Врангель оказался прав. В письме к своему личному другу, блестящему кавалерийскому начальнику, генералу И. Г. Барбовичу Врангель писал 9 июня 1927 года:

«…Разгром ряда организаций в России и появившиеся на страницах зарубежной русской печати разоблачения известного провокатора Опперпута-Стауница-Касаткина вскрывают в полной мере весь крах трехлетней работы А. П. Кутепова. То, о чем я неоднократно говорил и Великому Князю, и самому Александру Павловичу, оказалось, к сожалению, правдой. А. П. попал всецело в руки советских Азефов, явившись невольным пособником излавливания именем Великого Князя внутри России врагов советской власти».

Еще резче писал Врангель Барбовичу 21 июня 1927 года:

«…С А. П. Кутеповым я говорил совершенно откровенно, высказав ему мое мнение, что он преувеличил свои силы, взялся за дело, к которому не подготовлен, и указал, что нравственный долг его, после обнаружившегося краха его трехлетней работы, от этого дела отойти. Однако едва ли он это сделает. Ведь это было бы открытое признание своей несостоятельности. Для того, чтобы на это решиться, надо быть человеком исключительной честности и гражданского мужества».

Действительно, Кутепова этот грандиозный провал не остановил. Наоборот, разоблачение «Треста» толкнуло его на еще более рискованные действия. Мария Захарченко, которой он верил как самому себе, решительно высказывалась за скорейшее проведение террористических актов. В тон ей вторил Опперпут.

Виктор Александрович Ларионов, марковец-артиллерист, член боевой организации Кутепова, так писал об этой удивительной женщине:

«Мария Владиславовна Захарченко-Шульц, заслуживающая имя основательницы и застрельщицы белого террора, не оставила как будто после себя печатного идеологического наследства… Впрочем, в недолгих беседах, между деловыми разговорами, она строила планы будущего, мечтала… Преемственность, непрерывность борьбы, подготовка кадра, группа „националистов-террористов“… яркие, сильные, живые, надпартийные лозунги — вот предметы ее глубоких мыслей и скупых слов. Она считала себя обреченной, смотрела на свою гибель, как на нужный шаг в предстоящей борьбе: „Нужен пример, начало… надо идти самой. Потом уже руководство другими, посылка и идейное оформление…“ Она не строила иллюзий в настоящем. Многие месяцы, проведенные в СССР, не позволяли ей смотреть сквозь розовые очки на советского обывателя, партийца, комсомольца, бывшего офицера. Время ее деятельности, а также и ее первых последователей, было концом нэпа, преддверием катастрофического периода „сталинизма“. Сравнительное еще благополучие советского человека, успокоенного нэпом, его апатия в вопросах национального бытия, обывательский страх перед самым словом „борьба“ — были подобны восприятию тех же вопросов средним эмигрантом, читателем радикальной прессы.

Это условие обрекало каждый акт террора не только не на признание, но подчас и на осуждение подвига, и уж неизменно на указание „бесцельности“. Обыватель советский, как и средний эмигрант, верил в эволюцию Коминтерна и ГПУ. Но, конечно, ни обывательские взгляды не могли удержать Марию Владиславовну от ее решений, ни вопросы „целесообразности“ заставить сойти с пути. Эта обреченность при сознании безнадежности победы сегодня и делали Марию Владиславовну героиней в наших глазах: „Мы погибнем, но за нами придут другие. Наше дело не умрет с нами вместе“».

* * *

Захарченко познакомила Ларионова с Опперпутом. Была она неузнаваема. Ее лицо осунулось, скулы выступили, платье висело как на вешалке. Но глаза по-прежнему выражали решимость и твердость.

Вся под впечатлением разоблачений Опперпута, объятая гневом и отчаянием, Мария громко кричала:

— Кончено, все кончено! Все разрушено в прах! То был чудовищный обман, блёфф, мыльный пузырь. Чекисты обманули всех — и нас, и эстонцев, и англичан, и поляков. Скандал на весь мир! «Трест» — провокация, затмившая Азефа… Нас с Гогой должны были вывести в расход по решению коллегии ОГПУ, да вот он нас предупредил.

Ларионов повернулся в сторону ее жеста. Сидевший в кресле худощавый рыжеватый шатен с острой бородкой смотрел на Ларионова внимательным, изучающим взглядом. Отбросив газету, он встал и протянул руку Ларионову. Крепко пожав руку Ларионова своими длинными пальцами, он коротко, с чуть выраженным латышским акцентом, представился:

— Опперпут-Стауниц. Ответственный работник КРО ОГПУ.

— Мы бежали с ним, — продолжала Захарченко, — вчера ночью. В последний раз проскочили по линии «Треста», там не успели предупредить границу. А Гога с двумя нашими молодцами бежал в Польшу… Да, удар страшный… Романа Бирка считала другом, своим, почти родным, три года работали рука об руку. Агент КРО! И уже давно как взят. Мы многое разоблачим. Теперь настало время платить. Теперь руки развязаны… Мы осуществим то, чего не позволял под разными предлогами проклятый «Трест». Мы начнем террор… За Рейли! За весь позор! Ведь я сама возила всяких мерзавцев в Париж и представляла нашим… Экономила «партийные» деньги, всегда тряслась в третьем классе, не спала ночами, недоедала. Деньги ГПУ! О, Боже, если бы я знала раньше!