Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В юные годы я не знала, что возможны альтернативы. Я была уверена: чтобы жизнь пошла по лучшему из известных мне сценариев, следует получить специальность из «большой четверки» — юрист, доктор, бухгалтер, стоматолог. Имелся еще один проверенный и беспроигрышный вариант — преподаватель — очевидный выбор для полного энтузиазма ребенка из маленького городка. Многие ребята с хорошими отметками не мучились сомнениями и планировали идти в сферу образования — к самому крупному работодателю из всех нам известных.
Возможно, и я пошла бы в конце концов той же дорогой, если бы не события января 2006 года.
Тогда я еще не переехала в Филадельфию. И пока не начинала строить карьеру. Мне было всего двадцать, и я училась в колледже за пределами округа. В качестве Места, Где Я Стану Кем-то, я выбрала университет в славном городе Уилкс-Барре в Пенсильвании. Я представляла, что буду приезжать на выходные к матери, которая продолжала жить в трейлере, а оставшиеся дни проводить в общежитии для студентов — наличие общежития было значимым преимуществом моей стипендии. Именно так я и делала в течение первых трех лет. Однако день 17 января 2006 года отличался от прочих: он не был выходным, однако мне пришлось поехать домой.
Да где же все? Это единственное, о чем я думала, останавливая автомобиль на подъездной дорожке. Я чуть шею не свернула, пытаясь рассмотреть, нет ли кого на заднем дворе: вдруг все местные собрались там, разговаривая шепотом, сложив руки на груди и со скрипом переминаясь на свежевыпавшем снегу.
Никого.
Я посмотрела вправо на окна соседей, ожидая увидеть исчезающее лицо и дрогнувшую шторку.
Но и у соседей не заметила никакого движения.
Никаких зевак, случайных прохожих или назойливых соседок по имени Марта. Тем не менее у меня было отчетливое и стойкое ощущение, что за мной наблюдают.
Да где же они?
Мне позвонил врач скорой помощи и велел «приехать как можно быстрее». Но я никого не видела, все казалось до жути обычным. Я с трудом преодолела заледеневшую дорожку, ведущую к трейлеру, с подозрением осматриваясь. Аккуратно шагнула на первую ступеньку — одну из трех, приглашающих устроиться прямо на крыльце. Всего несколько месяцев назад, летом, я проводила на этом крыльце много времени с мамой — мы любили с ней здесь сидеть.
— Эш, смотри! — обычно кричала она мне, стоя на коленях. — Ты видела, какого он размера? — Мама демонстрировала мне очередной помидор, и каждый раз ее глаза лучились детским восторгом.
— Кла-а-асс! — насмешливо кричала я в ответ. У нас могло не оказаться туалетной бумаги, но всегда были помидоры. Самый спелый мама нарезала ломтиками и посыпала солью и перцем — так мы обычно перекусывали, если она не готовила бутерброды с помидорами или домашний томатный соус либо не подсовывала парочку ломтиков в мой жареный сыр (я это терпеть не могла, хотя разве это не было, по сути, той же пиццей?).
— Скоро похолодает, Эш. Надо бы внести их внутрь.
Внести «внутрь» значило поставить все в мою спальню, которую мама превратила в миниатюрную теплицу. Там она собрала настоящую коллекцию саженцев; под лампами для рассады, окруженные отражателями из фольги, поднимались из белых пластиковых стаканчиков нежные ростки, распределенные по сортам. Там можно было увидеть «биг биф» и «большого мальчика», «большого гнома» и «раннюю девочку» — и не перепутайте их с «любимчиком», «лучшим мальчиком», «большим папой» и «дьяволом Джерси». Иногда мама бралась выращивать такие сорта, как «сладкая малышка», «длинный Том», «бифмастер», «розовый фунтовый» (этот я особенно любила), но только если ей хватало на это сил. Кто бы мог подумать, что ботанические названия могут быть такими сомнительными?
Каждый день мама совершала обязательный обход и ухаживала за своими помидорами, как за детьми. Если бы можно было завидовать растениям, я завидовала бы. Но вовсе не потому, что помидорам доставалось больше внимания, чем мне, — просто мама могла позаботиться о них так, как не могла обо мне: она защищала их.
