ГЛАВА 6
ПОТЕРЯННЫЕ
Бывает: мы, в печали, без причины,
Поём. И без причины принимаем,
Что мы потеряны, освобождаясь
От прочего всего и избирая
Мир, где идем туда, куда желаем.
Однажды вечером, 18 декабря 2004 года, в деревушке Мадиран на юго-западе Франции мужчина по имени Жан-Люк Жозуа-Верж забрел в туннели заброшенной грибной фермы и потерялся там. Жозуа-Вержу было сорок восемь лет, он работал в местном центре помощи инвалидам и страдал хронической депрессией. Оставив дома жену и четырнадцатилетнего сына, он сел в машину и отправился в предгорья, прихватив с собой также бутылку виски и упаковку снотворного. Он припарковал свой Land Rover в широком туннеле, ведущем в пещеру включил фонарь и побрел в темноту. Система туннелей, которые изначально были прорублены в известняковых холмах, когда строили меловой карьер, включала лабиринт общей длиной пять миль, состоящий из глухих коридоров, петляющих проходов и тупиков. Жозуа-Верж шел прямо, в какой-то момент повернул, затем повернул снова. Свет от фонаря становился всё более тусклым, пока батарейка наконец совсем не села; вскоре после этого, с трудом продвигаясь по какой-то хлюпающей жиже, он потерял ботинки — они потонули в грязи. Жозуа-Верж побрел по лабиринту босиком, ощупью, тщетно отыскивая выход из темноты.
Днем 21 января 2005 года (стало быть, через тридцать четыре дня после того, как Жозуа-Верж бесследно скрылся в туннеле) трое молодых людей решили прогуляться по заброшенной грибной ферме. В темном туннеле, буквально в двух шагах от входа, они обнаружили пустой внедорожник, дверь водителя была открыта. Ребята вызвали полицию, которая немедленно направила на ферму поисковую команду. Через полтора часа в пещере, в каких-то шестистах футах от входа, спасатели обнаружили незадачливого путешественника. Мужчина был бледен как полотно, чрезвычайно отощал, успел обрасти длинной, всклокоченной уже бородой, — и он был жив!
Впоследствии, когда об истории спасения Жозуа-Вержа пронюхала пресса, его прозвали «le miraculé des ténèbres» — «чудо из темноты».
Этот счастливец щедро потчевал журналистов рассказами о времени, проведенном на грибной ферме; по накалу страстей они не уступали самым пронзительным воспоминаниям попавших в беду альпинистов или жертв кораблекрушения, оказавшихся на необитаемом острове. Он питался глиной и гнилой древесиной, которую, стоя на четвереньках, откапывал из грязи; пил воду, сочившуюся с известнякового потолка, иногда прямо со стен. Чтобы уснуть, он заворачивался в куски старого брезента, оставленные грибными фермерами. Слушателей поражало описание состояния, резких и неожиданных колебаний настроения, которые претерпевал Жозуа-Верж.
Временами, как можно было ожидать, его охватывало глубокое отчаяние; из найденной им веревки он смастерил петлю, «на случай, если положение станет невыносимым». Но были и другие моменты, рассказывал Жозуа-Верж, когда, гуляя в темноте, он погружался в медитативное созерцание, ум успокаивался, позволяя себе поразмышлять; смирялся с собственной потерянностью и бродил по туннелям без маршрута, испытывая странное умиротворение и чувство отрешенности. Он ходил по лабиринту часами и, говорил он, «пел песни».
Когда я впервые прочел историю о Жане-Люке Жозуа-Верже и его загадочном и амбивалентном опыте пребывания в замкнутом пространстве, я вспомнил о неудачной вылазке, предпринятой мною в Париже за пару лет до всех этих событий. Вместе с двумя приятельницами, Селеной и Осой, я решил спуститься в катакомбы, чтобы пройти по стопам местного жителя, который однажды в XVIII веке отправился в каменоломни и бесследно исчез. В 1793 году Филибер Аспер, шестидесятилетний сторож больницы Валь-де-Грас, спустился под землю в поисках погреба близлежащего монастыря, где, по слухам, находилось потайное хранилище превосходного ликера шартрез. Аспер заблудился, и одиннадцать лет спустя его труп нашли в алькове под бульваром Сен-Мишель. В память о покойном на месте его обнаружения установили надгробный камень.
Стив Данкан
В ПАМЯТЬ О ФИЛИБЕРЕ АСПЕРЕ, ЗАБЛУДИВШЕМСЯ В ЭТОЙ КАМЕНОЛОМНЕ 3 НОЯБРЯ 1793 ГОДА, НАЙДЕННОМ ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ И ПОГРЕБЕННОМ ЗДЕСЬ ЖЕ 30 АПРЕЛЯ 1804 ГОДА
Бодряще-морозным декабрьским вечером, присев на корточки перед входом в катакомбы и готовясь пробираться вниз, я рассказывал девушкам, что катафилы избрали Филибера Аспера своим святым покровителем. В ходе каждой вылазки в катакомбы полагается навестить его могилу; там оставляют цветы, церковные свечи, бокалы с вином и даже небольшие произведения искусства. Мы запланировали последовать их примеру: дойти до надгробия Филибера и тем же путем вернуться, — таким образом, вся вылазка должна была занять несколько часов. На следующее утро у Селены и Осы были занятия — они обе учились в школе клоунского мастерства. Около восьми вечера, вооруженные небольшой сумкой с провизией для нашей прогулки — буханка хлеба, бутылка вина и бутылка воды, — мы пробрались через входной лаз и оказались в лабиринте, простиравшемся на две сотни миль вокруг.
