Глава семнадцатая

Итак, 7 сентября 300 моряков прибыли из Бостона на Филадельфийскую судоверфь. То, что случилось потом в Филадельфии, станет своего рода моделью: то же самое будет слишком часто происходить и во многих других местах.

Война изменила облик Филадельфии — как и всей страны. Все города теперь были наводнены людьми, а в Филадельфии один только судостроительный завод дополнительно нанял десятки тысяч рабочих. Всего несколько месяцев — и на месте болота выросла судоверфь Хог-Айленд, самая большая в мире. Среди печей, прокатных станов и прочих машин тяжко трудились рабочие: каждая смена — 35 тысяч человек. На нью-йоркской судоверфи работало 11,5 тысячи человек, а на десятке других верфей — в среднем от 3 до 5 тысяч. В Филадельфии было множество и других промышленных предприятий, в том числе ряд заводов по производству боеприпасов, на каждом из которых работало по несколько тысяч человек. А завод J. G. Brill Company (4 тысячи рабочих) выпускал трамвайные вагоны. На компанию Midvale Steel работало 10 тысяч человек, а на компанию Baldwin Locomotive — 20 тысяч.

Филадельфия и до войны была густонаселенной: рабочих мест хватало, и город буквально кишел людьми — население выросло до 1,75 миллиона человек. В 1918 г. общенациональный справочник для работников сферы социальных услуг критически писал о чудовищных условиях жизни в трущобах, где снимали жилье рабочие; эти условия были хуже, чем в нижнем Ист-Сайде Нью-Йорка. Чернокожие ютились в еще более жалких условиях, а в Филадельфии афроамериканцев было больше, чем в любом северном городе, включая Нью-Йорк и Чикаго.

С жильем было так плохо, что бойскауты прочесывали кварталы, опрашивая домовладельцев, в поисках подходящего жилья для женщин, прибывших в город для работ по обеспечению армии. В двух- и трехкомнатных квартирах теснились по две, три, а то и по четыре семьи, дети и подростки спали на одной кровати. В рабочих кварталах сдавали даже не комнаты, а койки, и люди спали посменно — как работали. В этих доходных домах, по признанию санитарных властей города, зимой 1917–1918 гг. «смертность заметно повысилась за счет высокой стоимости жилья и нехватки угля».

Бедным, конечно, оказывали кое-какие социальные услуги: в городе имелись богадельня и дом инвалидов, а также Филадельфийский госпиталь, известный как Блокли. Но на этом все — даже сиротского приюта не было. Социальная элита и прогрессисты вели активную благотворительную деятельность, насколько хватало сил. Не хватало даже школ. Из 20 крупнейших городов США Филадельфия — город Бенджамина Франклина и Пенсильванского университета — тратила на образование меньше всех городов, кроме одного. До 1934 г. в Южной Филадельфии, где постоянно проживали сотни тысяч итальянцев и евреев, не было ни одной средней школы.

Таким образом, Филадельфия была весьма плодородной почвой для эпидемий. А неспособность городской администрации что-либо противопоставить кризису лишь подливала масла в огонь. Линкольн Стеффенс, известный журналист-разоблачитель, называл Филадельфию самым дурно управляемым городом США. Вероятно, он был прав.

Даже в Нью-Йорке времен господства Таммани-холла — орудия верхушки Демократической партии — политики не пользовались своей властью так беззастенчиво, как филадельфийская машина городского управления. Как раз в 1916 г., после однократного пребывания реформатора у руля, к власти вернулись прежние хозяева города. Политическим боссом Филадельфии в 1918 г. был сенатор-республиканец Эдвин Вэйр. Он обманывал и презирал людей, которые считали себя лучше, чем он, и которые платили ему той же монетой — откровенным презрением. Среди его врагов были филантроп и промышленник Джозеф Уортон, коммерсант Джон Уонамейкер и многообещающий филадельфийский юрист, будущий генеральный прокурор США Фрэнсис Биддл.

Низкорослый, широкогрудый и толстопузый — его прозвище было «Малыш» — Вэйр расположил свою штаб-квартиру в Южной Филадельфии, где он родился и вырос еще до притока иммигрантов, на свиноферме в пригороде, который тогда был сельским. Там и продолжал жить, несмотря на свое огромное состояние. Состояние он нажил политикой.

