Владимир Войнович

Владимир Войнович – писатель, драматург.

Владимир Николаевич, в девяносто пятом году вы неожиданно стали художником. Начнем вопросы с этой стороны вашего творчества. 6 лет, девочка: «Ну каким цветом нарисовать себя?»

Я рисовать начал рано, едва достигнув пенсионного возраста. Впервые я нарисовал себя оранжевым цветом. Потом я его подправлял и пытался привести к более естественному оттенку, но у меня не получилось. Вот так оранжевый и остался.

А что случилось, почему вы ни с того ни с сего взяли кисточку и стали рисовать?

Впал в детство, вероятно. Если серьезно отвечать, то когда мне исполнилось 62 года, в один из дней я сел за компьютер и понял, что не хочу писать. Я даже сам удивился, потому что все эти годы не мыслил своей жизни без письма. А тут сижу и понимаю, что мне скучно. У меня есть замысел, я знаю, о чем писать, но как представлю, сколько миллионов раз надо тюкнуть по клавишам компьютера, становится просто неинтересно этим заниматься. Я стал смотреть на стены и увидел картину, которую подарили моей жене ее студенты. Они купили на Измайловском рынке натюрморт – розы на окне. Я смотрю и понимаю, что мне в этой картине что-то не нравится. А когда осознал, что именно, побежал в соседний писчебумажный магазин и купил ученический набор красок, семь маленьких тюбиков. Взял изменил фон, цветы не тронул, и увидел, что картина заиграла. Я так удивился! Тогда я попробовал сам себя нарисовать. И в процессе увидел, что мне удается передать мое нелепое сложение. Но пока я писал свой портрет, кончились белила. Но надо же доделать! Побежал в магазин, опять купил такой же набор тюбиков, дорисовал. А краски остались. Думаю: ну тогда надо еще что-то попробовать. И так все время: то краски оставались, то кончались некстати. И я просто сошел с ума. Три года не писал никакие буквы.

Вообще не писали?

Вообще. Где-то, может быть, маленькие заметки по ходу каких-то дел, но в основном писал только картины. Понимаете, они мне снились просто, я вскакивал ночью зарисовывать образы. Или снились те, которые я не кончил, и ночью приходило решение, как надо. Для меня самого это было неожиданно. А поскольку я писал маслом на бумаге, работы стопкой не сложишь, надо куда-то все раскладывать, чтобы сохло… И я гвоздями прибивал эти бумажки к стене. И, конечно, когда мои друзья, которые неделю назад были у меня, пришли и увидели эти завешенные стены, они не поверили, что это я написал. Сначала они говорили: «Ты что, с ума сошел?» Потом стали приглядываться: «Да, вообще ничего так». Потом пришла ко мне одна галеристка и говорит: «Я хочу вашу выставку». Я долго сопротивлялся, был уверен, что она предложила лишь потому, что знала меня в другом виде искусства. Но все-таки с большим страхом согласился.

Когда же открылась выставка, оказалось, что и зрители, и художники отнеслись ко мне как к живописцу гораздо снисходительнее, чем ко мне относились как к писателю. Вы даже представить не можете, как меня ругали литераторы, проклинали, говорили, что я бездарный, что я антисоветский, что я антинародный и все, что я пишу, окажется скоро на свалке истории.

Я потом понял, что в живописи гораздо больше возможностей. Дело в том, что в живописи можно быть примитивным художником и это будет кому-то нравиться, а в литературе нельзя быть примитивным писателем.

Вопрос, немного связанный с изобразительным искусством, я его очень люблю. Мальчик спросил: «Почему нельзя залезть в фотографию?» Если бы у вас была возможность оказаться в любой момент истории в качестве зрителя или участника, какое событие вы бы выбрали?

Я хотел бы присутствовать при своем рождении.

Зациклить ситуацию?

Да.

6 лет, мальчик: «А чего я боюсь?» А чего вы боитесь?

В шесть лет я боялся темноты. Я жил в деревне и, когда прочел рассказы Гоголя, страшно боялся, что выйду по известным делам ночью, а на меня нападут черти. А сейчас я даже не могу придумать, чего я боюсь.

Мальчик 8 лет спросил у мамы, когда они читали «Старика Хоттабыча»: «А почему Волька отказался от дворца?» Надо ли отказываться от дворца?

Если отвечать по-взрослому, то надо отказываться, потому что его обслуживание стоит очень дорого. Дворцы, вообще-то говоря, вышли уже из моды.

Я усложню задачу. Представьте, что вам предложили жить во дворце с обслугой, вам не надо его содержать. Просто живите во дворце и ездите в лимузинах. Вы согласились бы?