Я был «штурманом» экспедиции, причем, как я понимаю теперь, абсолютно некомпетентным. В Париж я добрался незадолго до нашего спуска — то было за много лет до подземного путешествия вместе со Стивом Данканом — и успел побывать в катакомбах лишь однажды. У меня на руках была копия карты каменоломен, которую мне одолжил исследователь по прозвищу Тесак, но до означенного дня я не пользовался ею по прямому назначению. Тесак кратко обрисовал, где находятся основные ориентиры, включая вход, не обозначенный на карте. Инструктаж был поверхностным, мне стоило расспросить подробнее, но тогда я почему-то решил, что сориентируюсь прямо на месте, под землей.
И вот мы спустились; где положено — свернули, потом еще один поворот, и вот мы уже пробираемся через каменистые «соты», лучи налобных фонариков скользят по стенам, у наших ботинок плещется вода. Девушки путешествовали по каменоломням впервые: они прислушивались к отдаленному шуму метро и трогали прохладный камень. Спустя час пути мы вошли в узкую пещеру с нависающим потолком. Грязь здесь присохла к полу, оставив рисунок из трещинок. Я нагнулся и заметил, что трещинки напоминают проходы в лабиринте, словно перед нами миниатюрная модель системы, через которую мы пробираемся, — лабиринт в лабиринте.
Уилл Хант
И тогда я понял свою ошибку. Я смотрел на карту, пытаясь разобрать, где нам сворачивать к надгробию Филибера, когда вдруг понял — и мое сердце ушло в пятки, — что неправильно определил расположение входа на карте. Это означало, что каждый поворот, сделанный нами с момента спуска под землю, был поворотом не туда. Мы и близко не подошли к надгробию Филибера — и я понятия не имел, где мы находимся. У меня не было ни малейшего представления о том, как далеко мы зашли, как нам выбраться отсюда или даже в какую сторону света мы движемся. Сдавленным голосом я объяснил случившееся моим компаньонкам. Воцарилось молчание. У нас было мало еды и воды. Налобные фонарики — на пределе. Компаса никто из нас, разумеется, не захватил.
ЧЕЛОВЕК РАЗУМНЫЙ всегда превосходно ориентировался на местности. В одном из архаических отделов нашего головного мозга находится важная структура — гиппокамп: здесь в миллионах нейронов после каждого нашего шага откладывается информация о нашем местонахождении; создается то, что неврологи называют «когнитивной картой». Благодаря ей мы всегда знаем, где именно находимся. Этот мощный аппарат, намного превосходящий наши современные нужды, достался нам от наших предков, охотников и собирателей; в те времена верно сориентироваться означало выжить. Так было сотни тысяч лет: если вы не умели определить, где находится родник или безопасное убежище, проследовать за стадом дичи или найти съедобное растение, — вы, вернее всего, не продержались бы долго. Самим своим существованием человечество обязано умению ориентироваться на незнакомой местности — и это неотъемлемое свойство нашего вида.
А потому нет ничего удивительного в том, что, когда мы всё-таки теряемся, нас охватывает животный ужас и начинают трястись поджилки. Многие из наших базовых страхов — страх разлучиться с близкими, стать бездомным, оказаться в темноте — суть вариации страха заблудиться. В сказках красавица сперва теряется, а потом на нее нападает страшный тролль или ведьма в клобуке. Сама преисподняя часто изображается как лабиринт, со времен Мильтона, который впервые использовал это сравнение в своей великой поэме «Потерянный рай» (Paradise Lost, 1667). Классический пример, в котором обыгрывается ситуация, — это, конечно, древнегреческий миф о Минотавре — чудовище, что обитает в закоулках извилистого лабиринта Кносского дворца, построенного (кажется, по выражению Овидия), «чтобы плодить боязнь», оставляя посетителя «блуждать в неведении».
Наш страх потеряться настолько силен, что, если это происходит, можно в буквальном смысле тронуться умом, утратив чувство собственного «я». Вот что писал об этом Теодор Рузвельт в своей книге «Жизнь на ранчо и охотничьи следы» (Ranch Life and the Hunting Trail), изданной в 1888 году: «У человека, не имеющего к тому привычки, чувство потерянности в глуши может вызвать панический ужас, невыносимое отчаяние, которое в итоге лишает его разума…. Если заблудившегося не обнаружат за три-четыре дня, то очень вероятно, что он лишится рассудка; он даже побежит прочь от спасателей, и придется его загонять совсем как дикого зверя».
