ГЛАВА 2
ПЕРЕХОД
И вот возник из сумрачного света
Каких-то башен вознесенный строй;
И я: «Учитель, что за город это?»
Первым человеком, запечатлевшим на фото подземелье Парижа, был щеголь с театральными манерами и гривой огненно-рыжих волос по имени Надар. Названный Бодлером «самым темпераментным из современников», он принадлежал к числу наиболее известных и удивительных личностей Парижа середины XIX века. Он был шоуменом, денди, лидером столичной богемы, но абсолютную известность обрел всё же как главный фотограф столицы. Работая в студии, располагавшейся в одном из дворцов в центре Парижа, Надар был одним из пионеров фотоискусства и великим новатором в выбранной сфере. В 1861 году он изобрел источник света, работающий от аккумулятора, одну из первых искусственных вспышек в истории фотографии. Чтобы продемонстрировать действие своего «волшебного фонаря», как он его называл, Надар отправлялся фотографировать в самые темные и отдаленные места, какие только мог подыскать, — в канализацию и катакомбы под городом. За считаные месяцы он сделал в подземной темноте несколько сотен снимков: на каждый из них требовалась выдержка в восемнадцать минут. Фотографии стали сенсацией. Парижане давно знали, что под улицами города скрывается лабиринт из туннелей, крипт и акведуков, но всё это долго оставалось какой-то абстракцией: о них постоянно шептались, но мало кто наблюдал их воочию. Надар впервые показал горожанам подземелье, вскрыв тесные отношения города с расположенным под ним ландшафтом; с годами эти отношения становились всё более странными: у парижан появилась какая-то одержимость нижним миром, чего не было, пожалуй, никогда и нигде прежде.
«Париж и его окрестности», 1878 г.; предоставлено Библиотекой Конгресса
Прошло полтора столетия, и вот — я прибыл в Париж вместе со Стивом Данканом и небольшой группой городских исследователей с целью изучить взаимоотношения города со своим подземным измерением — но в таком ключе, как этого не делал никто прежде. Мы планировали пройти траверсом — из одного конца города в другой — исключительно среди подземной инфраструктуры. Идея такой прогулки возникла у Стива еще в Нью-Йорке: мы несколько месяцев готовились, изучали старые карты города, консультировались у парижских исследователей города и прослеживали возможные маршруты. Экспедиция была спланирована со всей осторожностью. Мы спустимся в катакомбы неподалеку от южной границы города, рядом со станцией «Порт-д’Орлеан»; если всё пойдет по плану, выйдем из канализации и снова поднимемся на поверхность рядом с Плас де Клиши, которая находится за его северной границей. Полет птицы, примерно шесть миль, неспешный променад между завтраком и обедом. Нас ждал крайне запутанный маршрут, полный зигзагов и тупиков; сама местность была, разумеется, злачной. В общем, всю эту дорогу как будто прорыл огромный червяк. Мы запланировали поход на два-три дня, это включало и ночевки под землей.
Теплым июньским вечером мы вшестером сидели в заброшенном туннеле на южной границе города; то была часть petite ceinture, или «Малого пояса» Парижа, давно не действующей кольцевой железной дороги. Весь день перед вылазкой мы пополняли наши запасы; теперь же на часах было за девять вечера, и кружки света в обоих концах туннеля начинали темнеть. Все молчали, по полу беспокойно кружили лучи от наших налобных фонариков. Мы по очереди заглядывали в обрамленную граффити темную дыру, словно выбитую в бетонной стене отбойным молотком: здесь мы планировали спускаться в катакомбы.
«Паспорт лучше держать в кармане на молнии, — сказал Стив, ощупывая крепления на броднях. — На всякий случай». Всё наше предприятие, разумеется, было не вполне законным: если нас поймают — удостоверения наготове; это то немногое, что может спасти нас от визита в центральное полицейское отделение Парижа.
Мо Гейтс склонился над картой, которую мы взяли с собой, чтобы ориентироваться в протяженных туннелях катакомб, созданных без всякого плана и запутанных, как лабиринт. Бородатый, невысокого роста человек в красной гавайской рубашке, Мо был давним спутником Стива в путешествиях по подземному миру. Он спускался в канализацию в Москве, забирался на горгулий на Крайслер-билдинг, что на Манхэттене, и однажды занимался сексом на вершине Вильямсбургского моста в Бруклине. Он хотел бросить исследование подземелий, остепениться, «жениться на хорошей еврейской девушке и нарожать детей», но отказаться от приключений пока не мог.
Лиз Раш, подруга Стива, наблюдательная женщина с каштановыми волосами выше плеч, проверяла батарейки на газовом детекторе для закрытых пространств. Этот прибор должен был давать сигнал, если в непроветриваемых туннелях нам встретится ядовитый газ. Вместе со Стивом Лиз спускалась в подземелья Нью-Йорка, но переход под Парижем был для нее первым. Рядом с Лиз перебирали вещи еще двое новичков: Джаз Майер, девушка с рыжими дредами, приехавшая из Австралии, где исследовала ливневую канализацию под Мельбурном и Брисбеном, и Крис Моффет, выпускник философского факультета из Нью-Йорка, — для него это был первый экскурс в подземный мир.