Все рабочие должны были отчислять часть заработка Вэйру на его политические махинации. Для того чтобы никто не уклонялся от выплат, городские рабочие получали заработную плату не по месту работы и не в ратуше, величественном здании викторианского стиля, с длинными крыловидными флигелями и окнами, напоминавшими по форме плакучие ивы, — а в филадельфийском представительстве Республиканской партии, напротив ратуши. Даже из жалованья мэра ежемесячно вычиталось по 1000 долларов.

Вэйр был крупнейшим в городе подрядчиком, а крупнейшим его контрактом был контракт на уборку улиц, который он беспрерывно перезаключал в течение 20 лет. В 1917 г., когда семья могла целый год безбедно жить на 3 тысячи долларов, Вэйр только этим подрядом заработал 5 миллионов. Не все эти деньги оседали в карманах Вэйра, но перепадало ему немало. Улицы, однако, оставались чудовищно грязными, особенно в Южной Филадельфии — там, где в уборке была особенно настоятельная необходимость и где всё, кроме нечистот (а иногда и они), спускалось в сточные канавы. Но и машина Вэйра работала там в полную силу.

Что интереснее всего, само отсутствие городских служб усиливало эту машину, так как она обеспечивала то, чего не мог дать город: продуктовые наборы для бедных, покровительство, помощь при устройстве на работу и даже при разногласиях с полицией (комиссар полиции Филадельфии и многие мировые судьи были в кармане у Вэйра). Люди платили за покровительство своими голосами, а Вэйр, подобно средневековому алхимику, превращал их в деньги.

Машина оказалась настолько прибыльной, что Эдвин Вэйр и его брат Уильям, тоже впоследствии конгрессмен, сделались филантропами. Они так щедро жертвовали деньги своей методистской церкви на перекрестке Мойаменсинг-авеню и Моррис-стрит, что ее переименовали в церковь Абигайль Вэйр — в честь их матери. Немногие церкви называют в честь простых смертных, но эту назвали.

Впрочем, святостью от машины даже и не пахло. В день первичных выборов 1917 г. несколько приспешников Вэйра излупили дубинками двух лидеров оппозиции, а затем забили до смерти полицейского, который вмешался. Происшествие возмутило город. Главным подручным Вэйра в 1918 г. был мэр Томас Смит. За четыре года пребывания на мэрском посту он трижды привлекался к суду по уголовным делам, но во всех трех случаях был оправдан, включая дело по обвинению в заговоре с целью убийства того самого полицейского. На тех же выборах Вэйр получил и полный контроль над муниципальным советом и его верхней палатой, и мощное влияние на законодательное собрание штата.

Директором филадельфийского городского департамента здравоохранения и благотворительности был доктор Уилмер Крузен, ставленник мэра, во всем ему угождавший, а его пребывание в должности было автоматически ограничено мэрским сроком Смита. Сын Крузена стал хирургом в клинике Мэйо, а сам он был вполне приличным человеком — настолько, насколько это подходило машине Вэйра. Плохо было другое — Крузену не хватало ни преданности городу, ни заинтересованности в своем деле, ни понимания проблем общественного здравоохранения. Он был из тех, кто искренне считает, что проблемы обычно рассасываются сами собой. Не надо дергаться — так он рассуждал.

Разумеется, в его планы не входило давление на Вэйра с целью улучшения городского здравоохранения. Будучи гинекологом, он отказался помогать военным в их массированной кампании против проституции. Даже в Новом Орлеане прислушались и закрыли квартал Сторивилль, где можно было легально снять проститутку, но никакое давление не смогло заставить власти Филадельфии (проституция в городе оставалась нелегальной) чинить препятствия торговле телом. Однако, согласно армейским рапортам, военно-морской флот «фактически взял на себя полицейские функции» и в городе, за пределами дислокации экипажей.

Коррупция душила городское начальство, а власть была поделена между Вэйром, выборными партийными чиновниками и мэром. Словом, город не желал действовать — да и не мог, даже если бы и захотел.

Прошло четыре дня после прибытия моряков из Бостона на местную военную верфь, и 19 матросов с симптомами гриппа обратились за медицинской помощью.