Мы можем потеряться в экспедиции по пустынной арктической тундре или прорубая себе дорогу в густых джунглях Амазонии, однако самый страшный наш кошмар — потеряться под землей. Заблудиться в подземном лабиринте из комнат, переходящих одна в другую, — это отдельная форма дезориентированности. Марк Твен так писал о пещере Мак-Дугала, в которой его герои Том Сойер и Бекки Тэтчер провели три дня: «…можно было целыми днями и ночами блуждать по запутанной сети расщелин и провалов, не находя выхода из пещеры… можно было спускаться всё ниже и ниже, в самую глубь земли, и там встретить всё то же — лабиринт под лабиринтом, и так без конца». С первым шагом в подземную тьму наш гиппокамп, надежный проводник на поверхности, начинает давать сбой, как радиоприемник во время помех. Нам больше не указывают путь звезды, солнце и луна. Нет больше в поле зрения горизонта — и, если бы не притяжение, мы не отличили бы пол от потолка. Подсказки, помогающие определить наше положение на поверхности: форма облаков, расположение растений, следы животных, направление ветра, — всё исчезает. Под землей мы не можем ориентироваться даже по собственной тени.
Взбираясь на гору или выходя в море, мы, удаляясь от знакомых мест, можем оглянуться и оценить, какое расстояние преодолели, или вглядеться в грядущие дали и понять, что ждет нас впереди. Но в тесном проходе между пещерами или в сжатом пространстве катакомб наше поле зрения сужено, и мы не можем заглянуть дальше следующего поворота или изгиба тропы. Как заметил историк и спелеолог Уильям Уайт, невозможно увидеть пещеру целиком, только участок за участком. Когда мы ориентируемся на местности, пишет Ребекка Солнит в своей книге «Как заблудиться: Практическое руководство» (A Field Guide to Getting Lost, 2006), мы воспринимаем всё окружающее как текст и начинаем изучать «язык Земли как таковой»; в этой системе координат подземный мир — пустая страница или текст на языке, который мы не можем расшифровать.
Но это не значит, что язык подземелий не понятен никому: некоторые обитающие здесь существа прекрасно ориентируются во мраке. Все мы знаем о летучих мышах, которые снуют туда-сюда в темных пещерах, используя ультразвук и эхолокацию, однако «чемпионом» по подземной навигации, вероятно, окажется слепой землекоп — розовый морщинистый зверек с крупными передними зубами: представьте себе большой палец, которому исполнилось девяносто лет, и к этой картине добавьте пару резцов. Живет землекоп в больших подземных гнездах, напоминающих лабиринт. Чтобы ориентироваться в темноте, он время от времени стучит головой оземь и идентифицирует окружающее пространство по возвратным колебаниям. В головном мозге землекопа есть для этого небольшой запас железа, встроенный компас, при помощи которого зверек чувствует магнитное поле нашей планеты. Нам, обитателям поверхности, естественный отбор не оставил подобных адаптивных свойств. Для нас спуск под землю — это всегда шаг в неверном направлении, в пустоту, в никуда.
ИТАК, МЫ СТОЯЛИ В КАТАКОМБАХ, я бормотал одно извинение за другим, и в конце концов Селена и Оса велели мне умолкнуть. Нет никакого смысла, говорили они, понапрасну тратить силы на панику. (Справедливости ради: по взгляду Селены я понял, что в ближайшем будущем мне не избежать периодических укоров.) Сейчас наша цель была проста. Из этого лабиринта имелся единственный выход — тот самый лаз в стене, через который мы попали сюда. Нам нужно было вернуться назад.
Селена и Оса, обладавшие превосходными навыками коммуникации в команде за счет многолетних импровизаций в труппе клоунов, составили стройный и разумный план действий. Мы начинаем двигаться по туннелям назад и методично ищем запомнившиеся объекты: камни необычной формы, яркие граффити и выделяющиеся отпечатки обуви на земляном полу. На каждом «перекрестке» мы будем исследовать каждый туннель один за другим: убедившись в том, что ничего знакомого в нем нет, мы повернем назад и займемся следующим. Мы выберем тот или иной туннель, только если сойдемся во мнении, что он нам знаком.
Процесс оказался нелегким — и эмоционально, и физически. Коридоры походили один на другой, у всех были похожие очертания, одна и та же хаотичная геометрия. Граффити на «перекрестках» по большей части оставили другие посетители, чтобы запомнить дорогу: стрелки, звездочки, геометрические фигуры, призванные указывать путь назад, ко входу. Мы попытались проследить маршрут одного из таких «указателей», полагая, что, возможно, именно синие треугольники или красные кружки выведут нас на поверхность. Но вскоре мы сдались, когда все указатели перемешались в едином беспорядочном множестве. Мы словно оказались внутри сказочного леса и обнаружили, что среди деревьев вьются сотни тропинок с одинаковыми хлебными крошками.
