Конечно, нельзя не упомянуть о том моменте, когда Одинокому пишущему человеку до зарезу нужно понимание и восхищение. Стивен Кинг где-то замечательно заметил, что все писатели – попрошайки. Да, все мы попрошайки: мы ожидаем, жаждем, молим благоприятного… да нет, горячего… нет – восторженного отзыва о наших книгах!

И нужен писателю не тёплый читательский отклик – за тем дело не станет, а одобрение коллеги, профессиональное мнение, золотая печать цехового дружества, ганзейский росчерк, гамбургский счёт! Это нечто вроде алкогольной зависимости, преодолеть её чертовски трудно. Для этого нужна сила воли. Огромная сила воли.

Я всегда с ужасом читаю в письме знакомого писателя: «…пишу большой роман, чую, получается нечто из ряда вон!» Это означает, что вскорости, дай бог (вернее, не дай бог никому), он пришлёт мне три огромных файла страниц по двести каждый, и я должна буду сидеть перед экраном до поздней ночи, честно прочитывая опус и терпеливо напоминая себе, что Жорж Санд однажды прислала Флоберу собрание своих сочинений в семидесяти семи томах. Отпечатать громадные файлы романа моего приятеля на принтере и читать с удобством, лёжа в постели, – жаба душит: бумага, тонер… А когда мне самой понадобится выпустить на принтере собственный текст? Нет уж! И я сижу, уперев взор в чужие строчки, глаза мои слипаются, мысленно я проклинаю коллегу, но читаю, не пропуская ни слова, ибо на собственной шкуре знаю, что в это время он представляет, как читают его текст, и даже губами шевелит, пытаясь угадать – дошла ли я до убийственной сцены в седьмой главе? До сцены, равной которой ещё не было в русской литературе!

И я дохожу до неё, конечно, и отдаю ей должное: хорошая сцена, я бы сократила вдвое, чёрт бы побрал его многословие! И всё же это не семьдесят семь томов, напоминаю себе, скажи спасибо…

Короче, я дочитываю роман, тороплюсь написать прочувствованное письмо («Старик, ты гений!»), хорошие куски называю блестящими, сильные стороны собрата всячески подчёркиваю, слабые стороны не упоминаю вообще. Господи, мы так уязвимы, мы так беззащитны, мы так больны – психически! Старик, ты – гений!

В ответ я получаю письмо растроганного до слёз моего приятеля; он пишет, что не знает другого такого тонкого ценителя настоящей литературы, такого щедрого друга. Заодно сообщает, что, пока я читала «тот слабый вариант», он хорошо поработал над текстом и готов прислать мне новый, чистый роман, и когда я его прочитаю, вот тут уж я действительно отдам должное и оценю…

Кому-то может показаться, что я пишу это в ироническом или даже издевательском тоне. Уверяю вас, я пишу это о себе. Я сама совсем недавно, лет пятнадцать назад, преодолела этот зуд, эту алкогольную зависимость – послать на оценку коллеге кусок своей жизни: свои бессонные ночи, воспалённые глаза, сколиозную спину и психическую неполноценность.

Случилось это на романе «Почерк Леонардо». Не стану, разумеется, пересказывать тут его сюжет – возможно, кто-то его читал. Скажу только, что жизнь героини романа Анны поделена между цирком (она – воздушная гимнастка) и её уникальными способностями видеть то, что другим недоступно. Дописав роман, я послала его на прочтение двум опытным литераторам, моим друзьям. Вкусу обоих я полностью доверяла. Один был талантливым писателем, другой – известным редактором толстого журнала, переводчиком и тоже одарённым писателем.

Спустя недели две получила отзывы.

Помимо непременных славословий («Старуха, ты гений!»), оба не преминули выразить свои ощущения. «Дина, дорогая, – писал один. – Всё, что связано с цирком, прочитал на одном дыхании – там масса такого, о чём я даже не догадывался. И такие яркие типажи, такие трюки, такая увлекательная бурная жизнь этих странных, вечно пьяных людей! Что касается всей этой фигни с ясновидением… ваша, конечно, авторская воля, но я бы на вашем месте выкинул половину этого занудства. Вы увидите, роман сильно выиграет!»

«Прочитал твой роман с интересом, – писал другой. – Главным образом, из-за сцен психологических. Я и сам давно интересуюсь паранормальными явлениями и собираюсь написать громадный роман о Провидце. Ты довольно точно описала взросление такого человека. А вот весь этот нудный циркаческий ширпотреб я бы безжалостно похерил. На что он тебе – завоёвывать бульварного читателя?»

Полночи я просидела над моим несчастным романом, прикидывая, с какого конца что там резать. Поставила две пропущенные запятые, в трёх местах убрала многоточие. Я вообще грешу этим многозначительным знаком: иногда скучаю по музыкальной фермате в литературных произведениях.

С тех пор я никогда не посылаю свои тексты коллегам и вообще людям, которые воспринимают текст только в виде книги-как-книги. Не оформленный вёрсткой, не объятый обложкой, любой текст кажется незавершённым, и у читателя (даже если он писатель!) всегда – всегда! – рука сама тянется поправить, почеркать и дописать так, как он бы написал, если б собрался.

«Дураку полработы не показывают» – любимая присказка моего отца, когда в детстве я просила показать закрытую драпировкой незаконченную картину.

От себя бы добавила: никому полработы не показывают.