СТАРШАЯ СЕСТРА

Наташа

Ее с детства звали капризулей. Кстати, совершенно несправедливо и напрасно! Разве нельзя зарыдать, когда упала и стукнулась? Тем более так сладко и уютно плакать у бабушки на груди, и чтобы мама и Ася тоже ходили вокруг и утешали, и приносили из буфета мармеладку, и по очереди дули на покрасневший пальчик. И вообще, что плохого, если ребенка жалеют и любят? Наташа тоже всегда опекала Тёмочку, помогала завязывать шнурки (как и ей завязывали до самой школы), растирала после ванны большим мягким полотенцем, проверяла, чтобы не вышел на улицу с мокрой головой. И что? Вырос замечательный мужчина, ученый, коллекционер, бесстрашный альпинист.

С тех пор как Наташа себя помнит, они жили вчетвером — мама и она сама в маленькой комнате, бывшей детской, а бабушка и Ася — в большой, которая служила по совместительству столовой и гостиной. У них все было по совместительству, например, кухня совмещалась с ванной комнатой, а длинный, от входной двери до детской, узкий коридорчик — со спортзалом, потому что Наташа ездила по нему на велосипеде. На улицу велосипед не разрешали выносить, чтобы она не упала и не разбила коленки, и самое страшное — не попала под машину! Хотя машины в их двор заезжали редко, и в те счастливые дни, когда приезжал папа, бабушка все-таки разрешала вынести велосипед, и Наташа с упое­нием кружилась вокруг газонов и даже доезжала до дальней помойки, а папа сидел на скамейке и читал газету.

Иногда приезжали гости — другая Наташина бабушка, Марфа Степановна, и с ней дедушка Андрей Ива­нович. Это мама их так называла, но Наташе велела просто звать дедушкой и бабушкой. Они были папины родители и всегда привозили подарки — пирожки с яблоками из собственного сада, леденцовых петушков на палочке, кукол. Петушков мама потихоньку забирала и выбрасывала, чтобы Наташа не подавилась случайно, а кукол разрешала брать в комнату и даже сажать на кровать. Правда, Наташина собственная бабушка не очень любила этих гостей, а Ася и вовсе могла не выйти к чаю, но никто ее не ругал почему-то.

По выходным мама водила Наташу в Эрмитаж, жутко огромный дворец-музей, или в филармонию на детские концерты. Сначала Наташа совсем не любила Эрмитаж, только потому и соглашалась, что потом мама обязательно покупала ей мороженое, но однажды, когда они обе болели ангиной и долго никуда не выходили, вдруг соскучилась, ужасно соскучилась по красивым комнатам, непонятным картинам на стенах и особенно огромной, как озеро, зеленой вазе с золотыми ножками. Ваза называлась малахитовая, там были и другие такие же, но поменьше, и казалось, если прикоснуться рукой к прохладной гладкой стенке, сбудется самое заветное желание. Нет, желания она стала загадывать гораздо позже, когда уже ходила в музей одна или с по­дружками, но чувство прекрасного поселилось в душе с тех ранних чудесных дней.

С музыкой все обстояло проще, музыку и филармонию любили они все, даже Ася. Кстати, Ася была Наташе вовсе не сестрой, а младшей бабушкиной дочкой, но тетей звать себя не разрешала и вообще вела себя, как девчонка, — обожала ленты, новые платья и конфеты, попробуй выпроси! Когда Наташа поступила в музыкальную школу, мама рассказала, что папа тоже музыкант, и не просто музыкант, а преподаватель пения в консерватории, и он обязательно пригласит Наташу на концерт. Как она страшно обрадовалась, дуреха, как надеялась похвастаться девчонкам!

На концерт с папой они впервые пошли в девятом классе и не вдвоем, а втроем, с еще одной папиной дочкой.

Но до девятого класса прошла целая прекрасная жизнь с прогулками в Летнем саду вдоль бабушкиной любимой решетки, с походами в Русский музей, который со временем стал даже роднее Эрмитажа, и самое прекрасное — переездом на дачу на целых два длинных летних месяца!