В одном из туннелей нам послышалось, будто в соседней галерее шипит карбидная лампа катафилов, но на наше приветствие никто не отозвался. Свернув за угол, мы обнаружили уходящую вверх каменную винтовую лестницу: поднявшись по ней, мы с Селеной уперлись в люк, открывающийся наружу. Я попытался поднять крышку и налег плечом, но либо мне недоставало сил, либо люк был заварен. Находясь так близко к поверхности, мы поняли, что у одного из нас может хватить сигнала для экстренного вызова, но, пока я размышлял, кому мне позвонить, как объяснить ситуацию и чем нам смогут помочь, выяснилось, что все наши телефоны сели. Оса тем временем всячески пыталась нас развлечь. Когда мы возвращались на «перекресток», который успели до того пройти семь или восемь раз, она останавливалась и восклицала: «Ребята!» Мы с Селеной оборачивались, а Оса, широко раскрыв глаза, шептала: «Кажется, мы здесь уже были!»
Мы сохраняли внешнее спокойствие, но проходили часы, а мы по-прежнему бродили в темноте в поисках выхода. Мы принимались делать какие-то мысленные подсчеты, и они пугали нас. Стали экономить заряд в налобных фонариках: один из нас освещал дорогу, остальные продвигались следом. Во время отдыха мы мрачно следили за тем, как уменьшается уровень воды в бутылке, и отпивали каждый раз меньше и меньше. Хлеб мы трогать не стали, полагая, что худшее, возможно, впереди. Каждый раз, когда мы снова терялись в туннелях и нужно было повернуть назад, мы возвращались в небольшую тесную пещеру, где находилась скульптура, изображавшая катафила: гипсовая фигура мужчины, наполовину скрытая известняковой стеной, словно замурованная в каменной породе.
В ЛЮБОЙ ДРУГОЙ МЕСТНОСТИ, если наше врожденное умение определять местоположение вдруг изменяет нам, мы обращаемся к карте, которая «привязывает» нас к определенной точке пространства и не дает сбиться с курса. Однако составление подземных карт — в высшей степени сложное мероприятие. Исследователи и картографы фиксировали каждый наземный ландшафт, набрасывая на далекие архипелаги и горные цепи сеть четких линий широты и долготы; тем временем пространства под нашими ногами по-прежнему оставались неохваченными.
Бауманская пещера; предоставлено Земельным архивом Саксонии-Ангальт, H 66, № 952
Первая карта пещеры относится к 1665 году — это чертеж Бауманской пещеры, крупного подземного пространства, расположенного в лесистом регионе Гарц в Германии. Составление карты приписывается человеку по фамилии фон Альвенслебен, причем, судя по грубости линий, он не был ни профессиональным картографом, ни даже любителем; и всё же недостатки карты поражают воображение. Исследователю не удалось передать ни перспективу, ни глубину, ни другие измерения, — на первый взгляд неясно даже, что изображенное пространство находится под землей. Фон Альвенслебен пытался отобразить то, что он не мог должным образом увидеть по объективным причинам, что в буквальном смысле выходило за рамки его восприятия. В ситуации присутствовал элемент логического абсурда, словно этот энтузиаст намеревался написать портрет призрака или поймать облако сачком.
Чертеж Бауманской пещеры был первым в долгой череде курьезов подземной картографии. Это увлечение захлестнуло всю Европу: одно за другим поколения неустрашимых донкихотов отправлялись в пещеры, собираясь измерить подземный мир, найти свой собственный путь во мраке, — и терпели поражение, часто сокрушительное. На истрепанных веревках они спускались в глубину, часами бродили там, взбирались на исполинские валуны и сплавлялись по подземным рекам. Путь им освещали восковые свечи, отбрасывавшие слабое сияние только в радиусе нескольких футов. В XVII веке один исследователь спустился в пещеру в Англии, чтобы установить ее размеры, — и обнаружил, что не может даже обозреть границы пространства, не говоря уже о каких-то других предприятиях. «При свете свечей, — писал он, — мы не различали потолок от пола, а пол — от стен». Эти горе-землемеры пытались осуществлять и заведомо обреченные затеи: однажды австрийский исследователь по имени Йозеф Нагель, желая осветить пещеру, примотал связку свечей к лапам двух гусей и стал бросать в птиц камешки в надежде, что они взлетят и свет от свечей прорежет темноту (идея оказалась неудачной: пернатые недолго трепыхались в воздухе и быстро рухнули наземь). Даже если удавалось произвести какие-то измерения, восприятие пространства у наших исследователей настолько искажалось капризами внешней среды, что подсчеты и близко не соответствовали действительности. Например, один словенский исследователь в 1672 году, пройдя по извилистому проходу в одной из пещер, зафиксировал длину в шесть миль, хотя в действительности всё его путешествие насчитывало не более четверти мили. Чертежи и карты, оставшиеся после этих ранних экспедиций, зачастую настолько расходились с реальностью, что по ним крайне трудно узнать пещеры, что были изображены на них. В общем, сегодня мы можем считать эти «свидетельства» лишь восторженными поэмами о воображаемых местах.