Лейтенант-коммандер Р. Пламмер, врач и главный санитарный инспектор Филадельфийского военно-морского округа, знал и о вспышке гриппа на причале Содружества и в Кэмп-Дивенс, и о распространении заболевания среди гражданского населения Массачусетса. Стремясь ограничить распространение эпидемии, он приказал немедленно организовать карантинные мероприятия в казармах и провести тщательную дезинфекцию всего, с чем соприкасались заболевшие.

Однако вирус уже ускользнул — и не только в город. Днем раньше 334 моряка покинули Филадельфию и направились в Пьюджет-саунд. Многие из них прибыли туда уже больными, в крайне тяжелом состоянии.

Пламмер немедленно вызвал Пола Льюиса.

Льюис ждал этого вызова.

Он любил свою лабораторию больше всего на свете и пользовался безграничным доверием Уэлча, Теобальда Смита и Флекснера. Льюис еще в молодости заслужил их симпатию своими блестящими способностями — он успел поработать под началом каждого из них по очереди. Он уже достиг многого, и ему предстояло добиться еще большего. Он прекрасно знал себе цену — не в том смысле, что упивался самодовольством. Нет, просто он остро чувствовал свою ответственность, и собственные блестящие перспективы были для него не только и не столько честолюбивым стремлением, сколько бременем. Только предложение организовать и возглавить новый Институт Генри Фиппса (Фиппс заработал миллионы на компании U.S. Steel вместе с Эндрю Карнеги, а затем, как и Карнеги, стал выдающимся филантропом), связанный с Пенсильванским университетом, смогло выманить его из Рокфеллеровского института в Филадельфию. Льюис организовал Институт Фиппса по образу и подобию Рокфеллеровского института, хотя у нового учреждения была более узкая специализация — легочные заболевания (в частности, туберкулез).

В связи с гриппом Льюис и сам прекрасно понимал, что дело не терпит отлагательств. Он знал подробности о британских моряках, умерших в начале июля, и, по всей видимости, даже пытался вырастить культуры выделенных из их мокроты бактерий, чтобы приготовить сыворотку. Получив известие, что грипп появился на судоверфи, Льюис прибыл туда сам.

Именно ему предстояло руководить работами по выявлению и выделению патогена и попытками создать сыворотку или вакцину. Обычно это размеренный, пошаговый процесс, но времени на нормальные научные изыскания у Льюиса не было.

На следующий день заболели 87 моряков. К 15 сентября, пока Льюис и его ассистенты работали в Пенсильванском госпитале и военно-морском госпитале, вирус поразил 600 матросов и морских пехотинцев настолько серьезно, что им потребовалась госпитализация. Число больных росло с каждой минутой. В военно-морском госпитале не осталось свободных коек. Флот начал отправлять больных в гражданскую больницу — Пенсильванский госпиталь.

17 сентября пять врачей и 14 медсестер госпиталя внезапно почувствовали себя очень плохо. До этого никто из них не предъявлял никаких жалоб. Все они чувствовали себя нормально — и вот они уже в агонии, на госпитальной койке…

Моряков переводили из Бостона и в другие места. Грипп вспыхнул в Филадельфии, но то же самое произошло и в Грейт-Лейкс, учебном лагере при базе, расположенной в 50 км севернее Чикаго. Теодор Рузвельт распорядился построить эту базу в 1905 г., объявив, что это будет самая большая и лучшая военно-морская учебная база в мире. Она и вправду стала крупнейшей (45 тысяч моряков), а ее история обещала стать славной. Военно-морские инженерные батальоны — «морские пчелы» — появились именно здесь, а во время войны лейтенант Джон Филип Суза, известный американский композитор и автор национального марша США, создал в Грейт-Лейкс 14 полковых оркестров. Иногда все 1500 музыкантов играли вместе, радуя слух десятков тысяч матросов, собравшихся послушать музыку. Правда, когда вирус ворвался в лагерь, никаких особых скоплений людей — ни музыкантов, ни просто матросов — там не было. Грипп пронесся по казармам, как ударная волна мощного взрыва.