Ничего, кроме этих помидоров, у нее не было, так что я не жаловалась из-за занятой спальни. Обычно я складывала одеяла друг на друга, как слои лазаньи, и устраивалась на полу в гостиной. Все равно я всегда вставала первая. И каждое утро приносила маме кофе в постель — растворимый Maxwell House, две ложки, — с тех пор как мне исполнилось восемь.
— Проснись и пой, Мамла, — пела я. Такое у нее было прозвище, хотя я и не помню, откуда оно взялось. Я подавала маме кофе, а она медленно открывала глаза и вытирала с лица корочки, образовавшиеся за ночь, — последствия приема очередных успокоительных. Или антидепрессантов. Каждый раз было либо то, либо другое. Иногда все вместе.
— Чертовы таблетки, — неизменно бормотала она. — От этих так клонит в сон. — Мама хотела мне напомнить, что она не ленивая, что наше печальное финансовое положение не ее вина и она хорошая мать, несмотря на то что роль матери выполняла я.
— Я не могу пойти к стоматологу, это будет так унизительно, — сказала она с обреченным видом, когда я сообщила, что записала ее на прием.
— Мам, все в порядке, он видит одно и то же каждый день. Это же его работа.
— Я не могу, Эш. Я действительно не уверена, что смогу пойти, — ответила она.
— Да это же просто зубы, мам. Все в порядке.
Но для нее это были не просто зубы. Для нее это была целая вечность тревог и переживаний, отраженная, как в летописи, в карточке стоматолога.
Должна признаться, я не приняла всерьез мамины жалобы, когда она впервые упомянула о боли в ногах. Я предпочитала думать, что ей просто нравится роль жертвы. Я считала, что ее здоровью, по крайней мере в ближайшие десять лет, ничего не грозит. Она, конечно, безбожно курила, поглощала в огромных количествах салями и сыр проволоне — как какая-нибудь итальянка, — но я неизменно игнорировала все ее «болит» и «ноет», пока не обратила внимание на существенную перемену в ее привычках.
Она перестала поливать помидоры.
Сначала она возвращалась из своего сада раньше обычного, утверждая, что выжата как лимон. Затем намного больше времени стала проводить в доме, чем на улице, а спустя три недели и вовсе прекратила выходить. Тогда она уже не просто уставала — она еле-еле передвигалась.
Она часто плакала от ужасной боли, причиной которой называла невыносимый холод, буквально сковывающий ее ноги. Ей казалось, будто ноги постоянно находятся в ведре, наполненном кубиками льда. Я сидела на ее постели, разминала ладонями пальцы на ее ногах, помогала натянуть три пары теплых шерстяных носков и вязаные тапочки. Она едва находила в себе силы доковылять до ванной, а вскоре уже и одеваться сама перестала. Для меня это было самым ужасным в ее болезни — она теперь нуждалась во мне еще больше. Но сильнее всего я злилась на нее из-за того, что она умирала.
— Эш, — прошептала она как-то утром, когда я собиралась на работу. — Ты не могла бы… полить помидоры… для меня? Им не помешало бы… хорошенько попить.
— Прости, — бросила я, перекидывая через плечо ремешок сумочки. — Если ты недостаточно здорова, чтобы заботиться о своем саде, возможно, стоит отказаться от него.
Ее глаза наполнились слезами. Она повернулась на подушке так, чтобы я этого не увидела. Ни о каких других словах в своей жизни я не сожалела так сильно, как об этих.
Дело в том, что я принимала приближающуюся смерть матери на свой счет. Как будто она специально делала это — чтобы держать меня при себе, чтобы больше от меня зависеть, вернуть меня обратно. Я знаю, все это не поддается никакой логике, но девчонку, которая всю свою жизнь стремилась вырваться из трейлер-парка, все происходящее тогда ужасно раздражало. Если мама собиралась позволить себе умереть, то я собиралась позволить умереть ее помидорам. Око за око. «Надеюсь, наблюдение за их гибелью причиняет тебе столько же боли, сколько ты причиняешь мне».