Дачу снимали на Финском заливе, между Репиным, где находился Дом творчества композиторов, и поселком писателей в Комарово. Как Наташа узнала гораздо позже, в этих краях жили самые замечательные люди, начиная от первого дедушкиного покровителя академика Иоффе и заканчивая боготворимой мамой и Асей Анной Ахматовой. Анну Андреевну и похоронили в Комарово в марте 1966 года, Наташа в свои неполные восемнадцать больше любила Цветаеву, но посмотрела на горько плачущих маму и Асю и тоже расплакалась, как по родному близкому человеку. Потом еще многие годы они все втроем приезжали к Ахматовой на могилу, но никому не хотелось об этом рассказывать.

Ася всегда смеялась, что лето они проводят в окружении писателей и композиторов, но на самом деле домик их хозяйки стоял далеко в стороне, ни с писателями, ни с композиторами никогда знакомы не были, но все равно каникулы не даче были чудесным неповторимым временем. Снимали всегда одну и ту же комнату с маленькой терраской и удобствами во дворе, стирали в тазу и в этом же тазу, поставленном на две табуретки прямо на лужайке, бабушка мыла Наташе голову подогретой дождевой водой. Столь ответственная процедура не доверялась даже маме. После мытья бабушка перекидывала волосы вперед, ополас­кивала другой водой, с уксусом, и старательно расчесывала на солнышке. Летний теплый день, бабушкины руки и просвечивающий сквозь длинные и густые, как лес, волосы мягкий свет навсегда остались в Ната­шиной памяти одним из самых нежных и щемящих воспоминаний.

В восьмом классе, готовясь к сочинению по лирике Пушкина, она случайно наткнулась на строчку «…сладкой памяти невозвратимых дней», и старомодное слово невозвратимых, неуместное и непонятное в пятнадцать лет, вдруг щемящей тоской отозвалось в душе, захотелось грустить и плакать об ушедшем счастье, о чем-то далеком или совсем не случившемся. Господи, что она понимала, что могла знать!

 

В 1956 году, когда Наташа перешла во второй класс, у них произошли большие перемены — мама с Наташей переехали к бабушке в большую комнату, а Ася, наоборот, из большой в бывшую детскую. Потому что у Аси появился муж, Маркусик Варшавский. Вернее, Маркусик появился уже давно, просто окончательно поселился у них в тот год, а раньше приходил в гости в субботу или воскресенье, приносил пирожные для Наташи и цветы для Аси и бабушки (хотя Ася наверняка тоже предпочла бы пирожные) и молча пил чай в кухне, которая на это время переставала быть ванной. Мама над ним посмеивалась, а бабушка тихо ворчала, что нечего смеяться над хорошим человеком, иначе Ася в своем учительском коллективе никогда не выйдет замуж.

Маркусик начал учиться поздно, как и многие бывшие солдаты, поэтому в тридцать лет только заканчивал педагогический институт и все еще жил в общежитии, ни другого дома, ни родственников у него не было, вернее, не осталось после войны. В детскую купили новый раскладной диван и гардероб с двумя дверцами, и получилась вполне удобная, хотя и маленькая комната для новой семьи — в тесноте, да не в обиде. Наташе переселение понравилось, поскольку жить в большой комнате оказалось намного интереснее, по вечерам бабушка долго не гасила маленькую лампочку, и можно было рассматривать картинки на стенах и подслушивать их с мамой разговоры. Вот только с ванной получалось очень смешно и неудобно — то бабушка готовила еду, то мама стирала или купала Наташу, поэтому Маркусик поспешно умывался над раковиной, а по-настоящему мыться ходил в баню. Впрочем, по­чти все знакомые ходили в баню, ничего тут не было особенного.

