Часть вторая

31

Винсент

Нижний Ист-Сайд, Манхэттен

1967

Ему исполнилось пятьдесят восемь, но память о событии в четырехлетнем возрасте была жива и мгновенно откликалась на звук, запах и вид вспыхнувшей спички, которой чиркнул сосед в вагоне подземки.

Это случилось перед Великой войной.

Было утро. Они с Лоло стояли у окна и, нетерпеливо ожидая завтрака, смотрели, как во дворе мать развешивает белье. Двор представлял собой заросшую сорняками узкую полоску земли, что разделяла зады двух домов. Он любил там играть.

И сейчас хотел бы оказаться во дворе, а не стоять рядом с сестрой. Набрал бы щепок, камешков и всякого мусора, из которых построил бы крепость. Большие мальчишки всегда ломали его крепости, но это неважно. На то они и большие, чтоб делать чего захотят. Все равно приятно, что его постройки привлекают внимание.

На столе лежал спичечный коробок. Лоло хотела его цапнуть, но он шлепнул ее по руке. В отсутствие родителей он оставался за главного. Отец был на работе, внизу мать взяла из корзины влажную простынь, встряхнула и, вынув изо рта деревянную прищепку, пришпилила к веревке, уже провисшей под тяжестью соседского белья.

Нельзя баловаться со спичками, предупреждали родители, но ему стало интересно, что будет, если одну взять и чиркнуть. Кроме того, хотелось щегольнуть перед Лоло. Она была на два года младше. Он звал ее Лоло, а она его – Тодди. Он забыл это свое прозвище, и когда много лет спустя она о нем напомнила, перед ним, сорокалетним мужчиной, сидевшим напротив нее за обеденным столом, возник образ девочки с пухлыми ручонками в ямочках и мягкими блестящими кудряшками. Она разыскала его по записке, обнаруженной в вещах матери. Он удивился, узнав, что ее настоящее имя – Алиса.

* * *

В ушах зашумела кровь, когда он медленно выдвинул коробочку из-под крышки с чеканным лицом индейца в перистом головном уборе и, просунув два пальца в образовавшуюся щель, вытащил спичку. К нему прижалась Лоло, сгоравшая от любопытства. Он ее отпихнул и осторожно провел красной головкой по темному боку коробка. Зашипело, восхитительно пахнуло серой, и спичка ожила. Лоло задохнулась от восторга. Обоих заворожило пламя, плясавшее у его пальцев, – желтое, потом голубое и опять желтое. Затем оно съежилось и превратилось в извилистую дымную струйку, вознесшуюся к потолку.

Он выглянул во двор – мать все еще занималась бельем. Это хорошо. Теперь она развешивала отцовские воротнички от рубашек, на что уйдет время. Он вынул вторую спичку и чиркнул головкой по коробку. Лоло сунулась вперед, и пламя едва не подпалило ей волосы.

– Не лезь! – Он оттолкнул сестру и зажег новую спичку. Пламя вспыхнуло и погасло. В комнате стоял сильный запах серы, от которого слегка горчило во рту. Вкус этот нравился. Он чиркнул очередную спичку, и тут ветерок колыхнул занавески. Казалось, тюль решил поиграть – подхватив огонь, перекинул его другой занавеске и обоям. Мальчик выронил коробок, высунулся в окно и позвал мать. Та обернулась, бросила воротничок и, подхватив подол, одним махом взлетела на крыльцо.

Он схватил Лоло за руку и оттащил от окна в огненном обрамлении. Пламя пожирало обои с узором из чайников, словно надумав вскипятить в них воду. В комнате, наполнившейся густым черным дымом, стало трудно дышать. Надо вывести сестру, но как отыскать дверь?

– Не реви, – сказал он ей и себе. Хоть бы она перестала вопить, и он смог бы подумать. Свободной рукой он нащупывал дорогу из комнаты: вот стол, рядом стул, вот диван, буфет, шкаф, ага, батарея, теперь вешалка, а вот и дверь, за которой (какое счастье!) была их мать. Он никогда не видел ее такой: выпученные глаза, взмокшее лицо, перекошенный рот. Она схватила Лоло в охапку и крепко взяла его за руку. Как хорошо, что он больше не главный.

По лестнице спускались бегом, он боялся упасть. Мать тащила его за руку. Миновали площадку.