Вскоре после того, как мама начала жаловаться на боли в ногах, нам удалось получить консультацию специалиста — такого, который мог бы выполнить ангиопластику. В тот день у меня было отвратительное настроение. Я вела себя нетерпеливо. Жестоко. Пока она старалась идти по тротуару, еле передвигая непослушные ноги, я в раздражении прибавила шаг.
— Подожди, Эш, я так быстро не могу, — крикнула она, вдвое согнувшись от боли, когда я уже стояла у входной двери, нервно притопывая. Я отказывалась играть по правилам ее страданий. Я не знала, что показная смелость и сила — не одно и то же.
После осмотра доктор сказал нам, что ей необходима не только ангиопластика, но и открытая операция на сердце. К ней мы и готовились тогда, когда мне позвонили.
Подойдя к входной двери, я увидела клочок бумаги за оконной сеткой. Я набрала номер своей соседки по общежитию, Каролины, которая настояла на том, чтобы мы поехали вместе. Она не знала, как близко ко мне должна быть в такое время — да и кто в девятнадцать лет знает это? — поэтому оставалась в машине. Но она подошла ко мне, взяла меня за руку, как будто мы готовились к битве.
Она все поняла раньше, чем я.
Я думала, в записке будет указано, в какую больницу отвезли маму. Или что там будет просьба не входить, так как они в доме оказывают медицинскую помощь. Кто именно это мог быть, я не знала, казалось, что внутри никого нет. Но кто-то же здесь побывал.
Я отклеила записку от двери.
«Позвоните мне.
Окружной коронер».
Тело мамы уже увезли. Она умерла в одиночестве.
Теперь я понимаю, что коронер, скорее всего, торопился. Разве торопливость не является отличительной чертой наших дней? И я знаю, как фантастически удобны клейкие листочки Post-it. Одно удовольствие ими пользоваться. Но я должна сказать, что сообщать кому-либо о смерти матери на клейком листочке — все равно что попросить о разводе в мессенджере. В общем, хреново. Кстати, в книге можно использовать слово «хреново»? Никаких обид, пятнадцать лет прошло, но в следующий раз, может быть, составить хокку? На карточке с каллиграфическим шрифтом? Или, на худой конец, спонсорский твит?
Встреча со смертью у большинства людей вызывает настоящий шок, поэтому я подумала, что могла бы поделиться кое-какой полезной информацией. Все же любят топ-10 советов по теме, правда? Пожалуйста, получайте.
Десятка самых важных вещей о смерти, умирании и погребении, о которых никто вам не расскажет.
Я вставила ключ в замочную скважину. Дверь была уже отперта. Мы с Каролиной пошли по трейлеру медленно, осторожно — так, будто ходили по кладбищу. Дойдя до самого конца, я не остановилась — зашла в ванную комнату, резко отдернула там занавеску, стараясь заглянуть в каждый уголок, все обыскать. Я открыла и закрыла пластиковые шкафчики, словно мама могла уменьшить себя и спрятаться внутри. Меня охватила дикая паника, подобная той, какую испытывает родитель, потерявший ребенка в людном месте, — вот только ребенком была я, а исчезла моя мама.
Телефонные звонки оглушали.
— Окружной коронер, — рявкнул он.
— Э-э, здрасьте, — произнесла я в трубку. — Я получила… м-м-м… вашу записку.
Я изо всех сил старалась говорить сдержанно и надеялась на миллион самых разных возможных сценариев. Вдруг «без признаков жизни» — так второпях сказал звонивший мне врач — означало, что моя мама упала и ударилась головой. Или потеряла сознание из-за боли в ногах. А может, ее так быстро увезли на скорой, что никто из докторов не смог задержаться, а коронер заглянул на всякий случай. Да мало ли что. Вдруг он просто по доброте душевной оставил мне свой номер, чтобы я могла позвонить ему и узнать, где она. Добрый самаритянин! Прекрасный человек. К тому же, если бы они нашли тело, меня, наверное, пригласили бы сперва на опознание, прежде чем ее увозить?
Коронер ответил. Не утруждая себя любезностями, он пробурчал ровным официальным тоном:
— В какое похоронное бюро нам следует отправить тело умершей?
