Я понимаю: это уже слишком. По страницам моих книг вдоволь раскидано цыганского барахла. Но это, во-первых, звенящая родственная струна, во-вторых, любому писателю охота подчеркнуть оперный романтизм собственного происхождения. Кармен не Кармен, но за сердце чтоб хватало.

Меня с детства интриговали цыгане.

Тогда ещё я не знала о наличии в собственной семье толики цыганских генов и глазела на крикливые шайки бренчащих браслетами женщин, окружённых и обвешанных сопливыми мальцами, исключительно из вечной любви к ряженым: к карнавалу, к театру, вообще – к представлению…

Появлялись они чаще всего в районе Алайского базара, куда бабушка брала меня каждую неделю «скупаться», и на красно-песчаных аллеях сквера Революции – чудесного, ныне вырубленного ташкентского парка, где любили фланировать парочки. И это понятно: на Алайском легче всего было вытянуть кошелёк у зазевавшейся хозяйки, а «на Сквере» они охотились на влюблённых мужчин, не способных отказать предмету любви в просьбе «узнать судьбу».

Именно там, «на Сквере», в начале пятидесятых некая цыганка («она выскочила перед нами, как чёрт из табакерки!») за три рубля и виртуозно снятое с пальца кольцо конспективно и бесстрастно предсказала моей юной маме кое-какие события её жизни, которые продолжают сбываться и сейчас.

Меня же – повторюсь – цыгане просто интриговали. Я совсем их не боялась – что с меня было взять? Правда, вокруг поговаривали, что они крадут детей, а потом заставляют их просить милостыню. Но этому я не слишком верила, а возможно, подсознательно даже и примеривала на себя такой вот образ вольной жизни. Не исключено, что меня увлекала подобная шикарная перспектива (мой портрет в детстве подробно обрисован в первых главах этой книги).

Однако никто из цыганок на меня не посягал, чаще просто отпихивали болтающуюся на пути малявку.

Однажды я засмотрелась на цыганскую девочку моих примерно лет, очень гибкую, вёрткую, грязноватую, в трёх юбках, надетых одна на другую. Чем-то она меня заворожила, и с полчаса я следовала за ней, то и дело забегая вперёд, чтобы ещё раз глянуть на продувную быстроглазую мордочку. В конце концов она заметила преследование, скорчила рожу, дёрнулась ко мне совершенно мальчишечьим обманным движением, будто хотела схватить или ударить, я рванула в сторону, она захохотала, сплюнула и пошла себе дальше, пританцовывая… И я пошла восвояси, не в силах объяснить себе, почему прицепилась именно к этой девчонке; и только вернувшись домой и мельком глянув на себя в зеркало в прихожей, всё поняла: на меня смотрело отражение той самой девчонки, едва ли не столь же грязной, после целого-то дня уличной гульбы.

Не то чтобы мне здесь нарочито вспомнился сюжет «Принца и нищего», но, возможно, именно тогда в мою лохматую башку стали впервые приходить мысли… о разных людях. Об их схожести и различиях. Об обязанностях и свободе желаний. Наконец, о выборе между тем и этим. Я и сейчас думаю о подобных вещах, даже теперь, когда ни свободы, ни выбора, ни многих желаний у меня уже нет – одни обязанности. И меня продолжают волновать и притягивать в людях именно эти качества: авантюризм, ведовство, неуёмное беспокойство и приверженность свободе – как внутренней, так и внешней.

Спустя много лет после детства я узнала тщательно скрываемую бабкой историю о цыганке в нашем роду. Мне этот пикантный штрих чрезвычайно понравился! Я даже написала о ней рассказ. Но к тому времени меня давно перестали интриговать пёстрые шайки притворно плаксивых смуглянок на вокзалах и базарах. Я лишь плотнее прижимала локтем сумку и молча отпихивала их руки в тускло-золотых дутых браслетах. Иногда насмешливо бросала в их сторону: «Отвали, я сама цыганка», – твёрдо уверенная, что ничего плохого эта братия сделать мне просто не в состоянии.

Однако году в 2008-м, приступая к написанию романа «Белая голубка Кордовы», решила проехаться по тем городам Испании, куда собиралась заслать своего беспокойного героя.