Не успела Наташа окончить второй класс, как случилось еще более замечательное событие — у Аси родилась девочка! Назвали Диночкой, Дина Марковна Варшавская. Вот где началась потеха с ванной! Диночку требовалось купать каждый день, потому что она постоянно то писалась, то какалась. В углу кухни поселился большой бачок, куда целый день складывали мокрые пеленки, а вечером Марк заливал бачок чистой водой и ставил на плиту кипятить. Ни еду приготовить, ни самим помыться! В результате мама с Наташей тоже стали ходить в баню, а бабушка мылась по ночам и обед тоже готовила ночью, а по утрам тихо отсыпалась на своем угловом маленьком диванчике. Она уже давно вышла на пенсию, чтобы Наташу и Диночку не пришлось отдавать в детский сад. Тем более и речи не было о няне, бабушка даже мысли не допускала, что можно оставить ребенка с чужим человеком.

Как весело они тогда жили! Все обожали танцевать — и мама, и Ася, и Наташа, на этажерке, потеснив фарфоровых кукол, поселилась купленная в складчину радиола с целой стопкой пластинок. Чуть не каждый день в гости приходили мамины или Асины подружки, по­этому обеденную скатерть со стола вовсе не снимали, и если не находилось серьезной еды типа котлет или голубцов, то просто подавали отварную картошку с домашней квашеной капустой. Пальчики оближешь! Дину, смешную толстушку в золотых кудрях, все обожали и тискали, а Наташе доставались очаровательные подарки — ленточки, кружевные воротнички, фотографии актеров.

Сколько лет они так прожили — семь, восемь? В школу Дина пошла еще из квартиры на Петроградской, но к Наташиному выпускному Маркусик все-таки сумел пробить на работе в строительном управлении, куда он ради квартиры и перешел, очередь на кооператив. Правда, в отдаленном районе, но все-таки ему досталась совершенно новая отдельная двухкомнатная квартира! На этот раз в бывшую детскую переехала бабушка, впервые за последние сорок лет у нее появилась своя комната. И необходимость в бане отпала, слава богу, лучше не вспоминать, как Наташа ненавидела раздеваться среди чужих людей!

Все-таки память — странная штука. Столько событий произошло в стране за те десять лет — развенчали Сталина, реабилитировали несправедливо осужденных, построили новые станции метро, полетели в космос — а помнится лето на даче, домашний Новый год с Диной-Снегурочкой и мандаринами в серебристой фольге, какие-то шарады, посиделки, пирожки с капустой. Настоящего зеркала в доме так и не завели, но однажды в театре, в огромной зеркальной стене Наташа рас­смотрела наконец взрослую высокую девушку с толстой косой. Бабушкина блузка с бантом смотрелась ужасно, еще хуже — белесые чулки и совершенно к ним не подходившие бордовые туфли с бантиками. Все безусловно чистое и хорошо проглаженное — по бабушкиным меркам девятьсот пятого года, а если и заштопано, не беда, девочка должна отличаться чистотой и опрятностью. Не зря мальчишки в классе никогда не смотрели в ее сторону!

А мама? Наташа раньше не задумывалась, сколько маме лет и как она выглядит. Понятно, что лет много и что выглядит обыкновенно, как все женщины. И одевается, как все женщины, — прямая юбка чуть ниже колена, серая или в клетку, и к ней свитерок. Боже мой, ей ведь тогда и сорока не исполнилось! И фигура всю жизнь была прекрасной — тоненькая, стройная. Ноги такие красивые. Наташа только к собственной зрелости поняла, когда покупала им обеим туфли — у мамы ноги оказались изящнее, чем у нее самой.

Свитера бабушка вязала стремительно и очень аккуратно, петелька в петельку. Многие думали, что машинная вязка. Однотонные больше подходили к юбке в клетку, а к серой — с тоненьким узором по горловине и манжетам. И бабушка примерно так же одевалась, и Ася. И все дружно не любили черные юбки — любая пылинка заметна. Было еще какое-то платье, тоже в клетку, с крупными декоративными пуговицами и хлястиком, как у пальто. Платье мама надевала в филармонию, на плечи накидывала тоненькую пуховую шаль. Не хуже, чем у людей.

