Глава десятая

Когда Америка все еще сохраняла нейтралитет, Уильям Уэлч, в то время президент Национальной академии наук, и его коллеги внимательно следили, как их европейские союзники стараются усовершенствовать орудия и средства убийства.

Технологии всегда играли важную роль в военном деле, но это была первая по-настоящему «научная» война — война, которая заставила инженеров создавать не только пушки, но и подводные лодки, самолеты и танки. Это была первая война, которая заставила химиков и физиологов создавать ядовитые газы и средства борьбы с ними. Технология, как и природа, холодна и нейтральна, даже когда огонь войны полыхает вовсю. Некоторые ученые даже рассматривали войну как огромную лабораторию, где не только испытываются физические орудия и приспособления, но и анализируются теории поведения масс, теории научного управления средствами производства, теории, связанные с новой наукой об общественных отношениях.

Сама Национальная академия наук была создана еще во время Гражданской войны: ее задачей было консультировать власти по научным вопросам, но она никогда не занималась научными исследованиями военных технологий. Этим, собственно, не занималось ни одно американское научное учреждение. В 1915 г. астроном Джордж Хейл начал призывать Уэлча и других ученых НАН возглавить работу по созданию такого учреждения. Он сумел их убедить, и уже в апреле 1916 г. Уэлч писал Вильсону: «В настоящее время Академия считает своей прямой обязанностью в случае войны или подготовки к войне оказывать добровольное содействие властям и прилагать усилия к любой полезной работе, на которую мы способны».

Вильсон сам учился в докторантуре Университета Джонса Хопкинса, когда Уэлч начал там работать, и теперь президент немедленно пригласил его, Хейла и еще нескольких ученых в Белый дом. На этой встрече они предложили учредить Национальный научно-исследовательский совет, который бы направлял и координировал все научные военные разработки. Но ученые настаивали, чтобы инициатива создания такого совета формально исходила от президента. Вильсон немедленно согласился с этим предложением, но, со своей стороны, настаивал на секретности этого шага.

Он требовал секретности, потому что подготовка к войне привела бы к публичным дебатам, а Вильсон собирался употребить весь свой политический капитал на создание Совета национальной обороны: он должен был распланировать работу особого органа, который в случае вступления страны в войну фактически взял бы на себя роль центрального руководства производством и распределением экономических ресурсов. Совет состоял из военного и морского министров, четырех других правительственных министров, а также семи человек, не входивших в правительство. (Интересно, что, несмотря на приверженность Вильсона христианским ценностям, трое из этих семи человек были евреями: Сэмюэл Гомперс, глава Американской федерации труда, Бернард Барух, финансист, и Джулиус Розенвальд, глава торговой компании Sears. Практически одновременно Вильсон назначил Луиса Брандайса председателем Верховного суда. Это было первое в истории Америки серьезное представительство евреев во власти.)

Но ученым было достаточно и молчаливого одобрения Вильсона. Уэлч, Хейл и другие сформировали новую организацию и привлекли в нее авторитетных ученых из нескольких отраслей. Эти ученые предложили и своим коллегам проводить частные исследования, которые согласовывались бы с другими исследованиями: такую совместную работу можно было бы приложить к военным целям. Медицина тоже стала орудием войны.

К тому времени в американской научной медицине уже сложилась определенная организационная схема. Ее, конечно, не существовало ни в каком формальном виде, но при этом она была вполне реальной.

На самом верху этой пирамиды восседал Уэлч — импресарио, имевший власть менять судьбу и жизнь тех, кто находился в его поле зрения, и перенаправлять денежные потоки одним кивком головы. Только он один имел столь безраздельную власть в американской науке. Ни у кого — ни до, ни после Уэлча — не было такой власти.

Ступенью ниже находилась горстка современников — люди, которые бок о бок с Уэлчем сражались за перемены в американской медицине; люди, обладавшие безупречной и заслуженной репутацией. Если говорить об организационных заслугах, то сразу вслед за Уэлчем шел Виктор Воган: он создал авторитетное научное медицинское учреждение в Мичигане и был одним из немногих ученых за пределами Университета Джонса Хопкинса, выступавших за реформу медицинского образования. Истинными гигантами — и чрезвычайно важными союзниками Уэлча во внедрении изменений в хирургическую практику — были братья Чарльз и Уильям Мэйо. В лабораторном деле вдохновляющим примером стал Теобальд Смит. Авторитетом в области организации здравоохранения был Герман Биггс, создавший в Нью-Йорке, возможно, лучший в мире муниципальный департамент здравоохранения (незадолго до описываемых событий он занял пост министра здравоохранения штата). В Провиденсе, городе штата Род-Айленд, Чарльз Чейпин использовал самые передовые научные методы при решении вопросов общественного здравоохранения, совершив подлинную революцию в его практической организации. Что же касается военно-полевой медицины, то начальник медицинской службы армии США Уильям Горгас также снискал международное признание, продолжая и развивая традиции Джорджа Штернберга.