– Горим! – кричала мать. – Пожар!

Соседи выскакивали из дверей, несли детей на руках, волокли вещи, давились в тесной прихожей и вываливались на улицу, крича, чтоб вызывали пожарную команду.

Запомнилось, как с железной лестницы дома напротив он наблюдал за происходящим. Пожарные размотали огромный белый рукав, подсоединенный к паровой помпе на задах повозки. Лошадей в шорах отвернули от огня. Рукав изрыгнул струю, которая через окно проникла в квартиру и наполнила ее водой, точно аквариум.

На ночь их приютили соседи. Впервые в жизни он отведал удивительный хлеб, называвшийся хала, который не резали ножом, но разламывали руками. Перед сном они переоделись! Ему дали рубашку и штаны под названием пижама. Штаны были великоваты, а шнурок на поясе все время развязывался. По дороге в клозет он руками придерживал штаны, чтоб не свалились.

На другой день они с матерью пошли посмотреть, что уцелело. Ключ от парадной не понадобился. Дверь была распахнута. В нос ударил жуткий запах. Пахло пригоревшей капустой. Они лишились всего. Промокшие черные комнаты. Мать заплакала. Он тоже. Вчера отец его выпорол. Он не хотел признаваться, но слова выскочили сами собой.

– Я играл со спичками, – сказал он, когда отец спросил, как это случилось.

В закопченной комнате мать рыдала, присев на корточки. Он осторожно прошел по их неузнаваемо изменившемуся жилью: обгорелые книги и кастрюли, осколки тарелок и стаканов. В спальне, которую он делил с Лоло, на кровати так и сидел игрушечный мишка. Одеяла и подушки стали золой, а медвежонок, почерневший и насквозь промокший, уцелел. Он потянулся к игрушке, но его остановил крик матери:

– Не трогай!

Кричала она редко. А если сердилась, то, наоборот, говорила злым шепотом. Сейчас этот крик его всполошил.

– Уходим, – сказала мать, не глядя на него. – Взять нечего.

Следом за ней он шагнул к выходу, и тут на полу что-то блеснуло. Мраморный шарик. Он нагнулся и сунул его в карман. У него сжалось сердце, когда он бросил прощальный взгляд на мишку. Потом отвернулся и стал осторожно пробираться через руины, в которые превратилось их жилище.

Вскоре Макналти вернули его в приют. Он этого не ожидал. Никто ничего ему не сказал. Просто однажды утром мать велела облачиться в его праздничную одежду, полученную от Общества святого Викентия де Поля, – твидовые бриджи и белую рубашку с черной бабочкой. В таком наряде он себя чувствовал взрослым. Ему это нравилось. Мраморный шарик он положил в карман бриджей. Лоло оставили с соседкой по общежитию, в котором теперь обитала их семья, а они с матерью вышли на улицу и сели в трамвай. Поездка показалась долгой. Проезжали незнакомые места, он увидел парк, в котором охотно погулял бы, и постарался запомнить его приметы (черные кованые ворота, фонтан в виде рыбы, извергающей воду), хотя понимал, что вряд ли туда попадет.

Потом они вышли из трамвая и, прошагав по улице, поднялись на крыльцо мрачного каменного здания. Он испугался, увидев статую, из разверстой груди которой выглядывало сердце. Мать стукнула железным молотком в дверь, и на пороге возникла высокая женщина в длинном синем платье с белым воротничком и диковинном белом чепце со свисающими краями, напоминавшими лошадиные шоры. Она провела их в тускло освещенную комнату почти без мебели. Там было зябко, хотя погода стояла теплая. Жестом предложив им сесть на скамью перед огромным деревянным столом, женщина спрятала руки под накидку и, обойдя стол, опустилась в кресло, похожее на трон. В комнату вошла еще одна женщина в таком же платье и таком же чепце. Как они умудряются на что-нибудь не наткнуться? – подумал он. Вторая женщина тоже подсела к столу и вместе с первой заговорила с его матерью о чем-то непонятном, но явно касавшемся его. То и дело все трое на него поглядывали. Потом женщина на троне подтолкнула вперед бумажный лист, мать встала со скамьи и, нагнувшись над столом, стала читать. Из медного стакана рядом с чернильницей торчала ручка с пером. Мать ее взяла и, обмакнув в чернила, подписала бумагу. Потом поцеловала его в щеку и в макушку, что обычно делала только перед сном.

