III

Но его слова мало успокаивали, и меня трясла лихорадка. Зубы выбивали дробь. Лошадь еще тревожнее зафыркала. Всполошился и Савич.

– Вот я его пугну, – промолвил он. – Струсили? Да чего вы трясетесь-то, барчук? Берите мою саблю, да стучите хорошенько по дереву.

Мы застучали и начали кричать. Но зверь не уходил. Он только менял места, сверкая глазами то здесь, то там. Прошло несколько времени, и к одной паре глаз прибавилась другая… еще и еще…

Мое воображение услужливо нарисовало уже целое кольцо голодных волков. Вот это кольцо постепенно стягивается, и мы делаемся жертвами. У меня замер дух, и волосы поднялись дыбом.

– Они съедят нас! – едва мог я прошептать Савичу.

– Так и дались! – ответил он. – Да я их и близко-то не допущу. Вот сейчас костер разведу хорошенько: брошу сена и зажгу. Только вот что, барчук, – решительно и строго промолвил он, – извольте лезть в кибитку. А то волкам кину! – закончил он шутливо.

Я понял, что, несмотря на шутку, требование было серьезно, и полез в повозку. Савичу между тем удалось развести ненадолго огонь. От брошенной охапки сена костер на мгновение вспыхнул ярким заревом. Лошадь шарахнулась в сторону.

– Ну чего ты, – остановил ее Савич, – твоих же врагов пугаю, чего ты?

Огонь сразу спугнул зверей. На некоторое время пропали блестевшие точки, но только на время. Затем они снова начали появляться то здесь, то там.

– Савич, опять они!

– A вот я их пугну! Да чего вы не спите, барчук? Спите!

– Как же спать, когда волки? – возразил я тихо.

– Не съедят! Не пущу! Да что вы поможете? Не осилить волка – все равно. Только больше муки. Усните лучше спокойнее. Я один слажу.

Но я не мог спать и с тревогой следил за Савичем. Он не терял бодрости и продолжал отгонять волков. Довольно часто бросал он сено в огонь, и всякий раз яркое зарево на некоторое время отгоняло зверей.

– Савич, да отчего ты не выстрелишь? – заметил я из кибитки.

– Зачем дразнить! Коли бы один – напугать можно. А то раздразнишь только. Огонь-то лучше. На огонь не пойдут, еще ближе подойдут, а не бросятся. Ишь они как!

Он бросил новый пучок сена, и блестящие точки опять удалились. Еще долго пришлось Савичу вести борьбу, но он достиг цели: все реже и реже показывались огоньки, все тише и тише становился вой.

Вот я прислушиваюсь внимательно, долго. Все тихо.

– Ушли, Савич?

– Вестимо, ушли. Нешто они не понимают, что с нами знаться-то не шутка? – отвечает Савич уже веселее и увереннее.

Все тихо. Но я еще не могу прийти в себя. А лес, как и раньше, выглядел мрачной, непроницаемой громадой. Вдоль дороги тянутся, как зубы крепостной стены, вершины деревьев. Звезды, похожие на бриллианты, вставленные в темную оправу небесного свода, начинают чуть-чуть бледнеть. Утро близко.

IV

– Однако Яков долго не едет, – произнес я, когда Савич подошел к повозке.

– Далече!

– А что, если его съели волки?

– Ну вот, далось вам одно! А ведь и струсили же вы… а? Вот бы вам и елка… и мамы бы не увидали. Что, жалко было мамы-то?

– Жалко.

– Небось, и забыли о ней совсем… за себя дрожали… так ведь?

– Нет, не забыл… только…

Вдруг до моего слуха донесся протяжный металлический гул. Я остановился на полуфразе.

– Что это, Савич?

Он тоже прислушивался.

– Э, да ведь это благовест, барчук! – воскликнул он, снимая шапку и крестясь.

– Откуда?

– А из деревни. Тут недалече, за болотом деревенька. Болотница – так и прозывается. Это к заутрене, барчук. Рождество настало… А вы еще боялись. Нешто Господь допустит христианской душе погибнуть под Рождество!

Я снял шапку и перекрестился. Гул сначала был редкий, раздельный, но потом перешел в сплошной.

– Отчего же Яков в Болотницу не поехал, если она так близко? – обратился я к Савичу.

– Проезду нет. А вот что, барчук, давайте-ка петь святую молитву. Это будет лучше.

И мы запели «Рождество Твое, Христе Боже наш…».

Мы пропели три раза, когда Савич вдруг воскликнул, хватаясь за карман:

– Ахти, да ведь у меня никак свечка с собой есть! – Он ощупал и добавил: – Так и есть. Постойте, барчук, зажгу я ее перед Христом. Ничего, что нет иконы. Бог-то с небеси видит. Этакий же случай вышел, – продолжал он, – и не думал, что придется так, в лесу, Рождество встречать!

– А я могу зажечь свои свечи, Савич?

– Нешто у вас есть?

– Много, и фонарики есть. Тут вот, в корзине.

И вдруг у меня мелькнула мысль.

– Савич! Сейчас елку зажгу… хорошо? – промолвил я.

– В самом деле, барчук, – одобрил старик. – Вот-то будет у нас праздник… еще какой… совсем необыкновенный!

Я достал поспешно несколько свечей и фонариков, развесил на маленькой елочке, опушенной снегом, и зажег. Она отливала серебром и походила на какую-то сказочную елку. Я забыл и волков, и мороз, и тревогу и, довольный и счастливый, любовался елкой.

Мы опять запели молитву. Еще мы ее не кончили, как послышался топот, и вскоре показался Яков.

Он в изумлении остановился перед неожиданным зрелищем и, вдруг соскочив с лошади, снял шапку и запел вместе с нами.

Много раз бывал я на богатых елках, но ни одной не покидал я с таким грустным чувством, как этой – простой елки в лесу… Я чуть не заплакал, когда пришлось ехать.

– Савич, подождем еще!

– Нельзя, барчук, почта – дело казенное! И так опоздали. Да вот домой приедете, не такую елку вам сделают.

Да, дома елка была богато украшена, но она не нравилась мне теперь. Богатая, но совсем обыкновенная, а та… И я с тоской думал об елке в цapстве зверей.

Двадцать лет прошло с тех пор. Но и теперь, вспоминая рождественскую ночь в лесу и маленькую импровизированную елку, я чувствую удовольствие и отраду на душе. О, я нисколько не жалею, что все это так случилось!

1886