Роберт Сент-Джон, ставший одной из первых жертв болезни, был только что зачислен во флот и прибыл на базу. Его уложили на складную койку в огромном учебном зале (вскоре там будут лежать тысячи людей — без ухода и помощи). Сент-Джон позднее вспоминал: «Нам даже не мерили температуру, и я ни разу за все время не видел врача». Первым флотским товарищем для Сент-Джона стал паренек, лежавший на соседней койке. Ему было настолько плохо, что он даже не мог сам попить. У самого Сент-Джона едва хватало сил, чтобы добрести до столовой, принести воды и напоить соседа. На следующее утро санитар подошел к парню, посмотрел и накрыл ему голову одеялом. Потом пришли два матроса, переложили тело на носилки и унесли прочь. К этому времени медицинское управление уже доложило во флотское интендантство: «Базе требуются 33 гроба». Очень скоро гробов понадобится намного больше.

Одну медсестру из Грейт-Лейкс потом долго мучили ночные кошмары. В палатах было по 42 койки, и молодые ребята лежали на полу на носилках, ожидая, когда матросы на койках умрут. Каждое утро приезжали санитарные кареты: санитары вносили больных моряков и выносили трупы. Медсестра вспоминала, что на пике эпидемии медсестры заворачивали еще живых пациентов в простыни и прикрепляли им к большому пальцу левой ноги специальную «транспортную» бирку. Сестры были жутко измотаны, а это позволяло экономить время. На бирках были указаны имя моряка, звание и домашний адрес. Она вспоминала морги, забитые телами — как штабелями бревен — от пола до потолка. Она видела это в кошмарах и задумывалась: каково это — быть мальчиком, лежащим в самом низу такого штабеля?

Эпидемия свирепствовала на филадельфийских военно-морских базах точно так же, как и в Бостоне. И все же в Филадельфии — несмотря на новости из Бостона, несмотря на обстановку в Грейт-Лейкс, несмотря на события на местной судоверфи — глава городского департамента здравоохранения Уилмер Крузен не делал ровным счетом ничего.

Правда, не все в департаменте сидели сложа руки. В тот день, когда заболел первый моряк, доктор Говард Андерс, выдающийся специалист по организации здравоохранения, презиравший машину Вэйра и не доверявший ему, направил начальнику медицинской службы военно-морского флота Уильяму Брейстеду письмо, в котором спрашивал: «Не собираются ли вмешаться военно-морские (федеральные) власти в связи с угрозой распространения гриппа, чтобы защитить от эпидемии и матросов, и гражданское население Филадельфии?» (Брейстед ответил отказом.)

Крузен публично отрицал опасность гриппа: по его словам, болезнь не представляла опасности для города. Похоже, он и сам в это верил: у него не было ни плана действий в чрезвычайной ситуации, ни запасов лекарств, ни списков медицинского персонала для мобилизации в случае необходимости. И это притом что 26% городских врачей, не говоря уже о медицинских сестрах, были призваны в армию. Несмотря на давление со стороны Льюиса, Андерса, всех городских врачей, профессоров и преподавателей Пенсильванского университета и Джефферсоновского медицинского колледжа (его руководство отказалось отпустить шестерых врачей, вызвавшихся в армию добровольцами как раз в тот день, когда началась эпидемия), Крузен только 18 сентября, ровно через неделю после того, как в городе был зарегистрирован первый случай болезни, соизволил запланировать встречу с Пламмером, Льюисом и несколькими другими знающими людьми.

В кабинете Крузена на пятом этаже филадельфийской ратуши специалисты обменялись информацией. В Массачусетсе к тому времени умерло около 1000 человек, заболели десятки тысяч, и губернатор Массачусетса только что попросил соседние регионы прислать врачей и медицинских сестер в помощь местному здравоохранению. В Филадельфии были госпитализированы сотни моряков. Заболевшие, хоть и немного, появились и среди гражданского населения, но Льюис доложил, что у него пока нет ясного ответа, можно ли лечить эту болезнь.

Но даже если бы Льюису и удалось изготовить вакцину, на то, чтобы произвести ее в достаточных количествах, ушли бы недели. А пока остановить распространение гриппа в городе могли лишь самые жесткие меры. Запрещение митингов и собраний, закрытие предприятий и школ, введение строгого карантина на судоверфи и изоляция всех заболевших гражданских лиц — все это было совершенно логично. Был и недавний прецедент: всего тремя годами ранее предшественник Крузена, работавший при предыдущем мэре-реформаторе, ввел строгий карантин, когда в городе вспыхнула эпидемия полиомиелита — болезни, с которой Льюис был знаком лучше всех в мире. Льюис однозначно высказался за карантин.