Мама работала бухгалтером в стройуправлении. Когда-то она прекрасно училась, но из-за войны не поступила сразу в институт, а из-за рождения Наташи перешла с четвертого курса в строительный техникум. Понятно, что с дипломом техникума, пусть и отличным, далеко не продвинешься. По вечерам мама еще подрабатывала, печатала на машинке рукописи и диссертации.

А как жил папа? В каком доме? Почему так редко приезжал? Несколько лет подряд Наташа мечтала, что папа придет встречать ее из школы. Придет и возьмет за руку, и все увидят, какой он красивый и как любит свою дочку. Но он ни разу не пришел, конечно.

Ася уже давно и под страшным секретом разболтала, что папа живет с другой женой, которая когда-то его коварно соблазнила, и что у них есть общая дочка. И больше ни слова, сколько Наташа ни упрашивала. Она попыталась расспросить бабушку, но только получила нагоняй за беспорядок в комнате и несделанную алгебру. А вторая бабушка, папина мама Марфа Степановна, к тому времени умерла. Да, как-то неожиданно и быстро умерла от болезни сердца, почему они никогда не поговорили раньше? И ведь она любила Наташу и завещала ей на память золотое колечко с красным камушком. Как все грустно и неправильно получилось! Дед Андрей Иванович после смерти Марфы совсем замкнулся, в гости к ним больше не ездил, и хотя Наташа с мамой иногда навещали его в Колпино, но ехать получалось далеко, а радости никому и никакой.

Нет, вы только представьте, папина вторая дочка, которой уже исполнилось двенадцать лет, вовсе не знала ни о папином прежнем браке, ни о Наташе! Видите ли, ее родители решили, что не нужно раньше времени травмировать ребенка! Значит, одну дочь можно бросить в раннем возрасте, не навещать неделями, не приглашать в цирк и театр, не помогать с уроками, а вторую, наследную принцессу, беречь и не травмировать даже намеком на существование Наташи! Наверняка это придумала папина жена. Как злая мачеха из сказки.

— Ты зря так обижаешься! Как раз Елена Сергеевна давно хотела с тобой познакомиться и пригласить в гости и на спектакль, — папа даже руками развел для убедительности, — она ведь прекрасная известная актриса! Но Гуля — очень сложный ребенок, ревнивая, замкнутая. Мы даже с психологом советовались, и все дружно решили подождать хотя бы до четырнадцати лет. Теперь я думаю, что мы ошиблись, сестры должны общаться и дружить!

Вот тогда и состоялся первый совместный поход на концерт. И Гуля-Аглая оказалась на самом деле странной девочкой. Некрасивой толстенькой девочкой с белесыми бровями и ресницами, совершенно без музыкального слуха, но ужасно умной и начитанной. В свои двенадцать лет она намного обгоняла Наташу — будь то география, история или английский. И прочла всего Толстого и Чехова, и обожала Дюма, и еще дополнительно учила немецкий язык и даже, кажется, французский. Правда, это выяснилось позднее.

А тогда, на концерте, она тупо хлопала глазами, зевала и после антракта категорически потребовала ехать домой. Папа немного растерялся, потому что они как раз пришли в буфет и стояли в очереди (и Наташа уже губы раскатала на пирожное с кремовой розочкой). В результате пирожное Гуля милостиво согласилась съесть, но потом они с папой сразу уехали, а Наташа спокойно послушала Вивальди без этой мелкой вредины.