«Вероятность осадков — пятьдесят процентов», — сказал Стив, в последний раз посмотрев в телефон перед тем, как его выключить. Главной угрозой для нашего путешествия был дождь: мы доберемся до коллекторов, и даже непродолжительный ливень на поверхности мог вызвать там потоп. Этот июнь в Париже был дождливым, и с момента прибытия в город мы следили за погодой со всей серьезностью. Стив попросил своего товарища по интересам, Иана, регулярно отправлять нам свежий прогноз погоды по SMS. Мы пообещали друг другу: при первых признаках дождя мы сворачиваем мероприятие.
Пока мы топтались у входа, Мо, которому была поручена роль нашего хроникера, посмотрел на часы и пометил в блокноте: «Девять сорок шесть вечера, спускаемся». Стив полез первым, протиснулся в отверстие, отталкиваясь ногами, как в упражнении «ножницы»; за ним последовали остальные, один за другим. Мне выпало идти последним: я в последний раз взглянул на железнодорожные пути, сделал глубокий вдох и пополз вниз, в темноту.
Туннель, в котором мы оказались, был узкий и низкий; каменные стены по бокам — сырые и липкие. Я повернул рюкзак на грудь и пополз на четвереньках; спина терлась о каменистый потолок, а вокруг ладоней и коленей плескалась холодная вода. От камня шел землистый, почти сельский аромат, словно от известняка, пропитанного дождем. Лучи от наших налобных фонариков мелькали, как в стробоскопе, сбившемся с ритма. Ощущение иного места было очень сильным: мы словно находились на дне океана. Гудки автомобилей на дорогах, грохот трамвая на авеню генерала Леклерка, приглушенные голоса парижан, курящих под навесами местных брассери, — всё исчезло.
Стив повел нас на север. Добравшись до просторной подземной галереи, мы продолжили путь гусиным шагом, под чавканье грязи, затем спустились в сводчатый проход с земляным полом, где наконец выпрямились и зашагали дальше по первому отрезку нашего перехода.
Парижане говорят, что их город, дырявый как перфорированный лист, подобен огромному ломтю швейцарского сыра. Больше всего дыр — разумеется, в катакомбах. Это гигантский каменный лабиринт, двести миль туннелей, которые расположены в основном на левом берегу Сены. Некоторые из них затоплены, частью разрушены, здесь полно ям; другие еще могут похвастаться стенами из аккуратно уложенного кирпича, элегантными сводами потолков и изящными винтовыми лестницами. Строго говоря, здесь не катакомбы (само слово, как считается, образовано от слияния греческого корня κατά [ «вниз»] и латинского tumba [ «гробница»]), а каменоломни. Могучие и прекрасные здания, которые мы наблюдаем на набережной Сены: собор Парижской Богоматери, Лувр, Пале-Рояль, — были возведены из блоков известняка, вырубленных в этих подземельях. Первоначально планировалось использовать добытый материал для строительства римского города Лютеции; следы первых туннелей до сих пор можно обнаружить в Латинском квартале. За несколько столетий, по мере роста города, каменщики поднимали на поверхность всё больше известняка, и подземный лабиринт разрастался под городом, подобно корням огромного дерева.
Прежде чем Надар впервые спустился с фотоаппаратом в подземелье Парижа, в каменоломнях царила тишина. Немногими постоянными посетителями были несколько городских рабочих, которые трудились в оссуарии, сгребая кости то в один, то в другой угол катакомб; сотрудники Генеральной инспекции каменоломен, укреплявшие туннели во избежание их обвала под весом города; немногочисленные грибники, которые использовали сухое и темное пространство катакомб, чтобы вырастить урожай. Для остальных жителей города каменоломни были «слепым пятном» — каким-то абстрактным и далеким местом, в большей степени воображаемым, нежели реальным.
Автопортреты, фото Феликса Надара; Национальная библиотека Франции
Теперь же, спустя много лет после деятельности Надара, с первой минуты нашего похода мы почувствовали, что в каменоломнях кипит жизнь. Стены пестрели яркими граффити, а на земляном полу везде виднелись следы обуви. В мелких водоемах мы видели водовороты грязи — признак того, что недавно кто-то проходил здесь. Недавними посетителями были так называемые катафилы, члены неформального объединения парижан, проводившие дни и ночи в прогулках по катакомбам. Одна из важных страт в королевстве городских исследователей, эти катафилы были по преимуществу студентами в возрасте около двадцати лет; некоторые, впрочем, оказывались вполне взрослыми людьми — пятидесяти, а то и шестидесяти лет: многие из них всю жизнь исследовали каменоломни и даже воспитали детей и внуков — новые поколения катафилов.
На службе города состоял специальный полицейский эскадрон, — их называли cataflics (дословно — «катакопы»); эти служители правопорядка патрулировали туннели и выписывали нарушителям штраф в шестьдесят пять евро. Однако это мало сдерживало катафилов, которые считали катакомбы территорией своего обширного тайного клуба по интересам.
Стив Данкан
Примерно через два часа после спуска Стив провел нас в новый туннель, настолько узкий и низкий, что мы легли на живот и на локтях поползли через грязь. Вывалившись на другой стороне, мы увидели лучи трех фонариков, покачивающихся в темноте. Это были молодые парижане, трое катафилов, возглавляемые высоким, поджарым, темноволосым мужчиной лет двадцати пяти, которого звали Бенуа.
«Добро пожаловать на Пляж!» — такими словами он торжественно приветствовал нас.