Это, конечно, соблазнительно, но если взять мой характер, то я бы стеснялся жить во дворце и ездить в лимузине. Я даже когда купил первый «Запорожец», то стеснялся прохожих, что я вот еду на машине, а они пешком идут. Понимаете? Поэтому во дворце мне тоже было бы жить неприятно.

Хорошо. Сейчас мы немного поменяем формат, и перед детским вопросом я буду приводить цитату из ваших книг. Ставить ее в контекст вопроса. Вот первая цитата: «Я честью дорожу, но совесть ставлю выше». И к ней два вопроса. 9 лет, девочка: «Что такое совесть?» и 3 года, девочка: «Что такое честь?»

У меня был спор с одним известным публицистом о необходимости дуэли Пушкина с Дантесом. Мой собеседник говорил, что не жалеет о смерти Пушкина, поскольку тот отстоял свою честь. А я говорил, что гибель поэта была напрасна и жаль, что сам Пушкин инициировал эту дуэль, поскольку я совесть ценю выше чести. Для меня честь – вид гордыни, бывает много ложных случаев, когда человечку кажется, что задели его честь. Честью надо дорожить, но именно совесть – то чувство, которое помогает человеку оставаться человеком.

Например, я помню, как говорили про академика Сахарова. У него было три Звезды Героя Соцтруда, он все получал – пайки, квартиры, дачи, машины… И он, значит, от всего этого отказался. Ну ненормальный просто человек. Так многие считали. А я думаю, что человек, который равнодушно наблюдает несправедливости жизни и которого совесть не мучает от того, что он молчаливый безвольный свидетель чужого горя, я думаю, что этот человек урод.

Еще одна ваша цитата: «Еврей в умеренном количестве – полезный элемент общества». 9 лет, мальчик: «За что не любят евреев?»

Есть много людей, которым важно кого-нибудь не любить. В первую очередь по причине их собственных страхов. И они думают, что есть некие люди, от которых идет зло, опасность. Кто эти люди? Ну, например, евреи. Вы знаете, к евреям разное отношение. Мать моей первой жены, деревенская темная женщина, говорила: «Евреи хорошие люди, но название у них противное». Вот.

А еще был случай в армии. Я учился в школе авиационных механиков, и у нас были политзанятия. И в 1952 году, в разгар государственного антисемитизма, один из наших курсантов, накаленный сообщениями о врачах-убийцах, встает на политзанятии и говорит: «Товарищ старший лейтенант, разрешите вопрос, – он такой правдолюбец был. – Скажите, а почему у нас в Советской стране евреев не расстреливают?» Тогда политрук смутился, потому что идеология была еще все-таки другая. Он говорит: «Ну, понимаете, евреи бывают всякие. Евреи бывают плохие, но бывают и хорошие, трудящиеся». И тут один из наших курсантов говорит: «Как, например, Войнович». И тогда этот курсант Васильев, который задал вопрос и точно знал, что моя мама еврейка, я никогда этого не скрывал, хотя считался русским, курсант Васильев покраснел и говорит: «Войнович не еврей». То есть этот молодой человек готов был расстрелять всех евреев, кроме тех, кого он знал. Понимаете?

Или как-то моя мама говорила с соседкой, и что-то зашла речь про евреев, что они, мол, кровь христианских младенцев используют в маце. И соседка без зла, как-то обыденно считала, что это правда – ну, у евреев такая привычка. Для мацы им нужна кровь христианских младенцев…

Ну надо.

Вот так, да, понимаете? Но все эти легенды сейчас сходят на нет.

Еще цитата: «Жанетта немедленно оценивает написанное по однобалльной системе. Гениально! – говорит она». 8 лет, мальчик, вопрос из книги Михаила Дымова «Дети пишут Богу»: «А какие бы ты поставил мне оценки за жизнь?» Какие бы вы себе поставили оценки за жизнь?

Я бы поставил себе тройку с плюсом.

А что так?

Конечно, я старался писать по способности и жить по совести. Но есть поступки, которые я совершал зря, несправедливо обижал людей… В общем было, да.

4 года, мальчик: «Я хочу быть собакой с хвостиком. А ты кем хочешь быть?» Представьте себе, что случилось чудо. Вы можете прожить еще раз новую жизнь. При этом у вас остался опыт уже прожитой жизни, и повторить ее нельзя. Кем бы вы стали?

Конечно, я постарался бы свою жизнь как-то иначе построить. У меня детство было сломанное. Знаете, будучи подростком 13–14 лет, я торговал папиросами на рынке. Как ни странно, я, может быть, пошел бы по этой линии. Я довольно успешно торговал папиросами, но в нашей семье торговля считалась чем-то ужасным. Я считаю, что бизнес – это тоже художественное дело, которое дает возможность всяких придумок, а не только заработок и яхты.

То есть вы занялись бы бизнесом?

Да, открыл бы какое-то предприятие, сделал его успешным – это тоже художественная задача. Бизнес – это вид искусства.