Но все-таки отношения завязались, и вскоре ее пригласили в театр, где папина жена исполняла одну из главных ролей. Театры Наташа не очень любила, вернее, совсем не любила, особенно детские постановки, где мальчиков изображали толстопопые тетеньки в дурацких штанах до колен и обязательно на лямках. А на взрослые спектакли ее брали нечасто, почему-то исключительно на длинные пьесы из жизни купцов, будто в наши дни кому-то интересны растраты, бесприданницы или раздел наследства! Актеры разговаривали громкими неестественными голосами, так же громко смеялись или рыдали и каждому встречному стремились рассказать о своих душевных пережива­ниях. Не сравнить с кино! Еще два года назад они с бабушкой посмотрели грустный фильм «Дама с собачкой», очень хороший фильм, хотя и совсем несовременный, по рассказу Чехова. А из-за фильмов о современной жизни они с мамой даже поссорились, потому что Наташе больше всего нравилась «Дикая собака Динго», а маме — «Девять дней одного года». В кино показывали настоящие улицы и дома, цветущие деревья или серый безнадежный дождь, что уже создавало настроение, и при этом настоящие живые люди не болтали безостановочно, а работали, влюблялись, опаздывали на свидание, бежали, взявшись за руки, — часто совсем без слов и ненужных объяснений. Наташа никогда не понимала, как можно разговаривать с посторонними людьми о своих чувствах и переживаниях, и даже маме не рассказывала, что ей нравится Сережа Дуров из девятого «Б» класса. Для чего как в общественной раздевалке обнажать собственную душу? Только бани ей не хватает!

Решено, она просто откажется от театра! Наверняка маме неприятно папино приглашение, и самой Наташе совершенно не хочется знакомиться с его Еленой Сергеевной, какой бы прекрасной актрисой она ни была.

Но мама сказала, что отказываться неудобно. Кроме того, пойти в хороший театр всегда интересно, культурный человек не может не понимать. И велела Наташе надеть свою выходную блузку.

Вот так, не накричать, не выцарапать глаза подлой разлучнице, не плюнуть в лицо бывшему мужу, а нарядить дочь, свою ненаглядную девочку, единственную радость и гордость, и отправить в гости к предателю отцу. Потому что неудобно.

Спектакль как нарочно назывался «Моя старшая сес­тра». И сколько бы Наташа ни придиралась и ни обижалась, пришлось признать — она видела на сцене коро­леву. Потому что так спокойно стоять перед зрительным залом, так независимо свободно держаться, танцевать, смеяться и петь может только королева. Пусть героиня хлопотала и жалела младшую сестру, плакала, слушала зануду-дядю, она оставалась прекрасна и неотразима, и каждый понимал, что именно она, а не младшая, победит и станет великой актрисой. Главное, ей все верили, и Наташа верила, и болела, и желала удачи.

Они ждали за кулисами, пока Елена Сергеевна пере­оденется, и когда она появилась в конце коридора, высокая, стремительная, в серебристой шубке, наброшенной на плечи, когда она засмеялась радостно, сбросила папе в руки охапку цветов и обняла Наташу за негнущиеся плечи, последняя жирная точка в истории с папиной первой семьей встала на свое место. Плевать в лицо или сражаться? Какая чушь! Папа наверняка даже не заметил, что они с мамой потерялись, отстали много лет назад, он просто встал и пошел за этой королевой, как пошел герой в конце спектакля. Не предательство, а полное равнодушие — вот что им досталось, словно проезжающая машина окатила грязью и умчалась по своим делам.

Вскоре ее пригласили в гости. В красивый шести­этажный дом, смотрящий на канал Грибоедова, Наташа тут проходила сотни раз, самый центр города, простор и красота. Гуля, кажется, очень обрадовалась ее приходу, стала бегать туда-сюда по квартире, то тащила к себе в комнату, то в большую, где на столе стояли явно заранее приготовленные шоколадные конфеты и ваза с яблоками. Но Наташе было не до Гули. Она изо всех сил моргала и улыбалась, чтобы никто не заметил жгучих слез обиды и унижения. У Гули, этой сопливой невоспитанной пятиклассницы, которая даже не может спокойно высидеть концерт Вивальди, была собственная комната! И не какой-нибудь уголок, а полноценная прекрасная комната с большим окном, смотрящим на набережную. И свой полированный письменный стол, книжные полки, пианино, на котором сидел толстый плюшевый мишка. И зеркало. Собственное зеркало во всю дверцу шкафа! Вторая, очень просторная комната с инкрустированным столом, книгами в тисненых золотом переплетах и бронзовой лампой напоминала кабинет в Петродворце, а в конце коридора оказалась третья комната, почти вся занятая широченной кроватью. Наташа успела разглядеть еще одно зеркало, прекрасное трехстворчатое зеркало с нарядным туалетным сто­ликом, широченное покрывало, расшитое павлинами, и такие же расшитые шторы, создающие уютный полумрак. Завершала роскошь большая нарядная кухня, где можно обедать всей семьей и пригласить сколько угодно гостей, потому что белоснежная ванна на гнутых ножках не торчала посреди кухни, а находилась в отдельной комнате, отделанной плиткой, как станция метро.