Йозеф Нагель привязывает свечи к лапам двух гусей; Cod. 7854fol.83r, второе изображение на табличке 21; предоставлено Австрийской национальной библиотекой, Вена
Самым известным составителем первых карт пещер был француз по имени Эдуард Альфред Мартель, который жил в конце XIX века и позже стал известен как «отец спелеологии». На протяжении своей карьеры, продолжавшейся пятьдесят лет, Мартель возглавил около полутора тысяч экспедиций в пятнадцати странах мира и при этом сотни раз отправлялся в пещеры, где прежде не ступала нога человека. Адвокат по профессии, Мартель в первые годы спускался под землю в рубашке и котелке, а позже разработал комплект специального снаряжения для спелеологов. Помимо складной брезентовой лодки, названной «Аллигатор», и громоздкого полевого телефона для связи с носильщиками на поверхности, он разработал целый арсенал инструментов для подземных исследований. Среди прочего Мартель изобрел прибор для измерения высоты пещеры от пола до потолка: он прикреплял пропитанную спиртом губку к бумажному воздушному шару при помощи длинной нити, затем подносил к губке спичку, и шар взлетал вверх, пока он разматывал нить. Карты Мартеля, вероятно, были более точными, нежели у его предшественников, однако по сравнению с картами любого другого ландшафта, составленными в то время, они всё же больше напоминали зарисовки. Известность Мартелю принесло картографическое новшество: при изображении пещеры он делил ее на отдельные разрезы (coupes), и позже это стало стандартом в картировании подземных пространств. На мой взгляд, впрочем, карты являются лишь дополнительным подтверждением изменчивости подземного ландшафта; каждая из них словно демонстрирует то, что мы не зафиксировали бы сегодня. Они как бы сообщают нам: единственный способ полностью понять подземное пространство — разбить его на фрагменты, рассматривать их по отдельности и только потом стыковать вместе, как это делается с ископаемыми костями и черепками.
«Spelunca»: «Бюллетень и записки Спелеологического общества»
Мартель и его товарищи по исследованиям, годами пытавшиеся найти ориентиры в подземном мире и терпевшие неудачу, с удовольствием изучали новое для просвещенного человечества состояние сознания — состояние потерянности в пещере. В ту эпоху никто лучше них не прочувствовал на собственном опыте, что значит «потеряться»: часами блуждая во тьме, охваченные непрекращающимся головокружением, они пытались сориентироваться, и это им не удавалось. Согласно эволюционной логике, наш разум всеми силами стремится избегать дезориентированности, а чувство потерянности воздействует на самые древние из наших «рецепторов страха». Вот и теперь Мартель и его товарищи чувствовали, должно быть, гнетущую тревогу — «панический ужас», который, как выразился Рузвельт, «страшно лицезреть». И всё же они спускались под землю снова и снова. Они погружались в неведомые пещеры, где не ступала нога человека, куда не отваживались заглянуть даже жители местных деревень, опасаясь духов, обитающих здесь. Эти авантюры, судя по всему доставляли энтузиастам особое удовольствие и были формой самоутверждения.
В 1889 году Мартель собрал группу, чтобы исследовать место на юго-западе Франции; то была гигантская пещера под названием «пропасть Падирака». Погожим июльским днем он и его помощники, надев обвязку из веревок, спустились в провал на двести метров, медленно двигаясь вниз вдоль стен, поросших мягкой растительностью. Достигнув каменистого пола, где воздух был прохладным и влажным, а камни покрыты мхом, они обнаружили подземную реку, исчезающую в расщелине. Исследователи зажгли свечи, погрузились в «Аллигатора» и медленно поплыли в темноту, под парящие своды галерей, наклоняясь под нависающими сталактитами. С потолка темной пещеры капала вода — как писал Мартель, «с мелодичным звоном», «исполненным гармонии и многажды более сладким, чем самые нежные напевы мира на поверхности». Они прошли по одному рукаву реки, потом по другому, и вот уже ощутили себя полностью отрезанными от всей известной им географии. На протяжении двадцати трех часов они плыли в совершенном вакууме.
«Неизвестное неодолимо манит нас! — писал Мартель о своей экспедиции. — Никто прежде не спускался в эти глубины. Никто не знает, куда мы направляемся и что видим, нигде и никогда такая странная красота не открывалась нашему взору, и непроизвольно мы задавали друг другу один и тот же вопрос: а не грезим ли мы?» Читая эти строки, я представляю себе человека, испытывающего странный экстаз. В моем сознании возникает образ исследователя, плутающего по недрам Падирака, держа над головой зажженную восковую свечу, и я словно слышу, как он негромко напевает в темноте, — возможно, ту же песню, что и Жан-Люк Жозуа-Верж, когда он бродил по туннелям близ грибной фермы в Мадиране.