Но непосредственным начальником Льюиса был Пламмер. Они с Крузеном были сторонниками выжидательной тактики. Оба опасались, что жесткие меры вызовут панику среди горожан и помешают военным усилиям. Надо было, чтобы гражданское население сохраняло спокойствие. А ограничения по поводу полиомиелита вводились, когда страна еще не участвовала в войне.

Встреча закончилась ничем, если не считать решения пристально следить за развитием событий. Крузен пообещал начать массовую кампанию — предупредить горожан, что нельзя кашлять, чихать и отхаркивать мокроту в публичных местах. Даже на организацию такой кампании могло уйти несколько дней. К тому же она противоречила подходу, которого хотели придерживаться Крузен и военно-морское начальство, — то есть отнюдь не успокаивала население.

В Вашингтоне Горгас, которому Льюис, вероятно, доложил обстановку, был недоволен таким поворотом событий. К тому времени грипп вспыхнул еще в двух военных лагерях — Кэмп-Дикс в Нью-Джерси и Кэмп-Мид в Мэриленде (оба располагались неподалеку от Филадельфии, но по разные стороны). Льюис неплохо знал руководство Филадельфийского общества по борьбе с туберкулезом, и Горгас попросил его отпечатать и распространить 20 тысяч плакатов, предупреждающих о гриппе и рассказывающих о простых мерах предосторожности, которые могли хоть как-то помочь уберечься от заразы: «Если вам необходимо кашлянуть или чихнуть, закрывайте рот и нос носовым платком, бумажной салфеткой или куском ткани».

Плакат, информирующий о мерах предосторожности. Текст на плакате: «Держите окна в ваших спальнях открытыми! Предотвратите распространение гриппа, пневмонии и туберкулеза».

Вместе с тем Evening Bulletin уверял читателей, что «инфлюэнца» не представляет никакой опасности, что эта болезнь стара, как сама история, и обычно сопутствует «миазмам», гнилому воздуху и тучам насекомых, чего в Филадельфии нет и в помине. Пламмер, со своей стороны, заверил журналистов, что они с Киганом не допустят дальнейшего распространения болезни: «Мы убеждены, что нам будет сопутствовать успех. Никто из заболевших моряков не умер. Никакой озабоченности не выказывают ни армейские и флотские врачи, ни гражданские власти».

На следующий день от гриппа умерли два матроса. Крузен открыл для моряков Муниципальный инфекционный госпиталь, а Пламмер заявил: «Болезнь почти достигла своего пика. Мы считаем, что ситуация под надежным контролем. С сегодняшнего дня заболеваемость начнет снижаться».

Крузен убеждал газетных репортеров, что умерших моряков убила не эпидемия. Он признал, что они действительно умерли от гриппа, но настаивал: «Это всего лишь наша старая подруга инфлюэнца». На следующий день умерли 14 моряков. В тот же день в Филадельфийской больнице общего профиля умер первый гражданский житель Филадельфии — «неопознанный итальянец».

На следующий день в морг отвезли еще 20 умерших от вируса. Одной из них оказалась Эмма Снайдер — медсестра, которая ухаживала за первыми заболевшими матросами, доставленными в Пенсильванский госпиталь. Эмме было всего 23 года.

Всем своим видом Крузен излучал несокрушимый оптимизм. Теперь он признавал, что было «несколько случаев среди гражданского населения»: по его словам, санитарные инспекторы следят за ситуацией в городе и готовы «задушить эпидемию в зародыше». Правда, Крузен не уточнил как.

21 сентября, в субботу, городской совет здравоохранения причислил грипп к заболеваниям, «подлежащим уведомлению»: теперь врачи были обязаны ставить в известность медицинских чиновников обо всех случаях гриппа, с которыми сталкивались. Это позволило бы отслеживать динамику заболеваемости. То, что чиновники зашевелились в субботу, само по себе было довольно необычно, но совет тем не менее уверял граждан: «Мы полностью убеждены, что заявление директора Крузена об отсутствии в настоящее время эпидемии инфлюэнцы среди гражданского населения полностью соответствует действительности. Более того, совет твердо убежден, что если горожане будут тщательно и неукоснительно соблюдать рекомендации по избеганию заражения, то эпидемию удастся предотвратить».