Тишина.
— Мэм?
Его слова меня ошеломили. Я стояла, смотрела на Каролину и не могла издать ни звука.
— Вам не сообщили? — произнес он, будто мы говорили о какой-нибудь служебной записке, которую я пропустила. И, наверное, в каком-то смысле так оно и было.
— Я не знала… Я только… Я не знаю… О-о-о…
— Соболезную вашей утрате, мэм.
Почему-то я зациклилась на слове «мэм». Оно меня взбесило. «Разве он не знает, что я еще ребенок? Неужели нет какого-то протокола, регулирующего порядок передачи подобных новостей? Уверена, что записка на клейком листочке и разговор “на отвали” по телефону не соответствовали протоколу».
Впервые в жизни я усомнилась в авторитете другого человека.
— В настоящий момент нам необходимо узнать, куда отправить тело умершей, — повторил он. Как будто часики тикали, и он пытался меня поторопить. — Многие планируют такого рода вещи заранее, — добавил он (о-как-заботливо).
Когда я сказала ему, что ничего не понимаю — я что, должна была обратиться в похоронное бюро, даже если не планировала похороны? — он с раздражением вздохнул, подобно тому, как вздыхает кассир в супермаркете, когда сканер не считывает код с банки зеленого горошка. И сообщил, что по закону не может рекомендовать мне какие-либо бюро — ему положено соблюдать нейтральную позицию, — а потом предложил перезвонить, когда у меня появится ответ на его вопрос.
В тот день я узнала, что «без признаков жизни» — это эвфемизм, заменяющий слово «мертвый», а коронеры не приезжают на вызовы просто так.
Телефон звонил в похоронном бюро Питера Сэвиджа, а я никак не могла придумать, как сформулировать свой вопрос. Я не была уверена, что могу просто заказать необходимые для погребения услуги, как в каком-нибудь магазине на диване, к тому же я сомневалась, возьмутся ли они вообще за мое «дело» — особенно с учетом моего ограниченного бюджета.
К счастью для меня — то ли от жалости, то ли от жадности, то ли из чувства долга, — в похоронном бюро Питера Сэвиджа мне сразу же предложили к ним приехать.
Приятная пожилая пара управляла этой конторой. Они встретили меня, налили стакан воды. Каролина говорит, что я была настроена решительно и ничего не хотела — «никаких похорон, только кремация». По ее словам, им такое решение показалось странным, но я не удивлена. Хотя ничего не помню.
В памяти осталось другое: когда пришло время выбрать урну для праха, мне вручили нечто напоминающее каталог магазина JCPenney, но только с товарами для смерти, а не для жизни.
— Нет, спасибо, — ответила я. — Меня устроит любой сосуд.
— Разумеется, мы сумеем что-то подобрать, — настаивали они.
Я оставалась непреклонной. Я не была готова принимать подобные решения. Мое замешательство усугубляли финансовые сложности, спровоцированные всей этой ситуацией. Что я могу подобрать, когда у меня нет денег?
— Мы помним, как умер ваш отец, — мягко сообщили они.
Я навострила уши.
— Вы им тоже занимались? — спросила я, снова не зная, как говорить о смерти.
— Да, мы сделали все необходимое.
Я тоже помнила его уход. Я училась тогда в седьмом классе. Сперва он думал, что у него грыжа. Мама криками гнала его к доктору, но у него была просрочена медицинская страховка. Он все откладывал, откладывал, откладывал и откладывал, пока в один солнечный июньский день не предложил мне проехаться вместе. В этом не было ничего необычного — мы все делали вместе: выполняли мамины поручения, ловили мух, наблюдали за оленями, покупали мороженое в вафельных рожках. Мы часто ездили на велосипедах, играли вместе в ракетбол и на автоматах или катались на машине. Каждый раз, проезжая под каким-нибудь мостом, мы жали на сигнал. Такая была у нас традиция. Отца не волновало, что мост мог оказаться столь же длинным, как Лихайский тоннель: он сигналил до тех пор, пока мы не выныривали на свет. Меня всегда восхищало его нежелание играть по правилам.