На самом деле Наташа очень любила свою Лахту, старый дом, полный таинственных историй, маленький сквер. Подумаешь Грибоедов, у них на Лахтинской в доме номер три жил Александр Блок, а в номере втором — бабушкина подруга Серафима Андреевна, и бабушка, каждый раз идя к ней в гости, проходила по дорожке Блока. Правда, дом Серафимы разбомбили в блокаду, но память-то остается. И вообще, они прекрасно жили вшестером! Маркусик чинил розетки и заклеивал на зиму окна, мама с бабушкой вязали, Ася читала вслух книжки. Всегда можно с кем-нибудь поболтать, перекусить. Бабушка подарила им с Динкой свою корзину со старинными платьями и блузками, сказочную корзину, выстланную изнутри холщовой тканью, и они с упоением наряжались, застегивали бесконечные крохотные пуговки на вороте и рукавах, кружились в длинных оборчатых юбках. Только зеркала всегда не хватало.

Да, а тем временем папа, забывший прежнюю семью, как плохую погоду, спокойно жил во дворце с огромной ванной и тремя зеркалами! И даже не задумывался, что его старшей дочери чего-то не хватает. Заодно выяснилось, что он часто ездит за границу, откуда привозит замечательные наряды Елене Сергеевне и Гуле, в то время как они с мамой по очереди надевают выходную блузку!

Да, она завидовала. До слез завидовала Гуле, но не столько дому с зеркалами, сколько ее безграничному праву на красивого замечательного отца.

И мама, и Ася, и она сама видели, как папа с каждым годом становится только интереснее и элегантнее, невозможно не залюбоваться. На работу или концерт он надевал не скучный классический костюм, как парторг или директор завода, но английский твидовый пиджак и темно-красный галстук (крошечный уголок такого же платочка выглядывал из нагрудного кармана), ботинки всегда блестели, манжеты на рубашке застегивались темно-золотыми запонками. А дома он переодевался в бархатную курточку и заматывал шею мягким платком, потому что профессиональные певцы должны беречь горло! Елена Сергеевна тоже очень красиво одевалась. Даже чересчур. Например, вместо домашнего платья она накидывала блестящий шелковый балахон, едва прикрывающий колени, волосы высоко поднимала и завязывала большим темным бантом. Казалось, она не живет в собственной квартире, а участвует в спектакле, тем более заниматься домашними делами, то есть варить обед или убираться, в таком наряде было совершенно невозможно.

Собственно, если задуматься, почти все люди участвуют в воображаемом спектакле. Например, папа изображает потомственного дворянина, словно так и родился на канале Грибоедова, а не у бабушки Марфы в Колпино. Мама старательно играет счастливую веселую женщину, Ася — бесшабашную красотку, она сама — толстокожую лентяйку, готовую днями валяться на диване с книжкой. И все потому, что не хочется показывать отцу и Елене Сергеевне, как ее ранит их показное радушие.

А еще Наташе не давались точные науки. Подумать только, дедушка профессор математики, мама круглая отличница, а ее от одного вида алгебры охватывали ужас и отчаяние. Часами складывать и умножать абстрактные, ничего не значащие цифры?! Она категорически не усваивала ни задачи по физике, ни химию с ее окислительно-восстановительными реакциями. Даже слова какие-то противные! Проще было сделать вид, что ей лень и наплевать на любые уроки. Хотя на самом деле она любила многие предметы — литературу, географию, музлитературу. И хор! Да, именно хор, несказанное волшебство гармонии, когда первые голоса весело заливаются и тараторят, а ты уверенно тянешь вторым голосом свою прекрасную низкую мелодию. Много позже пение в хоре напомнило ей любовные объятия — слияние в упоении.

