Глава 3
Действующие лица

Исторические и географические привязки сюжета – это первый смысловой контур сказки, проливающий свет на её возможную скрытую двуплановость. Второй контур – это ролевые функции некоторых персонажей сказки, в которых легко узнаются «визитки» главных европейских держав предпушкинской и пушкинской поры. В самом деле: Ткачиха – это, вне всякого сомнения, Англия, «ткацкая мастерская всего мира», каковой она обычно изображается во всех изданиях всемирной истории (достаточно напомнить, что первый прибывший в Санкт-Петербург английский торговый корабль был нагружен исключительно полотном). Повариха – это, опять же вне всякого сомнения, Франция, слывшая в Европе XVII–XIX вв. законодательницей кулинарной моды и заполонившая «французскими поварами» (образ, известный и по русской классической литературе) весь цивилизованный мир того времени. А сватья баба Бабариха, конечно же, третья главная держава Европы XVII–XIX столетий – Священная Римская империя германской нации. Почему «сватья»? Потому что ядро империи – Австрийское владение Габсбургов – «соединилось в одно целое посредством ряда наследств и брачных договоров»²², а его история – это история «сцепления разных выморочных имений, отдаваемых в приданое»²³. Известен был даже посвященный этому «ядру» латинский стих, так звучащий в переводе на русский: «Пускай другие воюют; ты же, блаженная Австрия, заключай браки»²⁴. Да и выбор имени – «Бабариха» – был, несомненно, продиктован его очевидным звуковым сходством с названием Баварии – страны, положившей историческое начало всей данной политической кристаллизации (выделением из Баварии в 1156 г. была впервые образована как самостоятельное герцогство и сама Австрия). Хотя само по себе имя «Бабариха» восходит к русской фольклорной традиции – оно заимствовано Пушкиным из опубликованного в 1818 г. сборника Кирши Данилова.

Но если и эти аналогии верны, то и в оклеветанной избраннице царя Салтана придётся признать Россию – столь же законную родственницу западноевропейских держав, сколь и традиционную жертву их политики. «….Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна», – замечает в своих исторических заметках А. С. Пушкин²⁵, а профессиональный дипломат Ф. И. Тютчев подводит под эту пушкинскую мысль множество интереснейших наблюдений (в том числе и в стихотворной форме). Впрочем, говоря о странной предвзятости и о не менее странном «двойном счете», который обычно демонстрирует Европа в отношении России, я меньше всего хотел бы быть понят здесь в том смысле, что способность постоянно оказываться жертвой чужих интриг – это возвышающее Россию достоинство. Нет, конечно; скорее речь должна идти о некой печальной, характеризующей нашу страну, эмпирической данности. Но тем важнее понять – с помощью Пушкина – её историческую суть: является ли эта данность извечной особенностью России, или же её неблагоприобретенным качеством?

В сказке, между прочим, достаточно ясно показано, что жертвой чужих интриг царица Мать является вовсе не изначально.

Глава 4
Финансы и романсы

Любые аналогии сомнительны, если не поддаются экспериментальной проверке. Поддаются же ей лишь аналогии, проводимые между достаточно сложными смысловыми структурами, поскольку лишь при таком условии сравнение структур будет сопровождаться эффектом нарастания совпадений или несовпадений (данный эффект и является критерием проверки). А сюжетную структуру «Сказки о царе Салтане», как и реальную историческую структуру русско-европейских отношений конца XVII – начала XVIII в., можно считать достаточно сложными, чтобы их сравнение могло безоговорочно убедить нас в случайности или, наоборот, неслучайности сходства между ними. И с этой точки зрения чрезвычайно многообещающе выглядит та сюжетная линия сказки, где Гвидон, принимая облики комара, мухи и шмеля, посещает заморье с его обитателями – Ткачихой, Поварихой и сватьей бабой Бабарихой.

Совершенно очевидно, что здесь напрашивается аналогия с неоднократными заграничными путешествиями Петра I: в Германию, Голландию, Англию и Австрию – во время Великого посольства 1697–1698 гг., и в Голландию и Францию – в 1717 г. Оправдывается аналогия прежде всего манерой поведения Петра I во время этих путешествий – его постоянным стремлением умалиться (в первом путешествии он вообще присутствовал в посольстве инкогнито – под именем урядника Петра Михайлова, а во втором, хотя уже и не скрывал своего имени и достоинства, но тоже поражал европейцев равнодушием к роскоши и церемониалу). С другой стороны, бросается в глаза нарушение последовательности путешествий в их пушкинской интерпретации, так как в сказке первый полёт (комара) соотнесен адресно с Поварихой, второй полёт (мухи) – с Ткачихой, и третий (шмеля) – с Бабарихой. Но допустим, что у сказки – свои законы жанра, не совместимые с буквализмом исторической хронологии. Да и глубинная суть исторических событий едва ли может быть адекватно отражена протокольной формой их описания. Поэтому попробуем сосредоточить внимание не на внешней канве нашей аналогии, а на её глубинной сути.