Начальник медицинского управления армии Уильям Горгас был полон решимости добиться, чтобы в ходе Первой мировой войны от болезней погибло как можно меньше американских солдат (во всех предыдущих войнах болезни убивали чаще, чем вражеское оружие).

Как в Национальном научно-исследовательском совете, так и в Национальном совете обороны были образованы медицинские комитеты, деятельностью которых непосредственно руководили сам Уэлч, Горгас, Воган и братья Мэйо, причем у всех пятерых в свое время был опыт работы на посту президента Американской медицинской ассоциации. Бросалось в глаза отсутствие среди этих людей Руперта Блю, бывшего в то время руководителем Государственной службы здравоохранения США — гражданского коллеги Горгаса. Уэлч и другие настолько сильно сомневались в его способностях и здравомыслии, что даже не доверили Блю подбор представителей его собственной организации для работы в президентских советах, а занимались этим самостоятельно. Такое проявление неуважения к руководителю службы здравоохранения было дурным знаком.

С самого начала эти люди сосредоточились на главном убийце в этой войне: как известно, во время войн военнослужащие чаще гибнут не от ран, а от эпидемических заболеваний. При этом инфекции зачастую распространялись и на гражданское население.

Это было верно не только в древности и не только во время Гражданской войны в США. В ходе военных действий 1861–1865 гг., с учетом потерь обеих сторон, на одного убитого в бою приходилось двое умерших от болезней солдат (185 тысяч военнослужащих были убиты или умерли от ран, в то время как от болезней скончались 373 тысячи человек). От болезней умирало больше солдат даже в тех войнах, которые велись уже после того, как были сделаны открытия о микробной природе инфекционных болезней и приняты на вооружение современные санитарно-гигиенические меры. В англо-бурской войне (1899–1902) между Британией и белыми поселенцами в Южной Африке на одного убитого в бою британского солдата приходилось десять умерших от болезней. (Британцы загнали почти четверть бурского населения в концентрационные лагеря, где от болезней умерли 26 370 женщин и детей.) В ходе испано-американской войны 1898 г. на шесть американских солдат, умерших от болезней — преимущественно от брюшного тифа, — приходился только один убитый или умерший от ран.

Во время испано-американской войны «лишних» смертей было особенно много. За несколько месяцев армия выросла с 28 тысяч до 273 тысяч человек, и конгресс выделил на военные нужды дополнительно 50 миллионов долларов, но из этих денег ни одного пенни не досталось медицинской службе. В лагере Чикамога, где были расквартированы 60 тысяч солдат, не было ни одного микроскопа. Никакой власти не было предоставлено и Штернбергу, на тот момент начальнику медицинской службы армии. Военные инженеры и полевые офицеры просто отмахнулись от его гневных протестов в связи с антисанитарными условиями в лагере и отсутствием нормального водоснабжения. Упрямство офицеров обернулось гибелью 5 тысяч молодых американцев.

Такими же опасными могли быть и другие заболевания. Даже вроде бы «легкие» болезни (такие, например, как коклюш, ветряная оспа, свинка), попадая в «девственную» популяцию, которая с этими болезнями никогда не сталкивалась, начинают беспощадно убивать — и самыми уязвимыми становятся молодые взрослые. Так, во время франко-прусской войны 1871 г. при осаде Парижа корь убила 40% заболевших, а вспышка кори в армии США в 1911 г. погубила 5% больных.

Все это очень тревожило Уэлча, Вогана, Горгаса и других. Они были полны решимости обеспечить армию последними достижениями медицинской науки. Уэлч, тогда уже пожилой человек (ему было 67), страдавший полнотой и одышкой, облачился в военную форму, посвятив все свое время нуждам армии. У него даже был собственный письменный стол в кабинете Горгаса, которым он пользовался, когда бывал в Вашингтоне. Воган, которому исполнилось 65, тоже был довольно толст и весил 275 фунтов (около 125 килограммов) — но и он вступил в армию, возглавив отдел заразных заболеваний. Надел военную форму и 54-летний Флекснер. Горгас сделал их майорами — это было высшее звание, доступное врачам; потом устав изменился, и все они стали полковниками.