Мы оказались в одном из главных мест, где собирались катафилы, — в просторной пещере с песчаным полом и высоким сводом, который держали толстые колонны из известняка. Каждый квадратный сантиметр поверхности — стены, столпы и почти весь каменистый потолок — был покрыт рисунками. Тусклые и мрачные на первый взгляд, они играли яркими красками под лучами фонарей. В центре располагалась репродукция гравюры Хокусая «Большая волна в Канагаве»: вздымающаяся волна кипенно-белого и синего цвета. По всему помещению стояли вытесанные из камня столы, скамьи и стулья грубой работы. Посередине возвышалась гигантская статуя мужчины с воздетыми руками — своего рода подземный Атлант, удерживающий на своих плечах город.
«Это что-то вроде… — Бенуа помолчал, подыскивая знакомый нам аналог, — …Таймс-сквер наших катакомб».
Он рассказывал: по ночам в выходные дни Пляж и некоторые другие просторные пещеры наводняют любители повеселиться. Иногда они отводят электричество от уличного фонаря с поверхности и приглашают выступить музыкальный коллектив или диджея. Бывает и такое: один из катафилов, нацепив на себя бумбокс, отправляется кружить по туннелям, перебираясь из пещеры в пещеру, а следом за ним — все участники вечеринки, танцуя в темноте и передавая друг другу бутылки виски, туда и обратно, змеящейся процессией, как при игре в «паровозик». Здесь проводят и вполне светские мероприятия: свернув в темную пещеру, вы можете обнаружить там праздник при свечах, на котором пьют шампанское и подают пирог волхвов.
Катафилы с давних пор массово устремляются в подземелье, чтобы предаваться художественному творчеству: рисовать, создавать скульптуры и возводить инсталляции в скрытых от глаз пространствах. Недалеко от Пляжа находится Salon du Chateau (Замковый зал) — здесь один из катафилов вытесал из камня прекрасную копию нормандского замка и установил в нишах стен статуи горгулий. Также рядом — Salon de Miroirs (Зеркальный зал), стены которого украшает мозаика из зеркальных осколков, напоминающая дискотечный шар. Здесь же — La Librairie (Библиотека), крошечный уголок с деревянными полками, сделанными вручную, где местные библиофилы обмениваются книгами (которые, к сожалению, часто плесневеют из-за влажного воздуха).
Прогулка по катакомбам сродни путешествию по детективной новелле с искусственными стенами, люками и секретными ходами; все они ведут в следующую тайную комнату, где вас ждет очередной сюрприз. В конце одного прохода можно обнаружить гигантскую фреску-мурал (по мотивам произведений Босха), история которой насчитывает несколько десятков лет; в конце другого — скульптуру мужчины в натуральную величину, наполовину скрытую каменной стеной: этот человек словно путешествует между мирами; в конце третьего коридора вы можете увидеть место, которое перевернет ваши представления о реальности. В 2004 году патрульный эскадрон полицейских, пробравшись сквозь искусственную стену, оказался в огромном пространстве, похожем на пещеру, — и не мог поверить своим глазам. В пещере был оборудован кинотеатр. Несколько катафилов установили каменные скамьи на двадцать человек, большой экран и проектор; здесь же было как минимум три телефонные линии. Рядом с кинозалом располагались бар, салон, мастерская и небольшая столовая. Через три дня, вернувшись для расследования, полиция обнаружила, что оборудование убрали, а пещера пуста. Осталась записка: «Не пытайтесь нас искать».
Так или иначе, катафилы сыграли ключевую роль в нашем переходе. Наша карта, созданная «старейшинами племени», объединяла в себе знания многих поколений катафилов: на ней были отмечены низкие проходы, по которым можно передвигаться только ползком, затопленные проходы, проходы со скрытыми ямами, которые нужно обходить. (Опасаясь сделать каменоломни еще более доступными, старейшины не нанесли на карту ни одного входа.) За годы исследований катафилы успели принести в подземелье перфораторы и отбойные молотки, чтобы пробить в стенах небольшие проходы — chatieres, «кошачьи тропы», — сослужившие нам добрую службу при переходе.
Бенуа, у которого с собой была только небольшая сумочка с бутылкой воды и запасным фонариком, рассматривал наши увесистые рюкзаки. «Вы надолго?» — спросил он. «Идем на другой конец города», — ответил Стив. — К северной границе».
Несколько секунд Бенуа смотрел на него, потом рассмеялся, очевидно приняв сказанное за шутку, после чего развернулся и зашагал вперед, в темноту.
Стив Данкан
ВЕРТЯСЬ И ИЗВИВАЯСЬ, МЫ ПОЛЗЛИ ВПЕРЕД, выгибаясь так, будто выступали с расширенной программой подземных гимнастических упражнений. Мы протискивались в длинные душные проходы, вываливаясь из них кубарем, как новорожденные жеребята, не различая, где чья рука или нога. Мы спускались в пещеры размером с танцевальные залы, где наши голоса повторяло раскатистое эхо; стены блестели от испарений. Возникала ассоциация: мы словно путешествуем внутри мозга великана. Мы всматривались в проемы люков высотой семьдесят футов, — но было слишком темно, и никто не мог разглядеть возможный выход на поверхность. С потолков сползали коричневые корни деревьев, похожие на крошечные шершавые светильники. Главные туннели были размечены фирменными парижскими табличками из синей керамической плитки; названия соответствовали улицам наверху. В череде палимпсестов граффити, нанесенных катафилами, виднелись следы от факелов, оставленные работниками каменоломен XVII века, а те в свою очередь наслаивались на останки древних морских чудищ, замурованные в известняке. Каждые несколько минут мы проходили мимо туннелей, разветвляющихся в стороны и словно предостерегавших нас, чтобы мы были осторожны.