– Будь хорошим мальчиком, – сказала она, и тогда он понял: мать уходит! Он остается совсем один. Даже не простившись с сестрой. Он заплакал.

– Поначалу все они плачут, – сказала одна зашоренная женщина, и мать поспешно вышла из комнаты.

Другая зашоренная женщина встала с трона и подошла к нему.

– Ты мальчик толковый, пора тебе учиться, – сказала она. – Знаешь, как здорово вместе с ребятами ходить в школу?

– А вечером меня отпустят домой? – спросил он.

– Нет.

Без дальнейших разговоров женщина взяла его за руку и привела в просторную комнату, где играли дети, большие и маленькие. Он немного успокоился. Дети были приветливы и научили его новой игре – в тачки. Один берет другого за ноги, и тот наперегонки с прочими тачками на руках спешит к финишу. Он оказался лихой тачкой и почти победил в веселой гонке, желая понравиться взрослой девочке, что держала его за ноги.

Вечером его уложили в малышовую кроватку. От несправедливости этого он расплакался, уперев голову в прутья ограждения, выкрашенного в белый цвет. Он скучал по сестре и матери, да и по отцу тоже. Он вспомнил обгорелого мишку, оставшегося на его постели, и затосковал по его мягкому тельцу. Единственной вещью из дома был мраморный шарик. Приподнявшись, он вынул его из кармана бриджей, висевших на кроватной спинке, и крепко сжал в кулаке. Так и уснул. Ночью проснулся от мокрости. Он описался, чего с ним уже давно не случалось. И что было делать? Так и лежал, мокрый и несчастный. Потом перевернулся на спину и, глядя на полоску лунного света на потолке, стал крутить шарик между ладоней, представляя, что он волшебный и перенесет его в прошлое.

Утром его отругали, искупали и переодели в комбинезон в серо-белую полоску, какие здесь носили все дети. На завтрак была овсянка. Он не мог есть. Живот закаменел, точно мраморный шарик, который он поминутно нащупывал в кармане, проверяя, на месте ли его сокровище.

После завтрака вышли на прогулку. Двор представлял собою забетонированную площадку, отделенную от улицы железной решетчатой оградой с острыми пиками, не позволявшими через нее перелезть. Другие дети старались его утешить, но он не нуждался в их сочувствии. И не желал играть, хотя мальчишки пытались втянуть его в свои забавы. Он стоял у ограды, сквозь прутья глядя на улицу. И всякий раз, заслышав стук каблуков, надеялся, что это мать за ним вернулась.

Так тянулись его дни, а потом началась школа, и он с головой ушел в то, чему предстояло научиться: письмо, катехизис, счет и чтение, которое стало его любимым предметом, ибо весь урок ученики внимали монахине, которая читала вслух, время от времени показывая картинки в книжке.

Приближалось Рождество, и он надеялся, что Макналти его навестят. В эту пору, говорили ребята, многие приемные родители проведывали своих бывших подопечных.

* * *

Наступил сочельник. В столовой стояла большая елка, украшенная свечами, под потолком протянулась гирлянда цветных фонариков, которые зажгут после праздничной службы. Явились приемные родители, но Макналти среди них не было. Он ужасно соскучился по Лоло и гадал, скучает ли она по нему и что ей про него сказали. Они пели рождественский гимн, когда монахиня взяла его за руку: «Винсент, к тебе пришли». Сердце его ухнуло. Шагали длинным коридором, «Тихая ночь» звучала всё глуше. Наконец-то родители пришли! Не терпелось увидеть Лоло. Вот и комната, где он распрощался с матерью. Там сидели две незнакомые женщины. Одна светловолосая, другая темненькая, которая встала, подошла к нему и поцеловала в щеку. От нее исходил приятный цветочный запах.

– Меня зовут Сара, – сказала она. – Я твоя новая мама.

Она отстранилась, разглядывая его, и он смотрел на нее. Голова не работала, никаких мыслей не было.

Светловолосая женщина издала какой-то странный звук, и он понял, что она плачет.

Темненькая повернулась к ней и сказала:

– А это твоя няня Брайди.

Потом впервые в жизни он сел в автомобиль, черный и блестящий, как панцирь жука.