Рекомендации совета здравоохранения: находиться в тепле, держать ноги сухими и стараться регулярно опорожнять кишечник (эта последняя рекомендация полностью соответствовала заветам Гиппократа). Комитет также советовал избегать мест скопления людей.

Через семь дней, 28 сентября, должен был состояться парад, посвященный займу Свободы, благодаря которому планировалось продать военные облигации на миллионы долларов. К мероприятию готовились несколько недель, парад должен был стать самым зрелищным и многолюдным за всю историю Филадельфии — тысячи участников, десятки тысяч зрителей.

Странное было время. Таким его сделала Великая война. Нельзя смотреть на испанку, не понимая этого контекста. Вильсон добился своего. США вели тотальную войну.

Во Франции уже находились 2 миллиона американских солдат, и ожидалось, что потребуется еще по меньшей мере столько же. Все слои общества, от фермеров до учителей начальных школ, принимали участие в войне — так или иначе, вольно или невольно. Для Вильсона, Крила, для всей администрации, для союзников, для противников — для всех самым главным был контроль над информацией. Реклама была готова превратиться в отдельную отрасль. Рекламное агентство Джеймса Уолтера Томпсона, отца современной рекламы, уже сделалось государственным, а его заместитель стал старшим помощником Крила. Томпсон считал, что реклама может конструировать поведение масс: после войны реклама попытается «менять представления всей нации», а Герберт Гувер впоследствии скажет: «Мир вращают слова» и назовет пиар «точной наукой».

Тотальная война требует жертвенности, а высокий моральный дух заставляет с ней мириться: так люди соглашаются идти на жертвы. Под «жертвами» подразумеваются и бытовые неудобства. Чтобы внести свою лепту в военные усилия, население по всей стране мирилось с «днями без мяса», с «обедом без хлеба». Все эти жертвы, естественно, были осознанными и добровольными, — полностью добровольными! — но при этом Продовольственное управление под руководством Герберта Гувера преспокойно могло закрыть любое предприятие, если его руководство отказывалось «добровольно» сотрудничать с властью. А если кто-то ехал за город на машине в «воскресенье без бензина», когда все люди «добровольно» воздерживались от автомобильных поездок, то его попросту останавливали отнюдь не дружелюбные полицейские.

Администрация Вильсона намеревалась спаять нацию. Вильсон уведомил главу бойскаутского движения, что продажа военных облигаций дает каждому бойскауту «великолепную возможность внести в победу свою лепту под лозунгом "Каждый скаут спасает солдата"». А 150 тысяч «четырехминутчиков» Крила перед каждым публичным мероприятием, включая киносеансы и водевили, призывали людей не скупиться. Если простое «воодушевление» не срабатывало, то в ход шли другие методы давления.

Поддержка боевого духа стала самоцелью: если он пошатнется, то, вероятно, рухнет и все остальное. Свобода слова пошатнулась. И не просто пошатнулась — она пострадала сильнее, чем во времена маккартизма, сильнее, чем во Вторую мировую войну, и даже сильнее, чем в Гражданскую войну, когда противники походя изображали Линкольна исчадием ада. Власти могли положиться на 200 тысяч членов Лиги защиты Америки, которые строчили доносы в недавно организованное агентство внутренней безопасности (подразделение министерства юстиции, возглавляемое Эдгаром Гувером) и следили за соседями и сотрудниками. Организация Крила призывала граждан: «Старайтесь вывести на чистую воду любого, кто скажет, будто располагает "секретной информацией". Заявите такому человеку, что его патриотический долг — помочь вам найти источник сведений, которые он вам сообщил. Если в ходе поисков вы найдете лиц, нелояльных к власти, сообщите их имена министерству юстиции в Вашингтоне и укажите, как их найти».