Кстати, наследная принцесса Аглая тоже изображала нахалку и вредину, хотя на самом деле была одинокой некрасивой отличницей-зубрилкой, ни в мать, ни в отца. Из всех знакомых и родных, пожалуй, только Маркусик и Дина жили своей естественной жизнью. Маркусик честно отрабатывал скромную зарплату в управлении, а все выходные и отпуска посвящал походам на байдарках. Они уже давно не снимали общую дачу, поскольку Марк с Асей только и делали, что запасались котелками, рюкзаками и тушенкой, а лучшей обувью считали резиновые сапоги и кеды. Дина, достойная дочь своего отца, тоже целыми днями разгуливала в синих сатиновых шароварах, обожала шахматы и футбол и мечтала стать инженером. А мама с бабушкой и сама Наташа любили чистоту, красивую посуду, крахмальное белье. От одной мысли спать на земле в сомнительном спальном мешке и есть из алюминиевой миски все трое дружно немели и только вежливо вздыхали.

Что ж, приходилось признать, что мама в своей клетчатой юбке так же отличается от новой жены отца, как их квартира на чердаке от великолепного жилья на канале Грибоедова. А через пару лет стало ясно, что и сама Наташа, любительница поваляться с книжкой, помечтать и ничего не делать, так же отличается от старательной отличницы Гули. Даже на даче, куда Наташу из вежливости пригласили пару раз, Гуля не качалась в гамаке, как другие нормальные дети, не объедалась крыжовником и клубникой, а зубрила французский, а в старших классах того хуже — физику и химию, отвратительные, навечно непонятные физику и химию!

Кстати, у них на даче, прямо внутри большого деревянного дома, была настоящая ванная комната с горячей водой и городской туалет, а не будочка во дворе, как у обычных людей.

Наташа с каждым годом все больше предпочтения отдавала занятиям в музыкальной школе, где заведомо не было математики или, не приведи господь, физики. И дома могла часами слушать пластинки с операми и строгими в своей гармонии симфониями, и сама частенько напевала любимые арии — Ленского, Фигаро, графа Альмавивы. Мужские у нее лучше получались, как это ни смешно, наверное, из-за низкого от природы голоса. Поэтому, когда мама предложила после восьмого класса поступать в музыкальное училище на теоретическое отделение, она сразу согласилась. Папа с того времени стал чаще с ней общаться, интересовался успехами в училище, приносил нужные учебники и ноты, а на последнем курсе предложил подавать документы в консерваторию.

— Нужно обязательно получить высшее образование, хватит с нас строительного техникума!

Так и сказал «с нас». Мама вспыхнула и молитвенно сложила руки на груди.

Да, она поступила без проблем. Фамилия отца, словно удачный ключ к замку, открыла все двери — экзаменаторы не придирались, за сочинение поставили пятерку, сольфеджио ей всегда давалось легко. Мама умирала от волнения, презрев былую гордость, по десять раз на дню звонила отцу. Ну и что? Другие студенты ее факультета оказались ничуть не талантливее или умнее. Нормальные девочки (мальчишек было только двое), хорошие подружки на всю жизнь. И почти у всех родители музыканты или заслуженные деятели искусств, кто еще идет на теорию? Самородки из провинции если и пробивались, то на струнный факультет, поэтому она не удивилась отличнику виолончелисту из города Бельцы, который вдруг надумал за ней ухаживать. Играл божественно, но в остальном — полный отстой, как сказала бы Гуля! Он даже не понимал, что к черным брюкам не надевают светлые носки. Илья Коломейцев — главная ошибка и досада Наташиной жизни.

Отправить