В тот день по дороге в больницу мы пели под группу The Cranberries. На нашем пути встретился всего один мост. Я и подумать не могла, что других случаев вместе посигналить нам больше не представится.
Я провела в комнате ожидания целую вечность. Когда папа наконец появился, он ничего не сказал. Вместо этого вручил мне брошюру «Как помочь вашей семье справиться с последней стадией рака».
Перед тем как мы с Каролиной ушли из похоронного бюро Питера Сэвиджа, я заполнила свидетельство о маминой смерти, написала ее некролог — «для газет», сказали они, — и хотя я продолжала настаивать на любом сосуде, эти милые пожилые люди предложили мне урну — «лишняя, просто залежалась, абсолютно бесплатно».
Моя мама была совсем одна в тот день, когда в ее легкие попал тромб. Из-за своей социофобии она много времени проводила в одиночестве — но я уверена, что никогда она не чувствовала себя столь одинокой, как в тот миг: глаза ее расширились от страха, и она даже не попыталась позвать на помощь, зная, что никто ее не услышит.
Ее смерть положила начало и моим собственным проблемам, вызванным не только тем, что я осталась без родителей, но и тем, какое влияние ее уход оказал на меня.
Трещина.
Трещина, которая образовалась в моей душе, навсегда отделила простодушную девчонку с влажными глазами от сдержанного и невозмутимого душеприказчика.
«Душеприказчик» — термин не самый удачный. Он как-то слишком напоминает «палача», но, что бы я там ни думала, именно так и называется лицо, ответственное за управление делами умершего. Много раз я спрашивала себя, не являюсь ли одновременно и палачом: ведь я оставила маму умирать одну в том трейлере.
Так и есть, я была слишком занята построением некоего призрачного «завтра», которое считала гарантом своей будущей «успешности». Я старалась избегать реальности и, вероятно, перестаралась. Возможно, ее одиночество не привело бы к тромбам, если бы я просто оставалась рядом и любила ее.
Трещина.
Неизменная и постоянно увеличивающаяся пропасть между юностью и злобой. Невинностью и цинизмом. «До» и «после», которые останутся навсегда, ведь я оплакивала не только жизнь своей матери, но и собственную.
«Господи, когда ты уже с этим справишься?»
Я, должно быть, тысячу раз увещевала себя: «Пора уже свыкнуться с этим, смирись, смирись, ты, плакса. Ты же не какой-то там сентиментальный нытик. Неужели ты все еще продолжаешь об этом думать?» Одна смерть влечет за собой сразу многое: как будто ваше самоощущение попало в блендер и отношения с миром изменились навсегда. Все, что казалось истинным и настоящим, вдруг перестает таким быть. Кем же вы были раньше? Впрочем, кому какое дело, ведь вы уже другой человек.
Возможно, вы понимаете, что я имею в виду: если вам пришлось столкнуться с Бедой, вы знаете, как жестоко она расправляется с жертвами. Необязательно быть сироткой из пенсильванского трейлер-парка, чтобы превратиться в озлобленного старого ворчуна. Каждый божий день все мы переживаем собственные крошечные трагедии — и они разрывают в клочки материю, из которой мы скроены. Возможно, вы не выдержали давления извне, бесконечного равнодушия этого мира. Или пережили собственную сокрушительную потерю. Или изо дня в день занимаетесь чем-то омерзительным. А может, вы просто увязли — в работе, отношениях, стереотипах, образе мыслей. Возможно, вы не понимаете, как переживете еще один такой день, ведь уже достигли самого дна. (Привет, я тоже там была и знаю об этом месте все.)
Так или иначе, мы все что-то оплакиваем: своих людей, свое прошлое, свою юность, свою карьеру, «что если бы», свой потенциал, свои возможности, свои надежды, того человека, которым каждый из нас был когда-то, — или, возможно, даже того человека, которым мы хотели и должны были стать, но не стали. Что касается меня, то мое самоощущение претерпело множество трансформаций еще до того, как я успела что-то начать: как будто я была мелодией, которую разбили на части, отрывки перемешали и соединили в причудливое и эмоциональное попурри. «Кто я, если уже не являюсь чьей-то дочерью? Что я из себя представляю, ведь никому уже до этого нет дела?» Я никогда не осознавала, насколько была привязана к этим ролям, которые лежали в основе моей личности и вне которых я себя не представляла.
