«Возьмёмся за руки, друзья…»
Да, заработки бродячего менестреля в те времена были весьма скромны, чтобы не сказать, ничтожны; билеты на концерт – дешёвыми, а накладные расходы на дорогу-постой – серьёзными. И потому организаторы подобных коммерческих концертов да и сами артисты-писатели-барды, голь перекатная, старались всячески уравновесить дебет-кредит. Какие там отели! Ночёвки-привалы обеспечивала, как правило, принимающая сторона.
Заводят тебя в съёмную квартирку где-нибудь в Нью-Джерси, в Гамбурге или в Амстердаме, предлагают скоренько помыться и перекусить чем бог послал – в окопе как в окопе. «А ночевать вы будете здесь, Диночка, – говорят ласково. – Мы тут обустроили кладовку, вот топчан сюда влез, слава богу. Дверь закрывать не стоит, она все равно не закрывается, да и вам чем-то дышать нужно… У нас здесь до вас Никитины спали и Мищуки – валетом. И Юлий Черсаныч… А на прошлой неделе здесь спал Игорь Миронович Губерман.
«Старуха, – сказал мне как-то Игорь на заре артистической нашей деятельности, – мы с тобой всегда спим в одной постели, но в разное время».
Вот как долгие годы выглядели мои гастроли.
Я прилетаю в новый, неизвестный мне город на рассвете (самый неудобный, потому как, ясен пень, самый дешёвый рейс), промаявшись с пересадками полтора дня. Тем же вечером у меня – первое выступление, и потому я мечтаю только об одном: лечь плашмя на манер покойника и смежить усталые вежды. Встречают меня милые люди, организаторы концерта; они симпатяги и бессребреники, но своя заветная маржа у них имеется: пообщаться с писателем.
«Сейчас мы, не заезжая домой, поедем смотреть на наш водопад!» – радостно сообщают мне.
«А нельзя ли где-нибудь… на диванчик… на топчанчик…»
Мне не нужны шикарные апартаменты, не нужна королевская кровать с резными столбами и пологом от москитов. Чёрт с ними, с москитами, я их никогда не интересовала. Я готова лечь на лавку, на скамеечку, на три составленных стула, на плетёный коврик у двери. Это правда: мне совершенно всё равно, где приклонить голову – этим качеством, кстати, я наградила Айю, героиню моей трилогии «Русская канарейка». Единственное, что я ненавижу в жизни, это «достопримечательности»: водопады, например.
«Нельзя ли мне сначала поспать?» – робко спрашиваю я. Но милые люди уверяют, что такого водопада я ни в жисть не видала, и мы на минуточку… только глянуть, ибо в 1875 году демократ такой-то… или республиканец сякой-то упал в данный водопад и остался совершенно невредимым. И даже, кажется, сухим.
Мы едем на водопад, потом едем обедать, потому что ко мне есть пара вопросов у родителей тех милых людей, что меня принимают: например, не знала ли я Ирину Соломоновну Тимофеенко, их соседку, – она тоже родилась в Ташкенте? Ирина Соломоновна тоже присутствует на обеде и через каждое слово вставляет воспоминания – помню ли я, как узбеки возили дыни на такой повозке, называлась «арба»? И по-прежнему ли так чиста в арыках вода, чтобы ею умываться? Ах да, вы родились несколько позже…
Держусь я только на кофе. И вот уже подступает время концерта, уже некогда спать – два отделения, между прочим, с непременным подписыванием книг после заслуженных аплодисментов (как это происходит, я описала выше).
Я строчу с закрытыми глазами: «Наталье… Светлане… Михаилу… Сергею… с наилучшими… с искренними… с тёплым приветом!» – мечтая просто свалиться на пол и уснуть.
Наконец, где-то в половине одиннадцатого вечера, после целого дня прогулок-общений-концертов и тринадцати чашек кофе меня везут туда, где вожделенно брезжит диванчик-топчанчик-чуланчик-скамеечка! Или три составленных стула. Или плетёный коврик у двери!
«Диныльинишна, – говорят мне с загадочной улыбкой. – Вы не против, что мы собрали небольшую компанию наших, буквально на полчаса?»