ЧУВСТВО ПОТЕРЯННОСТИ всегда воспринималось как загадочное и многогранное состояние и неизменно наделялось тайной силой. Многие художники, философы и ученые в разные времена считали этот опыт источником познания и творчества, ведь он предполагает отказ от знакомого окружения в пользу неведомого. «Не найти нужной дороги в городе — пошло и неинтересно, — писал Вальтер Беньямин. — Но потеряться в городе — как в лесу, — для этого надобно умение». Чтобы создавать великое искусство, считал Джон Китс, необходимо принять потерянность и отвернуться от всего известного. Он называл это «негативной способностью»: состоянием, «когда человек предается сомнениям, неуверенности, догадкам, не гоняясь нудным образом за фактами и не придерживаясь трезвой рассудительности». Торо также описывал потерянность как врата, открывающие дорогу к пониманию своего места в мире: «Пока мы совсем не собьемся с дороги и не закружимся, — утверждал он, — мы не постигаем всей огромности и необычайности Природы. <…> Пока мы не потеряемся — иными словами, пока мы не потеряем мир, — мы не находим себя и не понимаем, где мы и сколь безграничны наши связи с ним». Для Солнит потерянность — это кратчайший путь к «ощущению присутствия» в том пространстве, где мы находимся. «Мы не теряемся, — пишет она, — а теряем себя, и это — осознанный выбор, избранная нами капитуляция, состояние сознания, которого мы достигли путем небольших манипуляций с географией».
Такая постановка вопроса как бы подтверждается неврологией: именно когда мы потеряны, наш головной мозг наиболее открыт новой информации и готов воспринимать ее. В состоянии дезориентации нейроны нашего гиппокампа лихорадочно впитывают каждый звук, запах и любой другой знак из окружения, отчаянно ухватывая каждый обрывок информации, который может помочь нам сориентироваться. Пока мы тревожимся, наше воображение работает на высоких оборотах, пытаясь упорядочить внешнюю среду. Когда мы сходим с нужной тропы в лесу, наш разум всякий раз воспринимает хруст ветки или шелест листвы как знак, что неподалеку, возможно, сердитый барибал, стадо бородавочников или беглый уголовник. Подобно тому как наши зрачки расширяются, чтобы получить больше фотонов света, когда мы ступаем в темноте, наш разум открывается окружающей информации, когда мы потерялись.
ОДНАЖДЫ, ИССЛЕДУЯ ПОДЗЕМЕЛЬЕ под улицами Неаполя, я на короткий миг ощутил это невыразимое чувство потерянности. Осенним утром, неподалеку от исторического центра, двое городских исследователей — братья Лука и Дани — провели меня в подвал старинной базилики, где мы обнаружили огромную дыру в полу. Надев обвязку, мы спустились вниз по длинной лестнице и очутились в цистерне, установленной еще древними греками, — просторном водохранилище в форме бутыли на глубине сотни футов под городом. Цистерна, как объяснили мне Лука и Дани, — это лишь один из элементов подземного лабиринта, который возник под Неаполем в VIII веке до нашей эры. С тех пор он постоянно разрастался и в наши дни представляет собой сеть крипт, катакомб, гробниц и цистерн, настолько протяженных и запутанных в отношении друг друга, что никто в точности не знает его границ.
Уилл Хант
Наступил день, а мы всё перебирались из цистерны в цистерну следуя узкими извилистыми туннелями дальше и дальше в лабиринт. С течением времени каждая пещера стала напоминать другую, и наконец у нас появилось ощущение, что мы движемся по трехмерному зеркальному залу, как в рассказах Борхеса. В некоторых цистернах мы обнаруживали несколько выходов в другие цистерны, в каждой из них также находилось несколько выходов в следующие; всё это образовывало замысловатый фрактал.
Вскоре мы забрели в не знакомые никому из нас уголки этой огромной паутины; мы заглядывали в пещеры, где даже Лука и Дани прежде не бывали. В каждом таком новом месте мрак оглашался их радостными криками, словно мы были мореплавателями на далекой чужбине, заметившими на горизонте острова, которых нет на карте. А потом внезапно, не успел я и глазом моргнуть, — и словно распалась связь времен, а некая сила переместила меня в недалекое будущее: я стоял один во мраке. Мгновение назад все мы находились в одной и той же цистерне, затем я отвернулся, чтобы сделать кадр, а когда оглянулся, Луки и Дани уже не было рядом. Я пополз по проходу, которым, как я думал, двинулись и они, но оказался лишь в очередной пустой пещере. И вдруг я осознал, что единственный звук вокруг — щелканье металлических карабинов о мою одежду, а дальше конуса света, отбрасываемого фонариком, решительно ничего невозможно увидеть. Я звал друзей, но ответа не было, звук моего голоса замер в уходящих вдаль коридорах.
Но недолго я оставался в одиночестве — всего несколько минут. Впрочем, даже за это непродолжительное время, когда я понял, что не представляю, насколько далеко зашел, и не догадываюсь, где нахожусь, хотя бы примерно, я всем телом ощутил пропитывающую неопределенность. То было ощущение отрешенности от всего происходящего, словно мои ноги оторвались от пола и я находился в свободном падении. Я не паниковал, напротив — обрел предельную ясность сознания и концентрацию, как, вероятно, если бы принял амфетамины. Все мои чувства обострились; я ощущал, что полностью погружен в происходящее, замечаю малейшие запахи, звуки и колебания воздуха, на которые не обращал внимания прежде. Всё мое существо словно проснулось, я как будто воспринимал мир всеми порами кожи.