Крис, Лиз и Джаз, наши новички, брели как во сне. «Не могу поверить, что всё это и правда происходит с нами», — прошептала Джаз.
Как-то раз, посветив фонариком вверх, я обнаружил на потолке огромную черную трещину. В XVIII веке случались обвалы: здания, коляски, запряженные лошадьми, уличных прохожих поглощала земля, а каменотесов в катакомбах погребало под обломками. Но в наши дни туннели стали безопасными, мы не боялись погребения заживо: на всем нашем пути катакомбы были самым спокойным участком.
ЗАДОЛГО ДО ИССЛЕДОВАНИЙ оборотной стороны Парижа Надар стремился запечатлеть мир с неизвестных ракурсов — прежде всего с воздуха. Вместе со своим близким другом Жюлем Верном он основал Общество поддержки воздушных передвижений на машинах тяжелее воздуха, а также организовывал поражающие воображение полеты на аэростате в разных странах Европы. В 1858 году он поднялся на воздушном шаре в небо над Парижем, где на высоте 258 футов сделал первый в мире аэрофотоснимок — слегка размытое, серебристо-серое изображение города. «Мы располагали видами с высоты полета птицы, как то представлял себе человеческий разум, — писал он о воздушном путешествии. — Теперь у нас будет нечто большее — копия самой природы, отраженная на пластине».
Следующим «трюком» Надара стало фотографирование города снизу. Всё началось с дуговой лампы, которую он собрал у себя в студии. Это был мощный, хотя и громоздкий прибор: батарея Бунзена, состоящая из пятидесяти элементов, вырабатывала электрический ток, который подавался на два графитовых стержня, и от разряда возникала вспышка белого цвета. Лампа позволяла создавать изображения без естественного освещения, что было новаторством для молодого искусства фотографии.
Нагромождение черепов, фото Феликса Надара; предоставлено Музеем Гетти
Вечерами он приводил лампу в действие на тротуаре перед своим фотоателье, яркий свет собирал толпы зевак. Надар объявил, что при помощи своей лампы и фотоаппарата он запечатлеет панорамы, недоступные ни одному другому фотографу. «Подземный мир, — писал он, — открывал бесконечное поле деятельности, не менее интересное, чем земная поверхность. Нам предстояло постичь тайны самых глубоких, самых сокровенных пещер». Именно в оссуариях — называемых Les Catacombes в подражание знаменитым римским катакомбам — Надар сделал свои первые снимки подземелья.
Примерно через семь часов после начала путешествия Стив провел нас длинным коридором в пещеру со стенами из булыжного камня. Мы поснимали рюкзаки и расположились на отдых. Настроение было отличным, несмотря на промокшие ноги и прилипшую к телу грязь. Только через несколько минут мы заметили, что по полу у наших ног разбросаны ссохшиеся рыжеватые предметы.
Джаз взяла один из них в руки и стала рассматривать; дреды на ее макушке шевелились. «Это ребро», — сказала она, бросив его на пол.
И действительно: присмотревшись, мы поняли, что у нас под ногами человеческие кости — большеберцовая, бедренная, свод черепа… — высохшие и гладкие, цвета пергамента. Заглянув за угол, мы обнаружили, что стоим у подножия гигантской башни: тысячи костей, беспорядочным каскадом спускающиеся из какого-то прохода на поверхность. Мы находились в оссуарии под кладбищем Монпарнас.
В конце XVIII века в Париже чрезвычайно возросла смертность. Стены кладбища Невинных, самого крупного некрополя города, дали трещину, и человеческие останки провалились в подвалы соседних домов. Чтобы предотвратить эпидемию, власти города приняли решение переместить усопших в подземные каменоломни, которые всё разрастались. Выбран был участок размером в три акра — пустующие проходы в южной части каменоломен, под улицей Томб-Иссуар. После официального освящения подземелий, на которое были откомандированы трое кюре, останки отправили в путь через весь город, в деревянных повозках, затянутых черной тканью. Всё это сбрасывали в уличные ямы. В общей сложности в каменоломнях было захоронено шесть миллионов человек. В подземелье отправили рабочих, поставив перед ними тяжкую задачу — сортировать кости и складывать их в замысловатые фризы.
В декабре 1861 года Надар — вместе с командой помощников и двумя вагонетками, нагруженными фотографическим оборудованием, — спустился в облицованные костями коридоры. Галереи на непродолжительное время открыли для посещения в 1810 году, однако вскоре снова закрыли из-за вандализма; к моменту визита Надара они не работали уже несколько десятков лет. В «кротовых норах», как называл их Надар, он встретил отряд подземных рабочих, трудившихся среди костей.
Катакомбы Парижа, фото Феликса Надара; Национальная библиотека Франции
В то время процесс получения фотоснимка, даже в условиях фотоателье, был довольно сложным, а уж под землей, в кромешной темноте, — казалось, невыполнимым. Технические препятствия доводили мастера до бешенства: коллоидный раствор проливался, дуговая лампа застревала в узких проходах, аккумуляторы выделяли ядовитые пары, которыми в закрытых помещениях травились все присутствующие. Для каждого снимка требовалась выдержка в восемнадцать минут, и за целый день работы удавалось сделать всего несколько фотографий; один из помощников фотографа как-то посетовал: «Да мы тут состаримся!» Однако Надар исступленно трудился. Моделью ему служил деревянный манекен, который он снабдил бородой, шляпой, ботинками, рабочим комбинезоном и вилами для разгребания костей.