Суть же эта должна, по-видимому, заключаться в том, что каждый из оппонентов Гвидона реагирует на весть о «чудном острове» в полном соответствии со своей специфической ролью в политическом раскладе Европы начала XVIII в. Как говорится, «у кого что болит, тот о том и говорит». Что «болит», скажем, у Поварихи-Франции? Известно, что самым актуальным вопросом для этого королевства в начале XVIII в. был финансовый: экономика страны, ожившая после недавнего глубокого кризиса под воздействием только что проведённой денежной реформы, переживала так называемое «экономическое чудо». Правда, оно длилось недолго: уже в 1720 г. страна, злоупотребившая эмиссией бумажных денег, снова вошла в полосу жестокого кризиса. Но в 1717 г., когда её посетил Пётр I, до этого было ещё далеко; расплатившаяся с внешним долгом Франция чувствовала себя «на коне» и даже считала себя вправе «учить жить» других. Есть данные, что именно в бытность Петра во Франции ему был представлен проект «поголовщины» с простого народа и «десятины» (подоходного налога) с высших классов. «Все эти советы были приняты русским правительством. Петр с весны 1717 г. усвоил себе идею “поголовщины”»²⁶.

Но ведь и образ белки, грызущей чудесные орешки («Всё скорлупки золотые, Ядра – чистый изумруд») и тем самым приносящей «князю прибыль», обнаруживает слишком уж явное отношение к финансово-экономической проблематике. Поэтому заявление Поварихи, что настоящим чудом следует считать не какой-то там новый город на никому не ведомом острове, а лишь волшебную белку, способную приносить её владельцу сказочный доход, в переводе на обычный язык должно быть понято так: «Подумаешь, русская крепость в каком-то там глухом углу Балтики! Разве можно серьёзно воспринимать случайный военный успех варварской, абсолютно безграмотной в вопросах современной финансовой политики страны, не знающей, чем и как обеспечивается реальное могущество государства? Вот когда она научится чему-нибудь в этой сфере хозяйствования – тогда и мы признаем её успехи за чудо».

Ответом Гвидона на вызов Поварихи явилась, как мы знаем, кардинальная перестройка налоговой системы страны. «Новый оклад подушной (и оброчной) подати с огромным излишком заменил все старые оклады прямых податей – табельных, погодных и запросных. Все они вместе составляли около 1,8 миллиона рублей, тогда как подушная (и оброчная) подать давала 4,6 миллиона; общий же итог государственных доходов по окладу поднялся с 6 до 8,5 миллионов. Почти теми же цифрами выражалось и увеличение текущих годичных поступлений. Такая прибавка к старым доходам развязала руки правительству для более правильного обеспечения главных государственных расходов»²⁷.

Доказательством того, что речь в данном случае идёт именно о налоговой реформе Петра I, служат слова напеваемой белкой песенки: «Во саду ли, в огороде». Но правильное понимание скрытого смысла этих слов невозможно без знания истории налогообложения на Руси, а также без знания связанной с этой историей терминологии. Дело в том, что изначально прямая подать на Руси платилась с пахотной земли. Но для облегчения платежей тяглецы нередко сокращали запашку; поэтому в XVII в. подать стали брать со «двора» (то есть с податной единицы, означающей «хозяйство»), почему она и стала называться «подворной». Однако и здесь обнаружилась лазейка для сокращения платежей путем сведения в один «двор» нескольких хозяйств (с такой ситуацией столкнулся во время шведской войны Петр I, когда перепись населения показала сокращение количества дворов при увеличении количества тяглецов). Для борьбы со злоупотреблениями и была предпринята замена «подворной» подати на «подушную» («поголовную»), – по образцу и рекомендациям более «продвинутых» в этом отношении западноевропейских стран. Это – первое, что нужно знать: как бы ни менялось историческое название основной государственной подати на Руси и как бы превратно ни толковался иными специалистами её смысл, она всегда оставалась по своей сути не чем иным, как податью на обрабатываемую землю – на «пашню».

Второе, что нужно знать: место под «двор», то есть под пашенное хозяйство, называлось «усад» («усада», «усадьба», «усадище», «усадбище») и отводилось только несущим государственное тягло; нетяглым людям, каковыми были холопы, «усад» не полагался («Бестягольным усаду не дается»²⁸). Тяглец, то есть крестьянин на полном усаде и тягле, назывался «садак», а тот, кто «сажал» его на землю, селил на ней – «садчик»²⁹. Таким образом, корневой смысл всей этой группы родственных слов нужно связывать не с идеей «сада» как участка с плодовыми деревьями и кустами, а с идеей «сажания» на данный участок земли того, кто должен в дальнейшем его обрабатывать.

Третье, что нужно знать: под «огород» обычно отводился тот минимум земли, который не имел значения «пахотного» и который мог поэтому использоваться под участок для выращивания овощей. Бестягольные холопы могли владеть только лишь такими участками земли.

Наконец, четвёртое: главным юридическим следствием проведённой Петром I замены подворной подати на подушную явилось уравнивание в правах тяглых крестьян, которые обрабатывали «усад», и нетяглых холопов, обрабатывавших «огород», что выразимо формулой: независимо от того, усад у тебя или огород, ты теперь обязан заплатить установленный размер новой подати.

Эта-то формула и могла послужить А. С. Пушкину поводом для иносказательного выражения сути петровской налоговой реформы словами известной народной песни: «Во саду ли, в огороде». Неизвестно, был он знаком или нет с документами петровской Руси, проливающими свет на юридическую разницу между «пашней» («усадом») и «огородом». Но народную лексику, связанную с правилами землепользования и с вытекающим из них различием в социальном положении землепользователей, он, вне всякого сомнения, знал (как знали её и другие поэты, младшие современники Пушкина³⁰). Кроме того, ему могло быть известно встречающееся в русском фольклоре противопоставление «садового» персонажа «огородному» как имущего – неимущему³¹. А уж языкового чутья и умения играть словами А. С. Пушкину было не занимать.