Так в нашем с Борисом маршруте возникла Сеговия с её грандиозным собором и пряничным, многобашенным, многоарочным замком Алькасар – ни дать ни взять иллюстрация к «Сказкам братьев Гримм».

Была суббота, сырой и ветреный ноябрь, время самое неуютное. То и дело припускал холодный острый дождик. Выйдя из Алькасара, мы застегнули куртки поплотнее, накинули капюшоны и двинулись в поисках уютного кафе.

Вдруг поодаль я заметила прилавок с навесом, где разложили товар две пожилые грудастые и смуглые тётки простоватой внешности. Я решила, что это сельские жительницы, привезли в город свой товар. И потянула Бориса в сторону их крошечного базарчика.

Тётки торговали льняными вышитыми скатертями и салфетками. Увидев нас и безошибочно издалека определив туристов, загалдели по-испански, выхватывая с прилавка тряпки, потрясая ими в воздухе и зазывно крича: «Лийна, лийна!»

«Пойдём отсюда, на черта тебе двадцать пятая скатерть! – с досадой проговорил Борис. – К тому же это, кажется, цыгане».

«Да? – весело отозвалась я. – Великолепно! Пойдём, посмотрим на испанских цыган. Они благородные – видишь, не попрошайничают, а торговлей занимаются».

Тётки при виде меня страшно воодушевились, кинулись навстречу, ещё яростнее потрясая мануфактурой, продолжая выкрикивать на испанском: «Лён, чистый лён!» – или что-то вроде этого.

Я приступила к осмотру вещей, отмахиваясь от наседающих цыганок, вытаскивая из стопок скатерти, разворачивая, набрасывая их на деревянные столы, переворачивая изнанкой вверх… Борис стоял рядом с мученическим выражением на лице, какое всегда у него бывает в моменты моего упоения торгом.

Наконец, выбрав большую, жемчужного цвета скатерть, вышитую по краям чёрными оливками с идиллическими зелёными листочками, я приступила к торговле. У Бориса сделалось ещё более страдальческое лицо: в отличие от меня, выкормыша ташкентских базаров, он вырос на Украине, и в моменты, когда я демонстрирую блистательный талант спускать вдвое цену на любой товар (от помидоров до пятикомнатной квартиры), он стыдится меня, как стыдятся в семье запойного алкоголика.

Дождик между тем закапал настойчивей; мы с тётками торговались всё азартнее, в отсутствие общего языка хватая с прилавка блокнотик и огрызок карандаша и записывая предлагаемые цены. Наконец более старая и более толстая тётка махнула рукой и нацарапала на листке цифру «40», что-то ворчливо приговаривая…

«Умоляю… – сказал мой муж. – Чёрт уже с ними, купи эту проклятую, не нужную тебе тряпку, плати, и пойдём отсюда!»

«Ладно», – с явным сожалением, явно не доторговавшись до своей цены, вздохнула я и вытащила из нагрудного кармана куртки полтинник. С невероятным проворством цыганка выхватила у меня из рук купюру, продолжая что-то бурно и горячо приговаривать, указывая обеими руками куда-то вдаль и одновременно ловко складывая скатерть и энергично её запихивая в выуженный откуда-то из-под прилавка целлофановый мешочек… – словом, демонстрировала, наподобие индийского бога Шивы, какое-то фантастическое количество рук, в одной из которых намертво была зажата моя купюра в пятьдесят евро.

Наконец большая скатерть была утрамбована в мешочек, и он тяжело покачивался на её, протянутой ко мне руке. И вот эта рука оказалась единственной оставшейся.

«А сдача? – предчувствуя нехорошее, осведомилась я. – Десять евро!»

Обе они взорвались крикливым потоком испанской речи, указывая на кулёк, разводя руками, как рыбак, хвастающийся пойманной рыбой. Эти прохиндейки явно доказывали мне, что параметры данной скатерти проходят по другому прейскуранту.

«Десять евро!!! – крикнула я, протянув руку. И на иврите добавила: – Быстро!!!»