Еще немного про чудеса. 6 лет, мальчик: «Купим волшебную палочку?» Представьте себе, что у вас появилась волшебная палочка. Но она одноразовая. Что бы вы сделали?

На это отвечу анекдотом. Поймал дед золотую рыбку. Она спрашивает: «Что бы ты хотел?» Первое желание – превратить воду из реки в водку. Ну ладно. Второе желание – сделать море из водки. «Ну а третье-то желание?» – спрашивает рыбка. Дед думал-думал и говорит: «Ну, давай еще бутылку». Так что я даже не знаю. Одно желание? Я бы сошел с ума просто, растерялся оттого, что так много желаний и одна палочка. Может, я бы ее сломал и выбросил. Вот.

Хорошо. Давайте подойдем с другой стороны к этому вопросу. Мальчик увидел на небоскребе огромный номер телефона какой-то компании и спрашивает: «Папа, это телефон Бога?» Представьте себе, что вы звоните Богу. Что бы вы ему сказали?

У меня есть ответ. Я бы спросил у него: «Зачем ты создал такой жестокий мир? Жестокий мир, где все пожирают всех. Где столько коварства, подлости и жестокости. И если ты действительно управляешь всем, то почему ты это не исправил?»

Интересно, как ваш вопрос Богу совпал с вопросом девятилетней девочки-аутистки. Она тоже хотела знать, почему мир такой жестокий. И та же девочка спросила: «А кому можно верить в этой жизни?»

Люди как раз и проверяются тем, можно им верить или нельзя.

А вы доверяете людям?

Доверяю, но не всем. Не могу сказать, что я слишком доверчив. В быту – да, и много раз попадал впросак. Но поскольку я вырос в обществе, где было много лжи, и лицемерия, и ханжества, меня это сильно разочаровало в жизни. Поэтому в целом у меня мало доверия к людям, за исключением узкого круга друзей, которым я всегда доверял абсолютно.

14 лет, мальчик: «Все ли можно простить, или есть вещи непростимые?»

Вы знаете, меня часто спрашивали, простил ли я своих обидчиков, тех, кто клеветал на меня, кто способствовал запрету моих книг, моему исключению из Союза писателей. Нет, я их не простил, потому что для этого им надо попросить у меня прощения. Вообще я склонен всегда прощать. Но если человек не просит прощения, то нет. И, конечно, есть вещи непростимые. Жестокость. Предательство. Подлость.

6 лет, мальчик и 34 года, мальчик: «Что такое любовь?»

Мне сейчас 85, и я тоже могу спросить, что такое любовь. Не знаю, не могу сформулировать. Но зато я в своей жизни узнал взаимную любовь к животному. У меня был гусь, который меня обожал.

Гусь?

Гусь. Обыкновенный гусь. Он ходил за мной, как собака. Там, где мы жили, было много гусей. Они паслись огромными стадами в тысячу голов. Вот и мой гусь ходил среди них как равный. Но стоило мне крикнуть «Гуля, гуля!» (его так звали), он бросал их всех и, хлопая крыльями, несся ко мне. Он залезал ко мне на колени, лез клювом мне в ухо. Такая у нас была любовь.

7 лет, мальчик: «Папа, а хорошо быть знаменитым?»

«Быть знаменитым некрасиво», – сказал Пастернак.

Да, да, да.

Приятно быть знаменитым, когда тебе надо решить дело и вдруг незнакомые люди берутся помогать. Но когда подходят на улице и говорят: «Позвольте пожать вашу руку», – или что-то другое, это настораживает. Приятнее ходить по улице совершенно инкогнито.

А вам удается?

Я сейчас редко выступаю по телевидению, поэтому удается. Когда меня часто показывали, в какой-то момент я даже начал скрываться. Однажды я зашел в магазин, и какая-то женщина заметила, толкнула локтем мужа: «Смотри, смотри», и они начали ходить за мной по отделам. Или как-то я, помню, шел по Москве. Девяностые годы, я только приехал из-за границы, меня много показывали. И вот я иду, меня узнает какая-то пара, и он говорит ей: «Смотри, Войнович. И без охраны!», хотя у меня охраны никогда не бывало. Я не знал, что это такое.

А в вашей жизни был момент звездной болезни?

Вы знаете, нет. Был разве что один случай. Когда напечатали мою первую повесть, я возгордился немного. И, встретив приятеля-актера, пренебрежительно и коротко с ним поговорил. И когда уходил, спиной чувствовал, что он на меня удивленно смотрит. Мне тут же стало так стыдно, и я впредь старался такого поведения избегать. Так что не думаю, что звездная болезнь мне вообще свойственна. И я не хочу выглядеть в вашей передаче лучше, чем я есть. Я не зазнайка.

7 июня 2018 г.