«Что вы, что вы, – как и положено воспитанному человеку, отвечаю я, мысленно скрежеща зубами, – как я могу возражать, это, в конце концов, ваш дом».
Да, это их дом, и в большой комнате уже накрыт длинный стол, а по углам стоят и лежат штук восемь гитар, из чего я заключаю, что здесь собрался весь местный клуб авторской песни. Значит, будут песни…
Тут ещё надо знать мою тщательно скрываемую тайну: по жизни приятельствуя со многими бардами, я терпеть не могу авторские песни, вернее, не сами песни – они бывают прекрасны, – а весь этот стиль и общность как образ бытия. Неизвестно, откуда эта неприязнь, тем более что я сама, когда мою посуду, люблю напевать что-нибудь этакое: «Зае-езжий музыка-ант…целу-уется с трубо-ою…»
Значит, они будут петь по очереди, как у костра, понимаю я в ужасе. А у меня завтра в семь утра самолёт в Хьюстон. Ничего, посижу пять минут, потом поднимусь и скажу… извинюсь… покину…
Всё моё существо, не спавшее двое суток, мечтает только об одном: о горизонтали. Если б мне дали прикорнуть тут на коврике возле двери… или вон в том кресле у окна, я и под хор Пятницкого могла бы уснуть. Но нет! Они берут гитары и заводят по кругу своё возьмёмся за руки…
Через полчаса я вежливо вклиниваюсь в паузу, поднимаюсь и начинаю бормотать что-то о раннем самолёте, извиняюсь, говорю, что было фантастически приятно… замечательные песни… но вынуждена покинуть…
Не тут-то было! Оказывается, уложить меня собирались именно в этой самой комнате. А потому… Вот ещё Андрюха нам – свою коронную, Диныльиниш…
Я падаю на стул и прошу принести мне чашечку кофе, если вас не затруднит.
Наконец в три часа ночи барды медленно и неохотно уносят свои гитары, а я валюсь на диванчик в полном беспамятстве и полном обмундировании. На марше как на марше. А через полтора часа меня будят: надо ехать в аэропорт, у меня самолёт в Хьюстон, или в Даллас, или куда-то ещё к чёртовой бабушке.
У чёртовой бабушки всё повторяется с точностью до реплик. Меня встречают симпатичные люди и везут смотреть… арку через Потомак. Или местный Капитолий, или озеро, в которое в 1776 году упал президент или депутат конгресса, и при этом не пострадал и даже остался сухим. На мой вопрос – нельзя ли меня… на диванчик, на топчанчик, в креслице, на три стула… три ночи не спала… чашечку кофе, – мне с воодушевлением обещают, что – конечно, конечно, но не посмотреть нашу арку – настоящее преступление!
Далее всё повторяется вплоть до последней гитары. И на рассвете, в четыре тридцать меня тормошат, чтобы везти в аэропорт и посадить на самолёт до Рочестера. Кстати, в Рочестере огромный клуб авторской песни, доверительно сообщают мне.
И вот тут самое время признаться этим людям в благодарной к ним любви. Этим людям, энтузиастам, которым «всё надо», которые едут в ночь встречать-провожать всю эту странствующую шоблу, всех этих бардов-менестрелей-писателей в поисках десятки. Кто возит их, кормит, укладывает спать на диванчик-топчанчик в чуланчик, сам ещё одурелый от прыжка в эмиграцию, сам ещё на скудном пособии, в полной неизвестности – что будет дальше.
В те далёкие девяностые, на исходе двадцатого века, мы – в России, в Израиле, в разных городах Европы, – никчёмные, со своими стихами и прозой, со своими гитарами… просто подохли бы с голоду без таких вот энтузиастов.
Ибо время такое было – тяжёлое для всех порядочных людей. Ибо за свою повесть «Во вратах Твоих», ставшую финалистом Букеровской премии, я в «Новом мире» гонорару получила тринадцать долларов. Да, время было такое. Так что низкий поклон тем, кто, взявшись за руки, не дал пропасть поодиночке всем нам, свободным от денег художникам.
