной победы над эпидемией смертность будет неуклонно снижаться».

На третий день умерли 428 человек — а смертность росла еще много дней и в итоге выросла еще почти вдвое.

Крузен продолжал гнуть свое: «Не пугайтесь и не поддавайтесь панике, не смотрите на завышенные цифры».

Но его заверения все уже давно пропускали мимо ушей.

На какую бы тему ни говорил Пол Льюис, слушатели всегда чувствовали глубину его знаний, видели его способность вникнуть в суть проблемы, найти варианты решения и предугадать возможные последствия каждого из них. Другие ученые Филадельфии были ничуть не хуже, но все равно прислушивались к его мнению.

Он работал над проблемой уже три недели, практически не выходя из лаборатории. Его сотрудники, за исключением заболевших, тоже сидели в лаборатории с утра до ночи. Впрочем, в то время все ученые Филадельфии если не спали, то работали у себя в лаборатории.

Несмотря ни на что, Льюис любил лабораторию больше, чем собственный дом. Обычно работа приносила ему умиротворение — и сами стены лаборатории, и тайны, которые он раскрывал. Он погружался в тайны, как человек погружается в непроницаемый океанский туман, ощущая одновременно одиночество и полное единение с миром.

Но текущая работа отнюдь не умиротворяла. И дело было не в давлении как таковом. Но давление сбивало его с давно установившегося ритма, мешало привычному процессу научного исследования. Он разработал гипотезу и сосредоточился на ней, но времени было слишком мало, и это причиняло ему страдания.

Такие же страдания, как и сообщения о многочисленных смертях. Это ужасало: умершие были молоды, полны жизни и несбывшихся надежд. Ужасало, что смерть забирает тех, у кого еще все впереди. Ужасало — и заставляло работать еще усерднее.

Умер Артур Эйссингер, в 1918 г. с отличием окончивший Пенсильванский университет. Умер Дадли Перкинс, студент Суортмор-колледжа, звезда футбола. Две трети всех умерших составляли люди моложе 40.

В 1918 г. было принято прикреплять к двери кусок креповой ткани в знак того, что в дом пришла смерть. Теперь креп был повсюду. «Если умирал молодой человек, то на двери вывешивали белый креп, — вспоминала Анна Милани. — Если покойный был человеком средних лет, то креп был черным, а если пожилым — серым. Так обозначали, кто именно умер. Мы тогда были детьми и с тревогой гадали, кто умрет следующим. Мы смотрели на двери и каждый день видели траурный креп на всё новых дверях».

Креп на дверях стал приметой времени. «Люди умирали как мухи, — писал Клиффорд Адамс. — По улице Спринг-Гарден на каждой второй двери виднелся траурный креп. Там были умершие».

Анна Лавен лежала в медицинском центре Маунт-Синай: «Там же умер и мой дядя… Тетя умерла раньше. Их сыну было 13 лет… Многие молодые люди, только что поженившиеся, умирали первыми».

Но самым ужасным зрелищем во время эпидемии были груды трупов — вернее, то, как с ними обходились. Сотрудники похоронных бюро — многие из них тоже болели — разводили руками. Мест для хранения трупов уже не хватало. Могильщики либо болели сами, либо отказывались хоронить умерших от гриппа. Директор городской тюрьмы предложил привлечь к рытью могил заключенных, но затем передумал — у него просто не оказалось здоровых надзирателей, чтобы обеспечить надежный конвой. Без могильщиков невозможно было закопать тела. В похоронных бюро жаловались, что на кладбищах нет мест. Гробы лежали штабелями в ритуальных залах, а иногда и в домах владельцев бюро — вторые этажи многих офисных зданий того времени были жилыми.

Потом перестало хватать и гробов. Те, что были в продаже, стоили баснословных денег. Семья Майкла Донохью владела похоронной конторой: «Гробы были сложены на улице, перед входом. Нам пришлось нанять охрану — люди воровали гробы… Можно сказать, вели себя как кладбищенские воры».

Но очень скоро не стало и гробов, которые можно было бы украсть. Луиза Апучейз очень живо помнила нехватку гробов: «У соседей умер сын, мальчик семи или восьми лет. Его просто завернули в простыню и положили в патрульную повозку. Отец и мать кричали: "У нас есть коробка из-под макарон!" Макароны, самые разные, тогда фасовали в коробки по 9 кг. Они умоляли: "Пожалуйста, дайте нам положить его в коробку, не увозите его так…"».

Клиффорд Адамс вспоминал: «Трупы складывали штабелями… Просто штабелями, чтобы похоронить… Но хоронить было негде». И трупы множились — в домах, во дворах.

В городском морге было место для 36 трупов. Но туда запихнули 200 тел. Запах стоял чудовищный, двери и окна распахнули настежь. Класть трупы было просто некуда. Тела лежали в домах, там, где их настигла смерть. Часто из носа и рта трупа продолжала течь кровь. Родственники обкладывали трупы колотым льдом, но они все равно начинали разлагаться, распространяя жуткое зловоние. В доходных домах не было крылец, и лишь в немногих имелись пожарные выходы. Семьи запирали комнаты, где лежали трупы, но закрытая дверь не помогала отгородиться от ужаса. Во многих кварталах Филадельфии, где положение с жильем было еще хуже, чем в Нью-Йорке, у людей не было лишних комнат, которые можно было бы запереть. Трупы заворачивали в простыни и складывали по углам, где они могли пролежать несколько дней: ужас от такого соседства проникал в плоть и кровь. Люди были больны и беспомощны, они не могли готовить себе еду, не могли мыться. У кого-то даже не было сил убрать труп с кровати — живые делили постель с мертвецами. Мертвые лежали так сутками, а живые — в непреходящем ужасе — оставались рядом и (что, возможно, самое ужасное) привыкали к этому.

Ужасны были и симптомы. Кровь текла из носа, ушей, глаз. Одни больные агонизировали, другие бредили, полностью оторванные от мира живых.

Как правило, в одной семье умирали двое. Да и три смерти на одну семью не были редкостью. Иногда дело обстояло еще хуже. Дэвид Суорд жил в доме 2802 по Джексон-стрит. 5 октября от гриппа умер шестой член его семьи — а между тем газета The North American сообщала, что еще три члена семьи Суорд были отправлены в госпиталь, где, видимо, «тоже умерли от этой чумы».

Чума. Люди на улицах шепотом произносили это слово. Непонятно, как оно вообще попало на газетную полосу, — должно быть, просто недоглядели. Необходимость поддерживать «боевой дух нации», самоцензура, стремление редакторов обрамлять любую новость как можно более позитивным контекстом — все это означало, что в газете таким словам не место. Но людям не были нужны газеты, чтобы вспомнить о «черной смерти». Тела умерших нередко были почти черными. Люди видели мертвецов — и теряли веру в то, что пишут газеты. Один молодой студент-медик — через его руки прошли сотни больных — вспоминал: «Я никогда не видел у людей такого цианоза — ни до, ни после. По городу и вправду ходили слухи, что "черная смерть" вернулась». Газеты цитировали доктора Реймонда Леопольда, который рассуждал: «Для таких слухов есть некоторые основания… Это правда, что многие трупы приобретают темный цвет и источают сильное зловоние». Впрочем, далее доктор попытался заверить читателей, что «нет ни капли правды в утверждениях о чуме».

Несомненно, доктор был прав. Но многие ли по-прежнему верили газетам? И даже если это не была «черная смерть», это был настоящий мор — а с мором пришел страх.

Война пришла в наш дом.

* * *

Задолго до самоубийства Хагадорна, задолго до того, как праздничные колонны торжественным маршем двинулись по улицам Филадельфии, грипп уже разбрасывал свои семена на окраинах страны.

4 сентября он достиг Нового Орлеана, а трое моряков, которые вскоре умерли, были доставлены в госпиталь прямо с борта парохода «Гарольд Уокер», прибывшего из Бостона. 7 сентября грипп добрался до Грейт-Лейкс, учебной базы военно-морского флота, а привезли его туда моряки, переведенные из Бостона. В течение следующих нескольких дней в портах и на военно-морских базах на побережье Атлантики и Мексиканского залива — в Ньюпорте, Нью-Лондоне, Норфолке, Мобиле и Билокси — были выявлены первые случаи нового гриппа. 17 сентября 1918 г. была отмечена вспышка гриппоподобного заболевания в Петерсбурге (Вирджиния) близ армейского лагеря Кэмп-Ли. В тот же день несколько сотен моряков, покинувших ранее Филадельфию, прибыли к месту назначения, в Пьюджет-саунд. 11 больных членов экипажа были на носилках транспортированы в госпиталь. Вирус достиг побережья Тихого океана.

Вирус захватил всю страну, обосновавшись на берегах Атлантики, Мексиканского залива и Тихого океана, на Великих озерах. Болезнь не сразу приняла форму эпидемии, но семена были посеяны. Затем они проросли и распустились лепестками адского пламени.

По железным дорогам и рекам вирус отправился вглубь континента — от Нового Орлеана по Миссисипи в сердце страны, от Сиэтла на восток, от учебной базы Грейт-Лейкс к Чикаго, а оттуда по железнодорожным линиям в самых разных направлениях. Из каждой новой точки как бы рассыпались искры — куда придется, от соседних точек к дальним (скажем, от Бостона до Ньюпорта). Затем вирус вернулся обратно, чтобы заполонить Броктон и Провиденс, а также все города и городки, что лежали между ними.

28 сентября, когда по улицам Филадельфии маршировали участники парада, посвященного займу Свободы, в Лос-Анджелесе были зарегистрированы семь случаев, в Сан-Франциско — два. Но очень скоро вирус возьмется всерьез и за эти города.

Между тем страх поселился в Филадельфии надолго. Смерть могла сидеть в ком угодно и вылезти когда угодно. На улицах люди шарахались друг от друга, избегали бесед. А если все-таки разговаривали, то отворачивались, чтобы собеседник не дышал им в лицо. Отчуждение росло, и вместе с ним — страх.

Яд отчуждения и одиночества действовал только сильнее из-за невозможности получить медицинскую помощь. 850 филадельфийских врачей и еще больше медсестер находились в армии. Большинство оставшихся были больны. В Филадельфийской больнице общего профиля работали 126 медицинских сестер. Несмотря на все предосторожности, несмотря на ношение хирургических масок и стерильных халатов, 8 врачей и 54 медсестры — 43% всего персонала — сами попали на больничные койки. Только в этом госпитале умерли десять медицинских сестер. Городской совет здравоохранения обратился к ушедшим на пенсию сестрам и врачам с просьбой вернуться на работу — если они «хоть немного помнят свою профессию».

Когда же врачи, медсестры или полицейские, похожие в своих белых масках на привидения, наконец-то приходили — люди бежали от них, как от самой чумы. В каждом доме, где кто-то болел, люди гадали, умрет он или нет, — а больные были в каждом доме.

В Филадельфии было пять медицинских школ. Все школы распустили студентов, а старшекурсники пополнили персонал больниц неотложной помощи, развернутых в медицинских школах и пустующих зданиях по всему городу. Филадельфийский фармацевтический колледж тоже прекратил занятия, а студентов направил на помощь аптекарям.

Прежде чем отправиться в госпитали, студенты Пенсильванского университета прослушали лекцию Альфреда Штенгеля, специалиста по инфекционным болезням, который лечил экипаж «Сити оф Эксетер». Казалось, это было так давно… Штенгель проанализировал множество идей, высказанных в медицинских журналах. Полоскание рта различными дезинфицирующими средствами. Лекарства. Иммунные сыворотки. Вакцина против брюшного тифа. Дифтерийный антитоксин. Но посыл Штенгеля был прост и ясен: это не работает. И это тоже не работает. Нет, вообще ничего не работает.

«Его советы по лечению в основном касались того, чего не следует делать, — вспоминал Айзек Старр, тогда — один из студентов, слушавших лекцию Штенгеля, впоследствии — кардиолог с мировым именем. — Он не верил ни в одно из предложенных средств».

Штенгель был прав. Что бы ни пытались применять медики, ничего не работало. Старра распределили в больницу неотложной помощи №2 на пересечении 18-й улицы и Черри-стрит. Его курировали, если это можно так назвать, пожилые врачи, которые не практиковали уже много лет и которые познакомили Старра с худшей разновидностью «героической медицины». Старр на всю оставшуюся жизнь запомнил древний способ кровопускания — венесекцию, когда вены вскрывают ланцетом. Но в основном студенты были предоставлены самим себе и не получали никакой поддержки даже от медсестер, которых катастрофически не хватало. В каждой из десяти больниц неотложной помощи — сестер для них присылал Красный Крест — была только одна дипломированная медицинская сестра, наблюдавшая за работой женщин-волонтеров, пришедших работать в госпитали. При этом многие волонтеры побывали в больнице только один раз и, слишком устав или слишком испугавшись, больше не приходили.

Старр отвечал за целое отделение госпиталя. Сначала он думал, что его пациенты страдают «легкой формой болезни… которая проявлялась почти исключительно лихорадкой». Но очень скоро «клиническая картина, к несчастью, изменилась в худшую сторону». Самым необычным симптомом был цианоз — настолько сильный, что люди практически чернели. «После нескольких часов тяжелой одышки у больных начинался бред и помрачение сознания, и многие умирали, мучительно пытаясь откашлять кровавую мокроту. Иногда кровь текла из носа и изо рта».

Каждый день умирала четверть больных, находившихся на тот момент в госпитале. Старр уходил вечером домой, а утром, вернувшись на работу, видел, что около одной четверти (хорошо, если только одной пятой) его пациентов умерли и заменены новыми больными.

В Филадельфии жертвами болезни пали сотни тысяч человек. Почти все они, вместе со своими друзьями и родственниками, жили в диком страхе: даже если симптомы поначалу казались легкими, внутри больных распоряжалась какая-то чуждая сила, бурлящая, ползущая зараза, живая тварь, исполненная злой воли; тварь, которая захватывала их тела и могла убить. А те, кто был рядом с жертвами, тоже испытывали страх — и за больного, и за себя.

Город оцепенел от страха — оцепенел в буквальном смысле слова. Старр жил в 20 км от госпиталя, в Честнат-Хилл. Когда он вечерами возвращался домой, улицы пустовали. Было так тихо, что он начал считать машины на дороге. И однажды не встретил по пути ни одной. Тогда он подумал: да, жизнь в городе почти остановилась.