Они думали не только о раненых на поле боя солдатах. Они думали не только о поисках замены дигиталиса, который импортировали из Германии (отряды бойскаутов нашли подходящую разновидность наперстянки в Орегоне и организовали ее сбор), не только о хирургических иглах (их тоже импортировали, но потом был построен американский завод по их производству), не только о санитарной обработке огромного количества обмундирования и белья (этим занимался Чейпин).

Они думали в первую очередь об эпидемических болезнях.

Главная ответственность за состояние военной медицины была возложена на начальника медицинской службы армии Уильяма Кроуфорда Горгаса. Правда, армия дала ему мало полномочий — немногим больше, чем было в свое время у одного из его предшественников, Штернберга. Но Горгас был из тех, кто умеет многого добиваться в условиях не только снисходительной доброжелательности, но и открытого противодействия со стороны вышестоящих начальников.

Оптимистичный и жизнерадостный по природе, глубоко верующий, Горгас вырос в семье офицера армии конфедератов, ставшего президентом Алабамского университета. Своим путем Горгас выбрал медицину, и это была своего рода ирония судьбы — поначалу он преследовал совершенно иную цель и стремился к военной карьере. Провалив экзамены в Вест-Пойнтскую академию, он видел один-единственный оставшийся путь в армию (как ему казалось) — и выбрал этот путь, несмотря на резкие возражения отца. В медицине Горгас чувствовал себя весьма уверенно и всю жизнь предпочитал, чтобы к нему обращались «доктор», а не по воинскому званию, даже когда в армии дорос до «генерала». Он любил учиться и каждый день читал, уделяя внимание и научной, и современной, и классической литературе.

Горгас казался добродушным из-за своего мягкого взгляда и весьма вежливо общался с любым собеседником. Однако его внешний вид и обходительные манеры скрывали внутреннее напряжение, решимость, сосредоточенность, а порой и неистовство. В тяжелейшие моменты, когда возникали непредвиденные препятствия, его непробиваемое хладнокровие делало его центром притяжения, образцом спокойствия — одним своим видом он внушал окружающим уверенность и оптимизм. Но в приватной обстановке, в очередной раз столкнувшись с недальновидностью, если не с откровенной глупостью своих начальников, он с грохотом задвигал ящики стола, швырял в стену чернильницу, хлопал дверью и вылетал из кабинета, бормоча себе под нос, что скоро уволится.

Как и Штернберг, он начал карьеру на западных пограничных постах, хотя при этом успел окончить курс Уэлча в Белвью. В отличие от Штернберга, он сам никогда не занимался научными исследованиями, но зато был таким же упорным и дисциплинированным.

Два случая из личного опыта прекрасно иллюстрируют как его способности, так и решимость доводить дело до конца. Первый случай произошел в Гаване после окончания испано-американской войны. Горгас не входил в группу Уолтера Рида, изучавшую желтую лихорадку. Результаты их работы, впрочем, не убедили его в том, что болезнь переносят комары. Однако перед ним поставили задачу — уничтожить в Гаване комаров. Он выполнил задачу — хотя и сомневался в ее целесообразности — так хорошо, что в 1902 г. смертность от желтой лихорадки упала в Гаване почти до нуля. До нуля. Смертность от малярии снизилась на 75%. (Этот результат убедил Горгаса в правильности гипотезы Рида.) Более значительный триумф ожидал Горгаса, когда ему удалось искоренить желтую лихорадку на строительстве Панамского канала. В этом случае «комариную» гипотезу отвергало уже начальство Горгаса, которое, выделив ему крайне скудные средства, пыталось подорвать его авторитет и свести к нулю его усилия, чтобы затем обвинить во всем и сместить с должности. Но Горгас выстоял (и победил) — отчасти благодаря своему уму и пониманию природы болезни, а отчасти за счет знания тонкостей работы бюрократического аппарата. В процессе работы он приобрел международную репутацию блестящего специалиста по здравоохранению и санитарии.