«ПОТЕРЯТЬСЯ, — ПИШЕТ СОЛНИТ, — значит начать искать свой путь. Тот или иной». Когда мы отклоняемся от курса, наши нервы напряжены, меняется характер нашего взаимодействия с миром. Даже наши глубинные убеждения и привычный ход мыслей могут изменить нам, когда в стрессовой ситуации мы ищем новые объяснения окружающим процессам. Религиозная литература говорит о том, что именно тогда, когда мы потеряны, мы получаем откровения, проходим посвящение или испытываем мистическое пробуждение. Ветхозаветные пророки, прежде чем обрести Бога, подолгу блуждали в пустыне. Сиддхартха Гаутама шесть лет провел в странствиях, скитаясь без определенного маршрута, прежде чем стал Буддой. Духовные поиски Данте в кантике «Ад» начинаются, между прочим, с объявления, что герой заблудился: «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, / Утратив правый путь во тьме долины». Писатель Джим Гаррисон в беседе с поэтом Гарри Снайдером однажды заметил, что, когда мы теряем ориентиры, «внезапно всё, включая нашу собственную природу, хочется поставить под сомнение. Это пронзительное чувство. <…> Я часто думал, что потерянность сродни сэссину [периоду медитации], когда долгое время сидишь на одном месте, потом звучит гонг, ты встаешь, и мир выглядит совершенно иначе». Снайдер отвечал: «Это похоже на просветление».
В конце 1990-х годов команда ученых-неврологов выяснила, что своей силой чувство потерянности обязано строению нашего головного мозга. В лаборатории Пенсильванского университета проводились исследования с участием буддистских монахов и монахинь-францисканок, и в ходе экспериментов мозг каждого из испытуемых изучали на аппарате КТ во время медитации и молитвы. Совсем скоро была обнаружена закономерность: в состоянии молитвы на небольшом участке в переднем отделе головного мозга, а именно в верхней теменной дольке, наблюдалось снижение активности. Оказывается, эта долька тесно взаимодействует с гиппокампом в процессе навигации. Насколько могли увидеть ученые, опыт духовного причастия неизменно сопровождается ухудшением пространственного восприятия.
Поэтому неудивительно открытие этнографов, что в религиозных ритуалах по всему миру присутствует момент потерянности. Британский ученый Виктор Тэрнер отмечает, что каждый священный обряд перехода отмечен тремя фазами: разделение (посвящаемый уходит из социума, отрекаясь от своего социального статуса); граница (посвящаемый находится в состоянии перехода из одного статуса в другой); восстановление (посвящаемый возвращается в социум с новым статусом). Поворотной точкой является вторая фаза, которой Тэрнер дал название «лиминальный период», от латинского limin — «порог». В состоянии лиминальности «временно упраздняется сама структура общества»: ничто не определенно, всё эфемерно, мы не одно и не другое, «уже не то, но еще и не это». Мощнейшим катализатором лиминальности, пишет Тэрнер, является дезориентированность.
Из многих культов всего мира, связанных с идеей потерянности, особенно трогательно выглядит ритуал североамериканских индейцев пит-ривер в Калифорнии: время от времени кто-то из членов племени отправляется «странствовать». По словам этнографа Хайме де Ангуло, «мужчина или женщина, Странник, избегает стоянок и деревень, пребывает в диких, уединенных местах, на вершинах гор, на дне каньонов». Всецело отдаваясь потерянности, Странник, как считает племя, «теряет свою тень». Странствие — это предприятие с непредсказуемым исходом, и на каком-то этапе оно может привести к отчаянию, а то и сумасшествию, — или же подарить Страннику великую силу: тогда он преодолевает тревогу и неопределенность, обретает мистическое призвание, после чего может вернуться обратно в племя и стать шаманом.
Самая распространенная мифологема, возводящая идею потерянности до сакрального уровня, самое яркое изображение всякой дезориентированности — лабиринт. Лабиринтообразные строения встречаются в каждом уголке земного шара, от уэльских холмов до сибирских островов и полей Южной Индии. Лабиринт работает как «генератор» лиминальности, как конструкция, предназначенная для создания интенсивного переживания дезориентированности. Ступая в извилистые каменные коридоры, обращаясь лицом к тесной тропе, мы отлучаемся от внешней географии, отдаваясь игре с пространством, в котором нет ни единого ориентира. Лабиринт погружает нас в измененные, словно в результате инициации, состояния сознания, благодаря которым мы внутренне растем и переходим к новому социальному статусу, этапу жизни или состоянию ума. Так, в Афганистане лабиринты были главной составляющей свадебного ритуала, и супруги укрепляли свой союз, отыскивая путь на петляющей каменной тропе. В Юго-Восточной Азии лабиринтообразные пространства использовались при подготовке к медитации: посетители медленно путешествовали по ним, чтобы усилить внутреннюю концентрацию. Классический миф о Тесее, сражающем Минотавра на острове Крит, — это прежде всего история о личностном росте. Тесей входит в лабиринт мальчиком, а покидает его мужчиной и героем.