Социалисты, граждане с немецкими корнями и особенно радикальные профсоюзные деятели из организации «Индустриальные рабочие мира» подвергались еще более жестоким гонениям. The New York Times писала: «Агитаторы ИРМ невольно, а возможно, и осознанно помогают Германии. У федеральных властей должен быть короткий разговор с этими изменниками и заговорщиками против Соединенных Штатов». У властей действительно был «короткий разговор»: на собраниях профсоюзов были проведены аресты, а затем почти 200 профсоюзных активистов осудили в рамках массовых показательных процессов в Иллинойсе, Калифорнии и Орегоне. Чудовищному давлению подвергались и другие оппоненты администрации Вильсона: так, в Филадельфии, в тот самый день, когда Крузен обсуждал грипп с военно-морскими чиновниками, были отправлены в тюрьму пятеро сотрудников редакции местной немецкоязычной газеты Tageblatt.

То, до чего не доходили руки у правительства, доделывали особо бдительные граждане. Так, активисты Лиги защиты Америки привязали участника ИРМ Фрэнка Литтла к машине и волокли по улицам города Бьютт в Монтане, пока не содрали кожу с колен, а затем повесили на железнодорожной эстакаде. В списке жертв оказался и Роберт Прагер, уроженец Германии, который даже пытался записаться в военно-морской флот США. В пригороде Сент-Луиса на него напала толпа, избила, раздела, завернула в американский флаг и линчевала — только за то, что он осмелился сказать доброе слово о своей родной стране. Предводители толпы, совершившей это убийство, были оправданы, и после вынесения вердикта один из присяжных воскликнул: «Теперь-то никто не обвинит нас в нелояльности!» А The Washington Post на первой полосе так прокомментировала это событие: «Несмотря на такие эксцессы, как суд Линча, это хорошо и правильно, что просыпается дух нации».

Социалист Юджин Дебс, который на президентских выборах 1912 г. получил почти миллион голосов, был приговорен к десяти годам тюрьмы за антивоенные выступления, а висконсинского конгрессмена Виктора Бергера за то же самое осудили на 20 лет. После приговора палата представителей исключила Бергера из своего состава и отказалась принять обратно, когда его переизбрали. Все это, очевидно, было призвано защищать американский образ жизни.

Мало кто из американцев жил в большей роскоши, чем высшее филадельфийское общество с его Биддлами и Уортонами. Однако газета The Philadelphia Inquirer с одобрением писала про один из обедов в высшем обществе: «…за столом собралось не менее дюжины гостей, и посыпались критические замечания по поводу некоторых действий правительства. Хозяин дома встал и сказал: "Джентльмены, не мое дело указывать вам, что следует, а чего не следует говорить, но сегодня здесь присутствуют четыре агента секретной службы". Это был тактичный, но действенный способ прекратить разговоры, которые были не по душе хозяину».

Тем временем министр финансов Уильям Макаду рассуждал, что во время Гражданской войны власти допустили «фундаментальную ошибку», так как не стали продавать гражданам облигации: «Любая большая война непременно должна становиться народным движением. Это крестовый поход, и, как все крестовые походы, ее вдохновляет романтизм. [Министр финансов в правительстве Линкольна Салмон] Чейз даже не попытался капитализировать чувства народа. А мы пошли прямиком к народу, ко всем — к бизнесменам, рабочим, фермерам, банкирам, миллионерам, школьным учителям, чернорабочим. Мы капитализируем глубинный порыв, который называется патриотизмом. Патриотизм — это цемент нации, это одна из самых глубоких и мощных сил, движущих людьми». Сильно сказано, но Макаду на этом не остановился: «Каждый, кто откажется подписаться на облигации или понадеется, что за него это сделает другой, — друг Германии, и я с превеликим удовольствием скажу ему это прямо в лицо. Человек, который не считает возможным одолжить своему правительству 1 доллар 25 центов в неделю под 4% годовых, не может претендовать на высокое звание американского гражданина».

В одной лишь Филадельфии займ Свободы должен был принести государству миллионы долларов. От города требовалось выполнить соответствующую квоту. Основным мероприятием, которое помогло бы гарантированно собрать нужную сумму, и был парад, назначенный на 28 сентября.

Некоторые медики — практикующие врачи, специалисты по организации здравоохранения из медицинских школ, инфекционисты — убеждали Крузена отменить парад. Говард Андерс попытался организовать общественное давление на городскую администрацию с целью отмены парада: он рассказывал журналистам, что массовое мероприятие приведет к распространению инфекции и смертям. Ни одна газета не опубликовала его предостережения — еще бы, такие заявления могли «подорвать боевой дух», — и тогда Андерс попросил одного редактора хотя бы напечатать предупреждение, что парад станет «готовым горючим для пожара». Редактор отказался.

Грипп — это болезнь, которая стремительно распространяется в толпе. «Избегайте мест скопления людей» — таков был совет, данный Крузеном и Филадельфийским департаментом здравоохранения. Чтобы избежать таких скоплений, Philadelphia Rapid Transit Company — транспортная компания — только что ограничила число пассажиров в трамваях.

Обстановка в армейских лагерях в связи с гриппом была настолько сложной, что начальник военной полиции Энох Краудер отменил следующий призыв в армию. В тот же день губернатор Массачусетса Сэмюэл Макколл официально обратился за помощью к федеральному правительству, попросив прислать в штат врачей, медицинских сестер и медицинское оборудование из соседних штатов.

Если в Филадельфии грипп только готовился нанести главный удар, то на судоверфи он уже бушевал в полную силу. 1400 моряков были госпитализированы с гриппом. Красный Крест превратил Объединенный центр обслуживания населения в госпиталь на 500 коек и предоставил его в исключительное распоряжение военно-морского флота. Разумеется, Крузен видел эти сообщения и слышал просьбы об отмене парада — но, казалось, он не хотел ничего ни видеть, ни слышать. Единственное, что он сделал, — это запретил организациям и частным лицам устраивать развлечения для солдат и моряков. Однако военные все равно могли посещать магазины, ездить в трамваях, ходить в театры и в кино.

В самой Филадельфии 27 сентября, накануне парада, в госпитали поступили еще 200 человек (123 из них были гражданскими), заболевших гриппом.

Крузен ощущал сильное и все нарастающее давление со стороны тех, кто настаивал на отмене парада: предостережения коллег, новости из Массачусетса, тот факт, что армия отменила призыв, — все говорило об одном. Так вышло, что решение о проведении парада теперь зависело только от него, от Крузена. Искать поддержки у мэра тоже было бессмысленно. Дело в том, что мировой суд выдал ордер на арест мэра, который спешно заперся дома с адвокатом, трясся и никому не открывал. Незадолго до этого была заключена трудная и мучительная сделка — во имя города и войны — между машиной Вэйра и городской элитой. А теперь миссис Биддл, жена Эдварда Биддла (внука главы Второго банка Соединенных Штатов) и президент Гражданского клуба, вышла из состава совета, куда назначил ее мэр, нарушив условия сделки-перемирия и усугубив хаос в мэрии.

Правда, до Крузена доходили и хорошие новости. Пол Льюис был уверен, что ему удалось добиться определенного прогресса в идентификации патогена, вызывавшего грипп. Значит, очень скоро можно будет создать сыворотку или вакцину, если это подтвердится. Газеты на все лады повторяли эту добрую весть, но умалчивали о том, что Льюис, добросовестный ученый, сильно сомневался в своих данных.

Крузен объявил, что парад и связанные с ним массовые мероприятия состоятся.

Ни одна из пяти ежедневных городских газет ни словом не обмолвилась о тревожности момента: даже если у репортеров и были вопросы к Крузену или департаменту здравоохранения относительно целесообразности проведения парада, на страницы газет ничего не попало.

28 сентября участники самого грандиозного парада в истории города начали торжественный марш. Колонна растянулась по меньшей мере на три километра — три километра оркестров, флагов, бойскаутов, служащих вспомогательных женских подразделений, морских пехотинцев, матросов и солдат. Несколько сотен тысяч людей толпились по пути прохождения парада, расталкивая друг друга локтями, чтобы лучше видеть колонны, и приветствовали бравых молодых людей в военной форме. Потрясающее зрелище, что и говорить.

Ведь Крузен уверил всех, что никакой опасности нет.

Инкубационный период гриппа — от 24 до 72 часов. Два дня спустя после парада угрюмый Крузен выступил с заявлением: «В настоящее время эпидемия началась среди гражданского населения и приобретает тот же характер, что и на военно-морских учебных базах и в армейских учебных лагерях».

Чтобы в полной мере понимать смысл этого заявления, надо представлять себе, что же в это время происходило в армейских лагерях.