Надар сделал семьдесят три фотографии оссуария; эта серия преисполнена какого-то странного покоя, в ней видны черты сюрреализма. На одном из фото запечатлена свежесобранная груда костей, на других — замысловатые фризы из костей или рабочие-манекены, везущие по коридорам тележки с костями. После выставки во Французском обществе фотографии (Société française de photographie) снимки стали сенсацией. Критики называли Надара живой легендой, исследователем вселенной города. В статье Journal des débats его окрестили Вельзевулом, повелителем подземного мира, в другой — некромантом, который «испытывал силу электричества на бренных останках прошлых поколений». Жителям открылось новое, тайное измерение города: «Надар и его помощники, — писал один журналист, — в мирных недрах земли представят взору картины, ранее виденные лишь немногими из нас». Фотограф стал кумиром салонов и кафе, а в обществе только и было разговоров, что о подземных снимках.
Но разговорами дело не ограничилось. Фотографии что-то пробудили в парижанах: заглянув во чрево города, они захотели побывать в туннелях, чтобы прикоснуться к их стенам, ощутить их запахи, услышать собственные шаги в темноте. Первая выставка фотографий послужила поводом к повторному открытию катакомб для публики, и они мгновенно сделались одной из главных достопримечательностей города. Несколько раз в месяц, а затем и чаще, мужчины в цилиндрах и дамы в длинных платьях бродили по склепу плотными группками, вглядываясь в пустые глазницы потемневших черепов, наблюдая за тем, как пламя свечи танцует на стенах, воздвигнутых из большеберцовых костей. Гости поеживались от звуков подземелья, от чувства, что они находятся под толщей влажной почвы, а в конце экскурсии украдкой вытаскивали из стены череп, без спросу унося с собой подземный сувенир. Катакомбы приобрели колоссальную популярность: когда Гюстав Флобер и братья Жюль и Эдмон де Гонкур посетили их в 1862 году, они досадовали на количество посетителей. «Приходится мириться со всеми теми парижскими болванами, — писали известные острословы братья Гонкур, — которые устраивают под землей настоящие увеселительные прогулки и развлекаются тем, что выкрикивают оскорбления в пустоту».
Многие приходили и без разрешения — своего рода протокатафилы; они пробирались в закоулки за пределами экскурсионного маршрута. Влюбленные устраивали подземные свидания, подростки отправлялись на вылазки. Точно так же, как годы спустя их потомки-катафилы, группа парижан организовала тайный концерт в катакомбах. Сотня гостей собралась на улице д’Энфер; оставив кареты в конце улицы, чтобы не вызывать подозрений, они пешком добирались до входа в подземелье. На глубине шестидесяти футов под землей, среди свечей на черепах, располагались гости, для которых играл оркестр из сорока пяти музыкантов. В программе вечера значились, в числе прочего, «Похоронный марш» Шопена, а также «Пляска смерти» Сен-Санса.
ЕЩЕ ЧЕРЕЗ ЧАС ПУТИ мы остановились на привал — в похожей на коробку пещере, раскопанной однажды в XIX веке. Ребята подвесили гамаки к железным крюкам в стенах, а мы с Лиз приготовили спагетти с тунцом. Жевали молча, обессиленные и… счастливые. Это было как высадка на Луне: никаких звуков в подземелье, ничего живого, лишь тьма на мили кругом.
Когда мы укладывались спать, Крис спросил, который час. Мо ответил, что мы находимся в пространстве, где с момента его возникновения полная темнота и ровно 57 градусов по Фаренгейту, в месте, которое природные ритмы обошли стороной. «Времени сейчас плюс-минус нисколько», — так он резюмировал свое рассуждение.
Проснувшись, я увидел женщину, стоявшую в дверях нашего пристанища. В одной руке она держала старинный кованый фонарь со свечой; от этого шипящего пламени разливался мягкий янтарный свет. Она прошла на цыпочках в центр комнаты и положила на пол небольшую открытку.
«Добрый день», — произнес я, заставив ее вздрогнуть.
Наша гостья была известна под прозвищем Красотка; ей было чуть за сорок, она спускалась в каменоломни с шестнадцатилетнего возраста. В этот раз Красотка прогуливалась в одиночестве — и, как я успел заметить, без карты.
«Иногда сюда хорошо прийти просто прогуляться», — сказала она с мелодичным акцентом. Ее ботинки выглядели идеально, а серую блузку она словно только что получила из химчистки. Переходя из пещеры в пещеру, Красотка оставляла везде небольшие рисунки — краткие послания другим катафилам. На картинке, которая досталась нам, были изображены две ладони, образующие треугольник.
БЫЛО ОКОЛО ЧАСА НОЧИ, когда мы нашли нужный нам выход из катакомб — «кошачью тропу», что была немногим шире моих плеч. Мы находились в уголке каменоломен, почти незнакомом посетителям. Потолок здесь укрепляли деревянные балки, продержавшиеся не одно столетие и установленные давным-давно по указу Генеральной инспекции каменоломен.
К этому времени мы пробыли под землей двадцать семь часов. На носу и в ушах у меня скопилась засохшая грязь.
«Я чувствую, как превращаюсь в троглодита», — сказала Лиз, вытягивая ноги в проход.
«А я всё время обнаруживаю в прическе новые элементы, которые не могу толком опознать, — ответила Джаз, рассматривая один из дредов. — По-моему, только что мне попался кусочек костного мозга».