Далее, как пишут в книжках, события стали развиваться с бешеной и увлекательной скоростью. От меня пятились, мне, завывая, протягивали обе пустые руки, демонстрируя, что с них нечего взять… С другой стороны меня стал хватать за плечи муж, пытаясь вытащить из свалки. Но всё это было уже бесполезно: я вошла в штопор, меня сотрясала ярость. И дело, конечно, не в несчастных десяти монетах: просто кому ж охота оставаться в дураках! А мне, похоже, никем иным и не положено было остаться по вечному цыганскому сюжету. Ну уж нет!

Я ринулась на неё, крича по-русски:

«С-сука, я щас душу из тебя вытрясу!»

И что-то, очевидно, было в моём ташкентском лице, что тётка отпрянула, что-то залопотала, отскочила за прилавок и принялась швырять в меня салфетками. Видимо, с деньгами она расстаться не могла просто на физическом уровне, не могла выпустить их из руки. И пресловутую сдачу выдавала салфетками.

Я вдруг мгновенно успокоилась.

«Видишь, – сказала мужу, тяжело дыша, собирая салфетки и уминая их в тот же кулёк. – Вот что значит уметь с этой публикой общаться на их языке».

Мы забрали свои трофеи и пошли прочь с поля боя. Между тем вслед нам неслась пламенная цыганская речуга, рокочущая, шипящая, струящаяся по ветру настоящей поэмой.

Борис вдруг остановился и сказал:

«Ты только послушай. Нет, ты прислушайся!»

А это и в самом деле было красиво и даже театрально. Пожилая толстая цыганка, потрясая кулаками, продолжала что-то кричать нам вслед, и мерные, на слух ритмические фразы звучали пугающе торжественно и страстно.

«Она нас проклинает», – проговорил Борис с побелевшим лицом.

Мне тоже стало не по себе, но я бодро воскликнула:

«Ерунда, плевать! Я сама цыганка… Постой, я знаю, что делать. Где наша вода?»

Муж достал из рюкзака вечную бутылочку с водой, которую мы по израильской привычке таскаем с собой всегда, даже за границей, даже осенью и зимой. Я не очень точно помнила – что за процедуру надо совершить в случае, когда тебя прокляли: где-то что-то читала или от кого-то слышала. Но так же бодро сказала: «А, да: надо умыться!»

И мы, два взрослых человека, прячась от дождя под капюшонами курток, торопливо умылись из бутылочки под странными взглядами прохожих.

«Вот и всё, – проговорила я, с катящимися по лицу каплями, глядя на мокрую бороду моего мужа. – Забудь этот идиотский эпизод!»

…Я заболела через двадцать минут.

Отвечаю за свои слова: я заболела сразу, бурно, несомненно, с высокой температурой. Более того, у меня заболело сразу ВСЁ, – всё, что у людей может болеть в жизни в разное время. Борис дотащил меня до отеля, где я провалялась все три дня, положенные на Сеговию, после чего в полном отчаянии погрузил меня в самолёт, – видимо, чтобы я умерла дома, в своей постели.

И хотя я не умерла (всё же израильская медицина известна своими немалыми достижениями и на сей раз оказалась сильнее колдовского проклятья), но добрых, вернее, совсем недобрых два месяца выкарабкивалась из «цыганской истории», как её называл Борис. После чего дала ему крепкое слово не приближаться к этим своим соплеменникам ближе чем на пушечный выстрел.

«Кстати, – запоздало усмехаясь, заметил мой муж. – Должен тебе сказать, что когда ты с ними торговалась, а потом дралась… ну, в общем, не обижайся, но… все трое вы были ужасно между собой похожи».

С тех пор я слово своё держу: не приближаюсь. Да и цыган-то у нас в Иерусалиме – раз, два и обчёлся. Живут они небольшой группкой в Старом городе с незапамятных времён. По виду – совершенные арабы. Ну а я, с другой стороны, кто? Меня в американских аэропортах всегда досматривают с пристрастием, так как похожа я на интеллигентную арабку.

Словом, в жизни и в быту цыганская тема себя, что называется, исчерпала. Но творчество – это дело другое. А уж что касается героя – ему сам бог (вернее, автор) велел прикоснуться, окунуться, ринуться… В табор его, в табор! Пусть пройдёт с цыганами огромное расстояние за два летних месяца.

Так ещё в одном моём романе, «Наполеонов обоз», возникла Папуша – цыганская учительница Любви.