Гуляя недавно по Праге – а это мои любимейшие прогулки, – я обратила внимание на ревнивое отношение чехов к ограждению своего языка. «Дивадло» – театр, «возидло» – правильно, автомобиль… и множество очаровательных намёков, отсылов к русским, почти русским, двоюродным словам, тем, что, приветливо и озорно звуча, порой означают прямо противоположные по смыслу вещи. Шла, читала на табличке «Позор! Полицие варуйе…» – и улыбалась: «Внимание, полиция предупреждает…» Весёлый упрямый чешский язык, который пока не превратился в англизированный волапюк. Почему же чехи так бережны, а мы готовы вывернуть карманы, выкидывая своё добро и взамен запихивая и запихивая в утробу родной речи все эти огрызки: чаты, блоги, лайки, сканы?..

Мне могут возразить, что огромная часть русских слов имеет иностранное происхождение; возможно, даже посоветуют умолкнуть со своей культурой, литературой, операми-симфониями-ариями-лекциями-премьерами… и ещё сотнями тысяч разных заимствований. Конечно, это так. Но путь тех заимствований был долгим постепенным перевариванием, постепенным и мощным поглощением и преображением избранных, признанных и принятых самим ядром языка необходимых слов. Это была женитьба с безоглядным переходом невесты в веру сильного супруга и его огромной семьи. Сейчас мы видим бешеный грозный натиск, миллионную кавалькаду, подминающую под себя сам строй русского языка. И тонко чувствующий языковую стихию человек не может воспринимать это иначе, как насилие.

Мы перестали произносить длинные неторопливые слова родной речи, перестали употреблять обстоятельные обороты. Мы вообще разучаемся говорить и объясняться. Мы скачем, как блохи, лепим отрывистые ошмётки фраз. Шлём эсэмэски, лайкаем… постим… перепрощиваем… Как вползли эти клещи под кожу, вытесняя, пожирая и выплёвывая слова родного языка? Мерчандайзер! органайзер! менеджер! офис-депо… И почему у меня происходят не «встречи с читателями», а «автограф-сессии»?! Господи, прости… Где мы растеряли язык, на котором разговаривали с мамой и дедом?

С каждым приездом в Россию мне приходится выучивать кучу иностранных слов, чтобы заговорить на современном русском языке.

До сих пор с содроганием вспоминаю, как на одной из встреч в книжном магазине ко мне подошла милая женщина, протянула книжку на подпись, а затем, прижимая её к груди, воскликнула растроганным голосом: «Желаю вам… креатива и позитива!» А другая милая женщина, узнав меня в самолёте, ринулась ко мне практически за мгновение до взлёта – под вопль стюардессы: «Немедленно займите своё место!» А подбежав к моему креслу, торопливо спросила: «Ничего, что я перебиваю в интерактиве?!» Слова просто застряли у меня в глотке. Я даже усомнилась – а мои ли книжки она читает?

Языковое пространство любого писателя – это личная вселенная, процентов на девяносто созданная в детстве и юности. С годами, конечно, мы дополняем, обогащаем и развиваем свой языковой багаж, своё стилевое лицо. И всё же, открывая рот, остаёмся в рамках: происхождения, биографии, своего поколения и мест обитания – говоря иначе, среды. Отнюдь не по одёжке, а по выговору, по акценту, по манере растягивать или глотать слова во все времена опознавали человека (и литературный персонаж!), едва он возникал в поле зрения.

Язык – могучее течение народного бытия, носитель ежеминутного сознания, – он всегда отражает жизнь населения в данной местности. Когда всё привычное и любимое вокруг нас, да и в нас самих, рвануло и раскрутилось вдруг бешеной юлой… наш язык тоже претерпел радикальные изменения: ампутационные.

После моего участия в передаче «Линия жизни» меня поразил один из комментариев на Ютюбе: «Слишком гладко тётка болтает, как-то неестественно: слова, што ль, вызубрила?» – хотя передача была очевидным прямым эфиром и выступала я перед публикой, отвечая на заданные из зала вопросы, следовательно, вызубрить ничего не могла.

Что же должно было произойти за пару десятилетий с молодым населением этой страны, чтобы человек, легко и образно передающий мысли в своей устной речи, казался «неестественным» и «вызубрившим роль»?