Мо снял носок, вытащил из рюкзака небольшой флакон с йодом и начал втирать ярко-оранжевую жидкость в кутикулу на пальцах ног. Заметив удивленный взгляд Стива, он пояснил: «А ты думал, я не догадаюсь обработать заусенцы перед входом в канализацию?»
Чтобы добраться до канализации, нам предстояло преодолеть отрезок технологического туннеля, проходящего под Сеной. Если катакомбы были «мозжечком» города, то бетонный туннель, в который мы вышли, был «веной», скромным связующим звеном между более сложными органами. Продвигаясь по нему, мы поняли, что находимся совсем близко к поверхности земли: вниз долетала болтовня людей с улицы, стук каблуков, лай собак. Через щель в стене я увидел оранжевое свечение — огни подземной парковки. Присев на корточки, я наблюдал за тем, как темноволосая женщина садится в свою машину, сдает назад, уезжает, — и почувствовал себя призраком, подсматривающим за живыми обитателями города.
Нам не удалось найти подземный проход к технологическому туннелю под Сеной, — поэтому, пусть и ненадолго, пришлось подняться на поверхность. На дне одного из люков, оборудованного лестницей, ведущей наверх, мы нервным шепотом обсуждали, в какой последовательности будем выходить.
«Кажется, мне даже умереть не так страшно, как попасться полиции», — прошептал Мо.
«Да всё нормально, — отозвался Стив. — Ну, посадят нас в тюрьму… Выроем проход и выберемся оттуда».
В глазах Криса промелькнуло беспокойство.
Мы вышли на поверхность около Сен-Сюльпис, перед магазином детской одежды класса «люкс». Не увидев поблизости ни одного полицейского, мы отправились петляющим маршрутом через пустые аллеи, двигаясь в сторону Сены. В конце безлюдной улицы Стив склонился над люком и поднял крышку, — и мы все, проскользнув в отверстие, снова оказались в подземелье. Спускаясь, я встретился взглядом с помощником официанта, работавшим в ночную смену. Он держал солонку и перечницу и оторопело глядел на меня.
Туннель под Сеной был сырой и мрачный, с акустикой как под водой. Даже здесь мы нашли свидетельства вторжения: следы граффити, пустая литровая бутылка из-под пива Kronenbourg. Проходя под рекой, я представлял себе город в разрезе, каждый слой, наложенный один поверх другого. Над нами — величественный силуэт Нотр-Дама, мосты, река. Под нами — метро, которое скоро заполнят утренние пассажиры. Мы сейчас находились в среднем слое, шесть крошечных конусов света, прорезающих темноту.
ДО ПОЯВЛЕНИЯ НАДАРА темные, петляющие туннели канализации наводили на парижан ужас и безысходность. В романе Виктора Гюго «Отверженные» (Les Misérables, 1862), написанном за два десятилетия до фотовыставки, о которой мы уже говорили, канализационная система представляла собой своего рода собирательный образ городского кошмара. «Утроба Левиафана, — писал Гюго, — извилистая, растрескавшаяся, развороченная, изрытая ямами, вся в причудливых поворотах, с беспорядочными подъемами и спусками, зловонная, дикая, угрюмая, затопленная мраком, со шрамами на каменных плитах дна и с рубцами на стенах, страшная».
В 1850-х годах Жорж Эжен Осман, знаменитый градостроитель эпохи Наполеона III, произвел капитальный ремонт канализации. По его приказу были вскрыты мостовые и уложено четыреста миль новых труб. Инженеры устанавливали каждый отрезок трубопровода под уклоном три сантиметра на каждый метр — достаточно пологим (пешеходы могли перемещаться по улице без лишних неудобств) и достаточно крутым для обеспечения равномерного тока воды. В ходе нескольких испытаний было установлено: туша животного проходит с одного конца подземной канализации до другого за восемнадцать дней, а конфетти преодолевает то же расстояние за шесть часов. Однако сколько бы здесь ни ремонтировали, ничто не могло смягчить отвращение жителей. Кроме канализационных рабочих, днями напролет выскребавших нечистоты из труб, никто не спускался туда добровольно.
С МОМЕНТА НАШЕГО ВТОРОГО СПУСКА прошло примерно полторы минуты, когда Стив, направляющий группы, крикнул: «Крыса!»
Серая, размером с бандикута, она длинными прыжками метнулась в нашу сторону. Мы все запрыгнули на сточную трубу, обхватив ее ногами, и животное пробежало под нами, ударяя хвостом по сторонам и оставляя за собой V-образный след.
Наш путь на север пролегал через коллектор под Севастопольским бульваром, крупный круглый туннель-канал, отделанный кирпичом, с двумя толстыми трубами — для питьевой и непитьевой воды. Именно в этот коллектор поступала вода из всех остальных труб. В углублении по центру проходил второй канал — сливной желоб, cunette, — четыре фута в ширину, покрытый испариной. Он предназначался для всех мыслимых форм материи, оказавшихся невостребованными на поверхности. За раз можно было увидеть: шприц, мертвую птицу, вымокший билет метро, разрезанную кредитную карту, этикетку с бутылки вина, презерватив, кофейный фильтр, много катышей туалетной бумаги, экскременты. «Канализационный свежачок», — сказал Мо. «Свежак» на языке городских исследователей означал человеческие испражнения.
Во время последних приготовлений перед входом (Лиз выжимала всем на руки антисептик, Мо включал свой детектор газа) Стив попросил нашего внимания.
Он получил сообщение от Иана, старшего по погоде.