Начальником медицинской службы армии Горгас стал в 1914 г. и сразу начал требовать у конгресса и сената денег и реальных полномочий — на случай, если стране придется вступать в войну. Он явно хотел повторить опыт Штернберга в испано-американской войне. В 1917 г. Горгас вышел в отставку, решив, что свою миссию выполнил, и стал участником финансируемого фондом Рокфеллера международного медицинского проекта. Однако он отозвал свое прошение об отставке, когда США вступили в Первую мировую войну.

Горгасу было 63. Седой, худощавый (в юности он был довольно щуплым и с годами ничуть не изменился, хотя аппетитом мог поспорить с Уэлчем), с густыми, как щетка, усами, он первым делом окружил себя лучшими и преданными делу специалистами, одновременно приложив все усилия, чтобы добиться влияния на военное планирование. Начальники Горгаса из военного министерства и не думали советоваться с медицинским ведомством по поводу выбора мест для нескольких десятков новых военных городков, но военные инженеры прислушивались к мнению врачей во время строительства и благоустройства армейских тренировочных лагерей. Они не хотели повторения ошибок, погубивших тысячи солдат в 1898 г.

Но лишь в одной сфере военное министерство всерьез прислушалось к медицинскому ведомству армии. Речь шла о массированной кампании против венерических болезней — кампании, которую поддерживал странный политический союз прогрессистов, многие из которых мечтали о построении совершенного светского общества, и христианских моралистов. (Тот же самый противоестественный союз вскоре породит сухой закон.) Ведомство Горгаса осознавало, «до какого абсурда может дойти половой моралист, каким он может быть непрактичным, нетерпимым и, прямо скажем, неразумным, если не интеллектуально нечестным». Но Горгас при этом понимал, что примерно треть рабочих дней в армии теряется из-за венерических болезней. Восполнить такие потери армия не могла.

Медицинский корпус армии рекомендовал военнослужащим заниматься онанизмом, а не ходить к проституткам. Кроме того, были отпечатаны листовки: «Солдат, подцепивший триппер, предатель!» Врачи осматривали солдат дважды в месяц на предмет венерических заболеваний, требовали указать, где и с кем те занимались сексом. Кроме того, больным солдатам и матросам приостанавливали выплату жалования, а в некоторых случаях передавали дело в военно-полевой суд. При полной поддержке высшего руководства была запрещена проституция и продажа алкогольных напитков в радиусе пяти миль от любой военной базы — а в то время по всей стране насчитывалось 70 баз, на каждой из которых насчитывалось по 10 тысяч и более солдат или матросов. Медицинские власти 27 штатов издали постановления, допускавшие задержание больных венерическими заболеваниями «до тех пор, пока они не перестанут представлять опасность для общества». Восемнадцать «кварталов красных фонарей» были закрыты. Даже в Новом Орлеане, где проституция была легальной, был закрыт легендарный квартал Сторивилль, в борделях которого придумали джаз Бадди Болден, Джелли Ролл Мортон, Луи Армстронг и другие. Да и мэр Нового Орлеана, Мартин Берман, не был реформатором: его политическая машина действовала так жестко, что ее называли просто и коротко — «кольцо».

Но если у Горгаса были полномочия решительно бороться с венерическими болезнями, если инженеры прислушивались к его санитарно-гигиеническим рекомендациям по поводу водоснабжения, то ко всему остальному армейское начальство относилось, мягко говоря, наплевательски. Ни по одному вопросу, когда он мог привести лишь научные — лишенные политического веса — доводы, армейское начальство его даже не выслушало. Уже после того, как американские ученые создали антитоксин против газовой гангрены, Горгас так и не смог убедить командование раскошелиться на тестирование антитоксина в полевых условиях. Тогда Уэлч через Рокфеллеровский институт договорился о финансировании поездки группы ученых в Европу и об оплате тестирования антитоксина в британских военных госпиталях. (Антитоксин работал, правда, не так эффективно, как хотелось бы.)

Горгас, Уэлч, Воган и их коллеги во многом действовали как независимая от армии команда. Но, разумеется, они не могли работать независимо в том, что касалось эпидемиологической обстановки. Ни о какой независимости, ни о какой самостоятельности и речи идти не могло, когда лагеря заполнялись сотнями тысяч — а на деле миллионами — молодых людей.

Когда началась война, в США было 140 тысяч врачей. И только 776 из них служили в армии или на флоте.

Армии были нужны десятки тысяч врачей — и нужны они были немедленно. Никакого исключения не делалось и для ученых-медиков. Впрочем, большинство из них и сами бы вызвались добровольно. Они тоже горели желанием принять участие в этом великом крестовом походе.

