Прошу понять меня правильно: автор может вдохновляться страстями и умирать вместе с героями, может страдать до инфаркта над лично им сочинёнными, никогда не существовавшими людьми. Но ни страдания его, ни инфаркт, ни высокое давление, ни вечные проблемы с позвоночником не освобождают автора от тщательно продуманных деталей и сюжетных развязок романного действия. Сюжет литературного произведения должен быть выстроен и спаян как точная радиосхема. «Что» и «как» по-прежнему противоборствуют в искусстве, только перестаньте твердить известную идиотскую мантру о том – что важнее. Шедевры рождаются только там, где «что» и «как» сливаются в симбиозе, незаметном читательскому глазу, но необходимом для читательского сопереживания.

И потому – несколько деловых обстоятельных слов о технологической стороне любовных грёз и трепетного порыва.

Прежде всего: герои не должны топтаться в прихожей романа и даже не обязаны отрабатывать в каждой главе постельные сцены. Любовь – это движение: чувств, мускулов и воображения. И потому засылаем героев, вместе и порознь, куда только в голову не придёт, и пусть они там с кем только не якшаются.

Блуждания-скитания, поля и рощи, развалины и дворцы, острова (остров – самое прекрасное место действия, там отвлекаться не на что, так что монологи и диалоги, потрясающе раскованные сцены любви, а также воспоминания о важных для дальнейшего действия детских впечатлениях автор может вполне оправданно обрушить на читателя). Замечательную движуху вносят в роман поезда, корабли, самолёты и прочий транспорт попривычнее, включая обыденные, но очень эротичные велосипеды; в движении мы ощущаем ветер и ток жизни, пульсацию неугомонного либидо, а ощущения разлуки и скорой встречи героев поддерживают в читателе необходимый тонус.

Хороши любовные сцены при восхождении на ледник – там нехватка кислорода, так что «задыхающиеся» поцелуи не будут выглядеть неоправданными. Но с поцелуями не переборщить – это те же пелёнки, если завалить ими искушённого читателя. Да: и держитесь подальше от всех этих языков, гуляющих во рту; у читателя собственный рот с собственной слюной, и никогда не определишь степень чужой брезгливости. Кроме того, не стоит пренебрегать воображением читателя – у него в памяти имеется личный арсенал поцелуев, вот пусть сам и выберет себе по росту имеющиеся на складе.

Если продолжать о месте действия, не забудьте высокогорные фермы с их обилием умопомрачительно пахнущих трав, и вообще, иногда отпускайте читателя недалеко погулять, отдохнуть от любовного надрыва героев, читатель не железный. Пусть посидит где-то в очаровательных кустах лаванды, под лазерным светом сумасшедшей луны. Живительную ноту привносит на страницы и лошадиный дух; лошади всех мастей вполне уместно и даже стильно смотрятся в романах о любви, а их развевающиеся гривы часто выносят героя, а заодно и автора, из сюжетных тупиков.

Всё вышеперечисленное – очаровательные декорации для расставаний и встреч двух любящих идиотов. А любящие – они всегда идиоты в самом прекрасном значении этого слова.

Разнообразный риск – тоже хлеб наш насущный. Любовь оплетена риском, как Лаокоон – змеями. Правда, в этом есть опасность некоторого развлекательного крена, а ведь читатель-то жаждет, чтобы влюблённые скорее встретились после огромной разлуки и слились в экстазе души и плоти (вспомним Валю-Валюшу в сарае с её яблочной кожей!) – и слились честно, не уклоняясь от подробностей.

Сцены любви – уйдите все, оставьте этих двоих наедине с читателем и дверь поплотнее закройте! – вообще самое-самое сложное в литературе: прерывистый шёпот, руки-ноги, груди-члены-спины-животы-соски-пупки и прочие потрошки… описаны столько раз, сколько раз над землёй всходило солнце.

Хорошо бы разнообразить, да нет у нас другого тела, и другой души тоже нет, хотя порой очень хочется думать, что тоньше нас любовников и на свете не бывало.

Тут – внимание и тишина!

Эротика в романе отличается от порнографии (которую мы сразу брезгливо отбрасываем!) тремя основными качествами: образностью, освещением и переносом телесных подробностей, движений, интимных отправлений организма в совершенно иную плоскость – плоскость искусства.

Начнём с конца.

Прямоговорение в искусстве – нечто вроде сифилиса: не чума, но и умереть от запущенного сифилиса тоже, в конце концов, можно. Литературные герои мрут от прямоговорения как мухи, уже на третьей минуте любовной сцены. В тот миг, когда перед вами предстанет крепкий член со всеми своими регалиями и довесками, можете заказывать по романическому герою погребальную мессу. Иными словами: если вы не обладаете талантом и отвагой Генри Миллера, не советую врубать в эротических сценах жёлтые лампы дешёвого борделя. Помните: любовный угар главных героев на страницах книги – отнюдь не то же самое, что торопливый трах случайных попутчиков за стенкой вашего купе.

Далее – освещение. В любовной сцене освещение служит для того, чтобы вовремя обнажить, облагородить, изумить по-новому… и столь же вовремя укрыть обнажённые тела героев тщательно выписанными драпировками: тенями, бликами, слабым отсветом фонаря или луны. Наилучшие в литературе источники света – серебряная шкура пруда и последнее солнце, угасающее в куполах церквей.

И наконец (вернее, прежде всего): образность.

Изобразить сцену телесной любви путём образного посыла – вот задача, достойная художника.

Мало кому из писателей удаётся довести читателя до настоящего эротического возбуждения – через танец, через дребезжащую ложку в стакане, через ви́дение ритмично и тяжело бьющих о камни волн; передать страстное соитие не буквальным изображением физиологических па, а рваным дрожащим ночным шёпотом.

Несколько раз я ставила перед собой очень трудные в этом смысле задачи: в «Синдроме Петрушки», например, эротическую одержимость героя собственной женой я передала через куклу, которую он сделал до мельчайших деталей похожей на свою Лизу. В подробных движениях я описала – надеюсь, чертовски эротично – танец-объятия с этой дьявольской куклой, а также придумала сцену, где Петя, поднявшись на стремянку в подсобке галереи кукол, хранящей его тайну, разворачивает пелены, в которые закутана кукла Эллис, и, прежде чем приступить к проверке механики, осторожно проводит ладонью по телу лежащей перед ним миниатюрной женщины: такой кроткой, молчащей, доверчивой; совершенно во всём ему подвластной. «Ну… как дела, малышка?» – спрашивает он хриплым шёпотом.

Вдумайтесь: речь идёт о бездушной кукле, одухотворённой до страстного эротизма исстрадавшимся по жене (!) героем.

Подлинный эротизм в литературе чурается киностудийного света софитов и уклоняется от вида голых новобранцев на медкомиссии. Целиком обнажённое тело, даже юное женское тело, всегда нуждается в некоторой… коррекции, в затушёвывании: тенями, струйкой золотистого света из-за плотных занавесей, программой «фотошоп», наконец. Припомните-ка опыт собственной юности: все эти пупырышки вздыбленной от холода бледной кожи, незагорелая полоска от трусов, красные следы от тесного лифчика… Нет-нет: под одеяло, живо, страстно, к стучащему зубами от страха, любви и холода герою, и пусть один лишь розовый сосок…