ОЖИДАЕТСЯ ДОЖДЬ, ВОЗМОЖНА ГРОЗА. БУДЕТ СЫРО.
Стив прошел по кругу, глядя каждому в глаза, но увидел только решимость. Мы пробыли под землей тридцать один час — и зашли слишком далеко, чтобы сдаваться вот так.
«Призываю всех быть внимательнее», — произнес наш руководитель. Главное, по его словам, — следить за количеством воды в сливном желобе и второстепенных трубопроводах. Тогда с нами ничего не случится.
Этот человек знал особенности различных канализаций, вероятно, лучше всех на планете; это и успокаивало, и напрягало, поскольку он мог бы начать рассказывать — во всех подробностях — о том, что именно с нами произойдет в случае грозы. На осклизлой стене коллектора он начертил пальцем небольшой график, изображающий, с какой экспоненциальной скоростью будет подниматься вода. «Я спускался в коллекторы в Нью-Йорке, Лондоне, Москве, — сказал он. — Но ток воды в Париже самый мощный из всех, что я видел. Доходит до лодыжек, до колен, до пояса, пока успеваешь понять, в чем дело. Если увидим, что уровень воды растет, в ту же секунду бежим к ближайшей лестнице».
Во время подъема по коллектору все молчали. Я шел практически на цыпочках: козырек был скользкий, и мои ботинки почти с ним не сцеплялись. Воздух был тяжелым, как в джунглях, вокруг нас всё булькало, клокотало, изрыгалось, — так звучит, понял я, пищеварение Парижа. Амбре оказалось тоньше, нежели мне представлялось: запах из холодильника, который давно не мыли, — но было понятно, что запах останется на одежде. На темных развилках поджидали ловушки, словно созданные по гравюрам Пиранези, — скользкие трубопроводы и клапаны. Проходя под одной из технических установок, на высоте примерно пятнадцати футов, я увидел свисающие клочьями обрывки туалетной бумаги — свидетельство того, что именно эту сливную трубу лишь недавно использовали по назначению.
Работы в Марсельском туннеле, ок. 1885 г.; фото Феликса Надара; предоставлено Музеем Гетти по программе Open Conteny Program
Как-то раз из одной трубы полилась вода, и по всему коллектору прокатилось эхо. Мы замерли, широко раскрыв глаза, готовые ринуться к ближайшей лестнице.
«Всё нормально», — сказал Стив: воду спустил жилец-«жаворонок» в одной из квартир наверху. «Звук здесь гипертрофирован, — напомнил он. — Тоненькая струйка, а эффект — как от Ниагарского водопада».
ВСКОРЕ ПОСЛЕ СПУСКА В КАТАКОМБЫ Надар принялся за исследование канализации. В течение нескольких недель он перемещался по «пищеварительной системе» города, а его помощники таскали инвентарь туда-сюда по козырькам. По сравнению с катакомбами канализация представляла куда более серьезные затруднения в плане передвижения. Здесь он иначе ощутил события, происходящие на поверхности: любой кратковременный дождь, каждый спуск воды в ватерклозете угрожал сорвать кадр, для которого требовалось восемнадцать минут выдержки в спокойной обстановке. Открывая затвор, Надар и его помощники всякий раз молились о том, чтобы не возникло трудностей. «Когда… мы приняли все меры предосторожности, — писал он позже, — устранили или обошли все препятствия — и в момент, когда наша решающая попытка подходила к концу, в последние секунды экспозиции из канализации откуда ни возьмись поднялось облако и испортило снимок… О, как мы проклинали тогда милую даму или симпатичного господина над нами, который, ни о чем не подозревая, выбрал самый неподходящий момент, чтобы поменять воду в своей ванне!»
Фотографии канализации открыли взору публики темные водосточные трубы, одновременно сообщив им некоторую романтику. На некоторых снимках был изображен манекен, часто — в комбинезоне местного рабочего и в процессе труда. Другие фотографии были абстрактными, основу композиции на них составлял геометрический орнамент: труба, разделяющаяся на два патрубка, или поток нечистот, призрачный и едва различимый. Пар, образующийся в трубах, окутывал каждый снимок легкой дымкой, словно съемка велась с использованием завесы.
Канализация Парижа, фото Феликса Надара, Национальная библиотека Франции
Журналисты и обозреватели снова были без ума от фотографий. Одна из газет назвала Надара первопроходцем, который борется с опасностью и предательством в издавна проклинаемой подземной пустыне, создает снимки, несмотря на «удушающие, ядовитые пары от электрической батареи и до невозможности узкие коридоры». Философ Вальтер Беньямин говорил, что Надар «впервые сделал объектив инструментом, совершающим открытия».
По всему Парижу жители начали вскрывать канализационные люки. Поздно вечером энтузиасты спускались под город, зажигали светильники и отправлялись на прогулку. В статье журнала La Vie Parisienne от 1865 года, описывавшей одну такую полуночную вылазку, канализацию называли новым местом для променада. «Там можно составить прелестные знакомства. Я встретил хорошенькую графиню де Т., более или менее в полном одиночестве, также увидел маркиза Д. и столкнулся с мадмуазель Н. из театра Варьете». Наступит день, предсказывал автор, когда популярность водосточной системы города затмит очарование его обширных парков. «Когда станет возможным объезжать подземные территории верхом, — рассуждал корреспондент, — Булонский лес, несомненно, опустеет».