Уэлч и Воган вступили в армию, несмотря на 50 кг лишнего веса и на почтенный по меркам призывных комиссий возраст, — и они не были одиноки. Флекснер стал военным врачом в 54 года, протеже Флекснера в Пенсильванском университете Пол Льюис, Мильтон Розенау из Гарварда и Юджин Опи из Вашингтонского университета тоже пошли на войну добровольцами. Научные сотрудники американских медицинских лабораторий все поголовно стали военными.

Чтобы не терять ученых по одному, хоть призывниками, хоть добровольцами, Флекснер предложил Уэлчу: пусть Рокфеллеровский институт целиком поступит в подчинение армейского командования. Уэлч донес эту мысль до Горгаса, и Горгас телеграфировал Флекснеру: «Все будет сделано, как вы предлагаете». Так Рокфеллеровский институт превратился во вспомогательную армейскую лабораторию номер один. Правда, вспомогательной лаборатории номер два так и не появилось. Один армейский адъютант командовал лаборантами и уборщиками, поддерживал среди них воинскую дисциплину и готовил их к параду прямо на Йорк-авеню, у института. Кафетерий был переименован в солдатскую столовую. На передний двор института между 64-й и 66-й улицами выкатили подвижной госпиталь для ухода за смертельно ранеными — с отделениями, палатами, лабораторией и кухней. Сержанты отдавали честь ученым, которым — за исключением двух канадцев-рядовых — были присвоены офицерские звания.

Это были, однако, отнюдь не косметические изменения: прежняя размеренная жизнь закончилась. Стиль работы разительно переменился. Практически вся научная деятельность была теперь связана с военными темами или с преподаванием военной медицины. Алексис Каррель, нобелевский лауреат 1912 г., который первым начал пришивать конечности после травматических ампутаций, а также занимался культивированием живых тканей и трансплантацией, начал преподавать хирургическую технику новоиспеченным военным врачам. Другие преподавали бактериологию. Один биохимик занимался изучением отравляющих газов. Другой ученый — химик — усовершенствовал метод получения ацетона из крахмала, что можно было бы использовать как для увеличения производства взрывчатки, так и для укрепления ткани, которой обтягивали крылья аэропланов. Пейтон Роус, который уже завершил работу, за которую ему много лет спустя присудят Нобелевскую премию, занялся хранением крови и разработал особый метод, которым пользуются до сих пор, а первый банк крови был создан на фронте в 1917 г.

Армии были нужны и практикующие врачи — как можно больше. Горгас, Уэлч и Воган предусмотрели в своих планах и это. В декабре 1916 г. они через Совет национальной обороны попросили медицинские ассоциации штатов провести негласную аттестацию практикующих медиков. Примерно половину из них сочли некомпетентными для службы. Поэтому после вступления Америки в войну армия ориентировалась на мужчин — выпускников медицинских школ 1914, 1915 и 1916 гг. — в поисках, как выразился Воган, «лучших людей каждого выпуска». Это могло дать армии около 10 тысяч врачей. Многие лучшие медицинские школы отправили большую часть своего преподавательского состава во Францию: эти школы функционировали там как самостоятельные подразделения, а их названия неофициально присваивались целым военным госпиталям.

Но и этих мер не хватало. К моменту подписания перемирия в армии уже служили 38 тысяч врачей, то есть почти половина врачей моложе 45 лет, годных к военной службе.

Однако военные — и в первую очередь сухопутные силы — на этом не остановились. В апреле 1917 г. в армии было 58 стоматологов, а в ноябре 1918 г. их стало уже 5654. Но армии были нужны не только врачи — еще и медицинские сестры.

Медицинских сестер было очень мало. В конце XIX в. сестринское дело, как и врачебное, радикально изменилось. Оно тоже было поставлено на научные рельсы. Но в сестринском деле изменения зависели от факторов, выходивших за рамки чисто научных: дело было в статусе, влиянии и роли женщин в обществе.

Профессия медицинской сестры — одна из тех немногих профессий, которые давали женщинам возможность самореализации и общественный статус. В то время как Уэлч и его коллеги устраивали революцию в американской медицине, Джейн Делано, Лавиния Док (обе были студентками медсестринского отделения в Белвью, когда Уэлч начинал знакомить студентов с новой реальностью) и другие занимались тем же самым в сестринском деле. Но воевать им пришлось не с косной «старой гвардией» в своей же собственной профессии, а с врачами. (Иногда врачи, которые побаивались умных и образованных медсестер, начинали против них поистине партизанскую войну: в некоторых госпиталях врачи переклеивали этикетки на флаконах с лекарствами, заменяя надписи числами, чтобы медсестры не могли оспорить их назначения.)

