Возвращаемся к сюжету. Я знаю, про кого буду писать! И это грандиозно! Этот кто-то ещё смутный, невнятный, и он ускользает и прячется от меня… Зато декорации ясны: это юг, конечно же, благословенный юг, – где ещё обитает семейство голосистых канареек? И это, скорее всего, море. Ох, я обожаю море – не мокнуть в солёной жиже с омерзительными жалящими медузами, – я обожаю море за все его оттенки синего, зелёного, за павлинью лазурь; за блики закатного-пурпурного и утреннего-золотого; за облака, которые над огромной водой всегда так стремительны и пугающе одушевлены, и потому их можно описывать всегда иными в зависимости от освещения. За бронзоватую кожу мальчика и девочки, потную, с прилипшими песчинками. За… ловлю бычков, например. Откуда это?

Ну ладно. Значит, Одесса. Прервёмся на кофе и продолжим.

А далее наступает работа, напоминающая труд рудокопа. Будни литератора: копай! Чем глубже копаешь, тем легче потом управляться. Чем больше материала, тем проще его выбрасывать. К примеру, ты знаешь, что действие у тебя должно происходить в маленьком городке Западной Украины (это я уже о другом романе). В Интернет не советую заглядывать по той простой причине, что туда и читатель твой регулярно наведывается, если не прописан там постоянно. К тому же Интернет пока не обжит запахами и ветрами, а тебе для картины летнего полдня в маленьком городке нужны как раз запахи, звуки, глубина синего неба и чьё-то детство, напоённое всем этим нектаром жизни. И вот ты ищешь бывшего мальчика или бывшую девочку из того самого детства… И ты их находишь, да не из первых подвернувшихся, нет: ты рыщешь, ты пишешь, ты щупаешь, как щупала бабушка материю в лавке: «Ви мне говорите, это крэпдишин?! А я вам говору, що это неинтересный крэпжоржет!»

Снова и снова в письмах ты забрасываешь невод вопросов, вытаскивая его пустым или заполненным водорослями, мелкой рыбёшкой, рачками и прочей чепухой. Но однажды невод приходит если не с владычицей морскою, то, по крайней мере, с рыбой, и крупной рыбой. А это значит, что ты наконец наткнулась на человека. На Донора. На тайного осведомителя, унёсшего из детства фантастическую память, напичканную странными мельчайшими воспоминаниями – чем пахли опивки, которые выплёскивала из кружки тётка Агапа, та, что сидела на бочке «жигулёвского» на углу Чернышевского и Менделеева. Что за породу голубей разводил Серёга в своей королевской голубятне посреди двора, как метила кур зелёнкой хромая Циля, в отличие от косоглазой Брони – та метила их марганцовкой; как прадед покупал мацу на Песах и кому заказывали шить особые праздничные панталоны с потайным карманчиком для увесистой фляжки. И понеслось, и закрутилось-заколотило…

Не знаю, как и почему, но с юности я понимала, что громоздкая и скучная подготовительная часть работы – это прямая суровая обязанность писателя. Потом тихо и долго себя благодаришь: ай да пушкин-сукин-сын!

В этих горах мусора, который ты подбираешь в разговорах, в блужданиях по разным биографиям старых тёток, в спотыкливом чтении чужих любовных писем прошлого века, подаренных тебе племянницей покойной Зинаиды Клементьевны, в рассматривании старых открыток и фотографий (ах, какой набалдашник трости! он потом сыграет в романе далеко не последнюю роль)… – в этой куче хлама непременно встретится жемчужина, а то и две-три, если повезёт, и уж твоя задача – нанизать этот жемчуг на нитку сюжета.

Я могу бесконечно долго рассказывать о значении слуха в нашем писательском деле; об элементарных длинных ушах, – писатель должен быть неприлично любопытен и, если надо, бежать за прохожим с унизительной просьбой и заискивающей улыбкой: «Вы только что э-э… матернулись… как-то незнакомо-прекрасно… Нельзя ли повторить, я запишу?»

Не говоря уже о неустанных поисках малоизвестных куплетиков, считалок, частушек: «Не ходите, девки, замуж, замужем невесело! То трусы не постирала, то не так повесила!»

Я, например, обожатель всех на свете акцентов. Ведь акцент необходим, как приправа к образу. Одно из важных умений литератора и дьявольски трудная задача: изобразить акцент на бумаге. Однажды несколько дней я искала способ для старого еврейского мужа произносить имя жены – Софочка. И так и сяк ломала голову, пока не поймала точную, почти незаметную согласную в ряду трёх согласных: «т», Софотчка. Но для этого надо вырасти среди моих соседей на Кашгарке, в Ташкенте.

Да, надо всё записывать! Всё. Вскакивать ночью и бежать накорябать пришедшую в голову мысль. Стоять босиком на холодном полу, приплясывая, записывая витиеватое выражение, которое сейчас сосед с верхнего балкона…

Ничего не поделаешь: профессия.

И вот у тебя целый вагон беспорядочного задела, та самая куча хлама, в которой таятся те самые жемчужины. Ты понятия пока не имеешь, что пригодится, а что, при всей красоте и великолепии, уйдёт, ибо совсем не монтируется в сюжете, в характере героя. Но главное: изо дня в день идёт подспудная работа по выстраиванию всех этих разнодырявых сведений и деталей, словечек, птиц и змей, лютиков-цветочков и городского говночиста в некое, пока подсознательное, но очень чуткое, с хищными щупальцами целое.

Иными словами: у тебя выковывается основное направление Сюжета, и это не окольная тропка, которую потом можно будет, хоть и со слезами и стонами, отсечь – если обнаружится, что она уводит нас в сторону и зря морочит читателю голову. Нет, это – Владимирский тракт, острейший клинок, рассекающий наш роман сверху донизу. Это… ну, и так далее – тут я могу выдать целый букет образов: что такое Главное Направление Сюжета. Ты сидишь, щёлкаешь мышкой-норушкой, мысленно перебирая картины, мысленно любуясь дворовым нужником с покосившейся щелястой дверью (как я люблю – и как боялась – эти нужники моего детства! Давай и в этот роман тоже вставим его!), сидишь и мурлычешь куплет, застрявший в памяти бог знает когда и откуда: «Га-а-вначист, гавначист, гавначист… должен быть закалён и плечист. Гаа-авна-ачист, заклинатель говна, нужен людям во все времена…»