Канализация Парижа, 1870 г., Fotolibra
Во время Всемирной выставки 1867 года город открыл свою канализационную систему для официального посещения, обеспечив приток туристов со всей Европы. Сановные лица и королевские особы, дипломаты и послы спускались по железной винтовой лестнице неподалеку от Площади Согласия и садились в вагонетку, которая в другие дни использовалась канализационными рабочими для очистки труб. То была «коляска с подушками на сиденьях, освещаемая масляными лампами по углам», — вспоминал один посетитель. Дамы в шляпках и в туфлях на каблуке, с кружевными зонтиками, путешествовали сквозь городские нечистоты. Работники канализации служили гондольерами и тянули лодку вниз по каналу. «Общеизвестно, — отмечал автор туристического путеводителя XIX века, — что ни один именитый иностранец не захочет покинуть город, не совершив этой поездки».
Тем временем Надар принял на себя роль парижского Гермеса, психопомпа, посредника между мирами выше и ниже нас. Было известно, что через несколько лет после выставки его работ он организовывал частные экскурсии в канализационную систему и каменоломни и водил хихикающие группы посетителей по темным коридорам. В замечаниях, сопровождающих фотографии на выставке, Надар приглашал массы последовать за ним под землю: «Мадам! — писал он одной из своих поклонниц. — Позвольте мне сопровождать вас. Обопритесь на мою руку и последуем за всеми!»
ВПЕРЕДИ ОСТАВАЛСЯ ПОСЛЕДНИЙ ОТРЕЗОК ПУТИ, и мы остановились на привал у канала Сен-Мартен в его подземной части, в широком, сводчатом туннеле, где спокойно текла зеленоватая вода, а из дальнего конца пробивался неясный утренний свет. Было около восьми утра — на поверхности в это время готовились к открытию брассери, официанты раскладывали на столах серебряные приборы… Мы подвесили гамаки к поручням, вделанным в свод канала, как альпинисты в лагере у подножия скал. Стив вызвался сторожить, пока остальные спят.
Стив Данкан
Лежа в гамаке и размышляя о фотографиях Надара, я вспомнил миф о Фаэтоне, юноше, который выпросил у своего отца Гелиоса позволение править солнечной колесницей. Вскоре после подъема в воздух мальчик роняет поводья, колесница стремительно приближается к Земле, зной иссушает реки, выжигает пустыни, воспламеняет вершины гор; наконец Фаэтон опускается так низко, что колесница прожигает саму поверхность Земли и подземный мир заливает светом. Люди устремляются к краю пропасти и обнаруживают, что впервые могут заглянуть прямо в царство мертвых, увидеть огненный Пирифлегетон, мрачный асфоделевый луг и вечную тьму Тартара. Они замечают царя Аида и царицу Персефону, восседающих на тронах и глядящих на них в недоумении. При виде инфернального пейзажа, предмета стольких страхов, людей охватывает ужас, но они не уходят от края пропасти и вглядываются во мрак, не в силах оторваться.
Примерно через два с половиной часа Стив обнаружил, что по каналу идет лодка с туристами. Чтобы капитан никого не заметил и не вызвал полицию, Стив потихоньку растолкал всю нашу компанию, и мы скрылись в темноте.
Последний участок нашего пути проходил по коллектору под авеню Жана Жореса: то был длинный коридор из тесаного камня, широкий и в целом непримечательный. Посередине с грохотом несся поток нечистот шириной с однополосную дорогу. По словам Стива, мы находились в основной водоотводной системе: в ней собиралась почти вся сточная вода Парижа.
Теперь, после тридцати восьми часов под землей, мы почувствовали, что цель близка. Нам подобало бы ощущать триумф, облегчение, удовлетворение от проделанного пути, — но вместо этого мы спотыкались, чесали красные глаза; мы были изнурены и, я подозреваю, немного не в себе от подземных миазмов, которыми надышались за прошедшие часы и пройденные мили.
«Предлагаю пилить дальше на север Франции», — сказал Стив.
Спускаясь по скользкому козырьку, я чувствовал, что мои глаза закрываются. Я старался держаться как можно ближе к стене и сосредоточился на том, чтобы шагать вперед. Каждые несколько сотен футов мы проходили мимо второстепенных трубопроводов, на которых сверху были нанесены названия улиц. Мо шел впереди с картой и выкрикивал каждое из них, а также расстояние до нашей цели.
«Пятьсот метров!»
С каждым шагом шум воды становился сильнее, нечистоты переливались через край козырька и в конце концов достигли наших ботинок. Подземелье выпроваживало нас.
МЫ ВЫБРАЛИСЬ НА ПОВЕРХНОСТЬ недалеко от границы города; мир снаружи освещало яркое полуденное солнце. Взобравшись по лестнице, мы вшестером вылезли через люк у входа в турецкий ресторан. Мы были чумазые и грязные, наши волосы слиплись от нечистот и земли; от одежды, мокрой насквозь, страшно разило. При нашем появлении пешеходы на тротуаре останавливались и отпрыгивали в сторону, официант в ресторане уронил вилку и нож. Пожилая женщина в розовом свитере, опершись на ходунки, смотрела на нас во все глаза, широко раскрыв рот от удивления. И буквально на несколько секунд — пока Стив накрывал отверстие, из которого вылезла наша веселая компания, после чего мы побрели в близлежащий парк и откупорили бутылку шампанского в честь нашего возвращения, — так вот, буквально на несколько секунд все, кто увидел нас на улице, инстинктивно подались немного вперед, как бы желая заглянуть в открытый люк.