Сегодня мы представляем себе лабиринт двумерным пространством, его коридоры — невысокими каменными бортами, пол — украшенным мозаичными рисунками. Однако, если проследить историю лабиринта в более далекое прошлое, до самых ранних его воплощений, стены его на наших глазах начнут медленно расти, проходы станут всё темнее, и в какой-то момент мы окажемся совершенно отрезанными от внешнего мира. Кстати, самые первые лабиринты почти всегда располагались под землей. Древние египтяне, сообщает нам Геродот, строили протяженные подземные лабиринты, как, между прочим, и этруски в Северной Италии. Носители чавинской культуры доинкского периода создавали гигантские лабиринты высоко в Перуанских Андах; здесь, в темных извилистых туннелях, они проводили священные ритуалы; древние майя для этой цели использовали неосвещенный лабиринт в городе Ошкинток на полуострове Юкатан. В пустыне Сонора в штате Аризона племя папаго с давних пор поклоняется божеству Иитои, Человеку в лабиринте, живущему в сердце подземелья. Рисунок, изображающий вход в лабиринт Иитои, «пасть пещеры», часто наносят на корзины, которые мастерят женщины племени.
В ходе археологического исследования на северо-западе Сицилии было обнаружено первое в мире изображение лабиринта. Это наскальный рисунок, найденный в «темной зоне» пещеры, возрастом пять тысяч лет. Исследователи предположили, что на земляном полу в этом зале, перед рисунком, некогда был выложен лабиринт, служивший ритуальной тропой в древнем обряде перехода. Разумеется, правдоподобная гипотеза. Но что если такой ритуальной тропой является сама пещера? В таком случае отчего бы рисунку не изображать не что-либо конкретное, но само чувство, которое испытываешь при входе в пещеру — когда теряешь себя в темноте и бесцельно бродишь по каменным проходам?
Когда Жан-Люк Жозуа-Верж отправился в туннели грибной фермы в Мадиране, взяв с собой виски и снотворное, он обдумывал самоубийство. «Мне было плохо, в голове мелькали черные мысли», — так он это объяснил. Но после того, как его спасли, он обнаружил, что снова обрел точку опоры. Мужчина вернулся к семье и понял, что стал счастливее и спокойнее. Он поступил в вечернюю школу, получил второе высшее образование и нашел хорошую работу в соседнем городе. Когда журналисты спрашивали его об этих замечательных переменах, он отвечал, что пребывание в темноте запустило «инстинкт самосохранения» — и он снова обрел волю к жизни. В момент сильнейшего отчаяния, когда потребовалось радикально переосмыслить свою жизнь, Жан-Люк отправился в темноту и, вовсе того не планируя, прошел обряд инициации, который возродил его как личность.
Традиционный североамериканский орнамент «Человек в лабиринте» на корзине; © Sigpoggy/Shutterstock
СПАСЕНИЕМ ДЛЯ НАШЕЙ КОМАНДЫ — нашей нитью Ариадны — стал зимний воздух. Дело в том, что в катакомбах круглый год стоит температура около 58 градусов по Фаренгейту; той декабрьской ночью она превышала температуру на поверхности примерно на двадцать градусов. В какой-то момент наших исканий и тщетных попыток обнаружить хоть что-то знакомое, какой-то ориентир, мы вдруг почувствовали легкий ток прохладного воздуха. Он обдувал наши лица, стихал на минуту, затем возвращался и стихал снова. Ясно было, что дует со стороны выхода. И мы пошли на холод. Если мы забирались в туннель и воздух становился теплее, то поворачивали назад, так как было понятно, что движемся не туда. Если бы мы сделали эту вылазку на несколько месяцев позже (скажем, теплой весенней ночью, когда температура внизу почти та же, что и на поверхности), мы, возможно, никогда и не выбрались бы наружу.
Мы вышли к выщербленному входу, вылезли из туннеля и наконец полной грудью вдохнули ледяной воздух. Было пять утра — мы провели внизу восемь часов. Наша компания перекочевала на тротуар, и мы прогулялись по пустому бульвару радостно крича и смеясь. Метро было давно закрыто, и мы отправились в квартиру Селены, поймав такси. Мы уселись на заднее сиденье, и водитель с удивлением рассматривал нас в зеркало — мокрых, грязных и полных восторга. В крошечной студии Селены мы постелили одеяла и, усевшись на пол под слуховым окном, выпили за наше спасение. Пока в комнату пробирался рассвет, мы в мельчайших деталях вспоминали курьезы нашего плутания в темноте, восстанавливали события минувшей ночи и признавались друг другу, о чем тихо думали в разные моменты путешествия. Каждый из нас время от времени ощущал ползучий страх, каждый прошел через ужас. Теперь, оставив позади эти эмоции, под воздействием некой таинственной области разума, каждый из нас обрел ясность и спокойствие, на короткое время возвысившее нас над собственной жизнью.