В 1912 г., еще до того как стать начальником медицинской службы, Горгас предрекал: если война все же начнется, то армии потребуется много медсестер — намного больше, чем у нее было на тот момент. Однако он допускал, что далеко не все из них будут полностью подготовлены и обучены. Он хотел создать корпус «практических медсестер» — пусть даже без образования и навыков, как у «дипломированных медсестер».

Подобные идеи выдвигали и другие — тоже мужчины. Женщины, руководившие работой медицинских сестер, не были с этим согласны. Джейн Делано преподавала сестринское дело и возглавляла Армейский корпус медицинских сестер. Гордая, умная, жесткая, целеустремленная и властная, она незадолго до вступления Америки в войну оставила службу в армии и учредила программу подготовки медицинских сестер для Красного Креста. Именно Красный Крест отвечал за подготовку медсестер для армии, занимался их подбором, аттестацией, а часто и назначением.

Делано отвергла план Горгаса, сообщив коллегам, что он «серьезно угрожает» статусу профессиональных медсестер, и предупредив: «Наша медсестринская служба станет невостребованной, если будут созданы не имеющие к нам никакого отношения женские группы, организованные врачами, обучаемые врачами и работающие под их руководством». Она прямо заявила Красному Кресту: «Если этот план будет воплощен в жизнь, то я разорву все отношения с Красным Крестом… и все члены государственного и местных комитетов уйдут вместе со мной».

Красный Крест и армия уступили перед таким натиском. Армейская подготовка помощниц медсестер была отменена, не начавшись. Когда Соединенные Штаты вступили в войну, дипломированных медсестер в стране насчитывалось 98 162: эти женщины по своей подготовке превосходили многих — если не большинство — врачей, окончивших медицинские школы до 1910 г. Война требовала от страны сестринские кадры так же ненасытно, как и все остальное. В мае 1918 г. в вооруженных силах служили около 16 тысяч медицинских сестер. Горгас, однако, считал, что только сухопутным силам требовалось не меньше 50 тысяч.

После того как Горгас, ознакомившись с секретной информацией о катастрофической нехватке медицинских сестер в полевых госпиталях, снова обратился к Красному Кресту с просьбой «вернуться к уже сформулированному нами ранее плану», Делано изменила свою позицию, поддержала Горгаса и попыталась убедить своих коллег в необходимости подготовки «практических медсестер».

Коллеги-профессионалы отвергли планы и Горгаса, и Делано. Красный Крест отказался участвовать в организации какой бы то ни было программы подготовки помощниц врачей и согласился только на организацию Армейской школы медицинских сестер. К октябрю 1918 г. эта школа еще не выпустила ни одной полностью подготовленной медсестры.

Победа, которую профессиональное сообщество медицинских сестер одержало над Красным Крестом и армией Соединенных Штатов, — воюющей армией! — была чем-то из ряда вон выходящим. Особенно если учесть, что ее одержали женщины. По иронии судьбы она стала отражением победы Комитета общественной информации Джорджа Крила над правдой: пропагандистская машина Крила так и не дала публике узнать, насколько чудовищной была нехватка медицинских сестер.

Между тем аппетит армии в отношении врачей и медсестер только разгорался. Под ружьем были уже 4 миллиона американцев, а призыв все еще продолжался. Горгас рассчитывал еще на 300 тысяч госпитальных коек, но не хватало обученного медицинского персонала, способного справиться с такой нагрузкой. Поэтому военное ведомство было просто вынуждено отправлять в тренировочные военные лагеря все больше и больше медсестер и врачей, сажать их на корабли и перевозить во Францию. Так продолжалось до тех пор, пока в армию не попали почти все лучшие молодые врачи. Качество медицинской помощи гражданскому населению начало стремительно падать. В тылу оставались либо некомпетентные и неопытные молодые медики, либо врачи старше 45 лет: большинство из них учились по-старому. Нехватка медсестер была еще более острой. Для гражданского населения она окажется просто убийственной.

А между тем кресало неумолимо било по кремню, и искры сыпались на сухой трут. Это были не последние удары — и не последние искры.