Трещина.
Я стала «сопутствующим ущербом», который несет человечество в ходе естественных жизненных процессов, — и да, первое время я очень жалела себя. Вы ни за что не догадались бы об этом, ведь я отлично все прятала за маской беззаботности и бодрости, однако при каждом взаимодействии с окружающими внутри меня страдала ранимая, потерянная маленькая девочка, которая так же желала одобрения со стороны других, как когда-то искала материнского одобрения.
Я так хотела чувствовать себя под защитой!
Но, увы, оставалась слабой, ранимой, жалкой, уязвимой, и страх одиночества сжимал мое горло. Можно было бы предположить, что бездомная сирота, которой больше не нужно ни перед кем отчитываться, способна с легкостью бросить вызов всем условностям, обернуться бесстрашной воительницей и владелицей кредитных карточек, но на самом деле, к сожалению, происходило прямо противоположное: я отчаянно хотела бы уменьшаться, уменьшаться, уменьшаться и в конце концов стать такой же неприметной, как воздух.
Слияние с толпой — подходящая для меня маскировка, я стремилась ничем не отличаться от любой другой двадцатиоднолетней девушки. Я не желала, чтобы моя боль как-то отразилась на мне, сделала меня дефектной в глазах других. А в чем же я нуждалась больше всего? Просто быть нормальной. Иметь дом с виниловым сайдингом и лестницей, покрытой ковролином, гараж на две машины и порезанный свежий рогалик. Такие рогалики, по моему мнению, ели все семьи, принадлежащие к среднему классу. Их и курицу с лимонным перцем. Согласитесь, это даже звучит необыкновенно — курица с лимонным перцем. Когда я впервые попробовала это блюдо в гостях у подруги, моему восхищению не было предела:
— Как вы это приготовили?
— Хм, — мама подруги явно смутилась. — Да просто добавила приправу с лимонным перцем. — Прозвучало так, будто я восхитилась чем-то очевидным — например, тем, что она… надела брюки.
Быть нормальным — величайшая мечта бедняка, иного я тогда и не желала. В юности мне хватило бы просто трейлера побольше — такие хотя бы похожи на настоящие дома. Мне хотелось, чтобы у мамы была нормальная работа, чтобы у нас была нормальная семья и нормальная жизнь (и мне не приходилось бы выписывать чек за одну-единственную банку консервированного кошачьего корма). Но я не имела и шанса на что-то нормальное после смерти матери — точно не в маленьком городке. Все знали. Я носила на себе клеймо финансовой несостоятельности моей семьи, к тому же опасалась и другого — что люди будут видеть мою эмоциональную ущербность. Я была убеждена: каждый станет задаваться вопросом (пусть и не вслух), насколько сильно меня подкосило произошедшее.
Однако я была отличницей и сделала именно то, чему меня учили всю мою жизнь: постаралась найти в ситуации что-то хорошее. Никаких привязанностей! Никакой ответственности! Теперь я могла сама принимать любые решения. Любое мое действие отныне будет истинным отражением моих настоящих желаний, не запятнанных чужим мнением.
Я увидела в сложившейся ситуации свой единственный шанс начать все с нуля и уехать туда, где меня никто не знал. Я решила отправиться в Филадельфию и там построить для себя лучшую жизнь. Я ничего не знала о реальном мире и о том, как в нем выживать, но я отлично понимала: у меня нет права на ошибку, один неверный шаг или неправильный поступок — и мне конец. Я не могла рисковать, особенно своей хрупкой новой жизнью, позволяющей мне держаться вдали от всего, что оставило на мне шрамы. В случае провала мне грозили статус бездомной, талоны на приобретение продуктов, трейлер-парки и все то, от чего я так страстно желала сбежать. Так что я упаковала вещи и поступила, как поступают нормальные люди: поехала в большой город, нашла работу и сняла квартиру, которая была мне не по карману.
И только одного я не знала: каким разочарованием может обернуться та нормальная жизнь, к которой я так стремилась.
Войти с помощью соц. сетей: