А что после нас?
Разумеется, единственный вопрос будущего, который жгуче волнует писателя, это вопрос: останется ли после его смерти хоть что-то из созданного им? Останется ли что-то в сияющем облаке мировой литературы, куда уносятся и навечно поселяются – в школьных учебниках, в пятидесятой экранизации одной и той же пьесы, в миллионе диссертаций и дипломов – шедевры? Ну хорошо, не шедевры, просто – отличная литература. Ну хорошо, не навечно (а что такое вечность, кто знает – отзовитесь!) – а лет хотя бы на сто… или пятьдесят. Ну хотя бы на десять!
Увы, дать ответ на это может только Высший Судия, а у того, как известно, с юмором всё в порядке.
Ладно, думаете вы ночами, сейчас ни у кого уже нет времени читать все эти чёртовы романы прошлого. Это не времена твоего детства, когда всё лето (то было счастливое детство без Интернета) ты валялась на топчане на веранде, сладостно продвигаясь от страницы к странице «Саги о Форсайтах». Ладно – содержание, ладно – названия произведений, но хотя бы – литературное имя, то самое пушкин-для-мытья-посуды, да простят меня все литературоведы мира и окрестностей! В конце концов, не у каждого даже интеллигентного человека на прикроватной тумбочке лежат Софокл с Еврипидом, но яхту «Еврипид» я сама видела в синих волнах Эгейского моря.
Увы, никто не может знать, что переживёт столетие. Это – огромный срок, тем более в наши дни, когда лет за десять кардинально меняется физиономия мира.
И что такое это самое «бессмертие», если ты уже откинул копыта?!
Недавно перечитывала воспоминания Владислава Ходасевича и была потрясена тем, что, вспоминая многих литераторов своего времени, подчас третьестепенных, Ходасевич ни слова не пишет ни о Марине Цветаевой, ни об Осипе Мандельштаме. О Мандельштаме, впрочем, есть мимолётное упоминание – видимо, Ходасевич просто не считал его серьёзным литератором, в отличие от Бориса Поплавского или Нины Берберовой.
А Евгений Габрилович в своих мемуарах вспоминает своего соседа Михаила Булгакова. У них был общий балкон, куда оба выходили покурить. Габрилович знал о Булгакове, что тот – литературный подёнщик, работает в театре, пишет какие-то инсценировки… Они курили, разговаривали, и Габрилович давал советы – как писать книги.
Всё это время Булгаков писал «Мастера и Маргариту».
А Платонов подметал двор Литературного института и, как рассказывала очевидица, приветствовал входящих в ворота словами: «Здравия желаю, господа советские писатели!» А приходили туда мастодонты в шубах, имена которых, я уверена, мы сейчас и не вспомним. Вот вы когда читали Федина или Серафимовича в последний раз?
Никто, никто, кроме Высшего Судии… или Дьявола. Да. В этом Воланд был прав. И тут уже не помогут ни прижизненные собрания сочинений, ни созвездия литературных премий, ни славословия или ругань критиков. Время с удивительной лёгкостью распыляет всю эту ветошь по углам забвения. Премии, издания, критики – это всё текущий литературный процесс. Он не призван узаконивать место писателя в мировой литературе. Это просто живая жизнь с её колготней, изданиями, тусовкой и вот тем самым «старик, ты – гений!» после второй рюмки.
Литературный процесс – такая бойкая ярмарка тщеславия, в которой живёт и работает одновременно какое-то количество писателей. Каждый из них – поверьте мне на слово! – иссушающая пустыня бесконечной неудовлетворённости собой, грызоедство собственной души, неврозы, подавленная истерия, страшные сны; дурной характер и абсолютная беззащитность перед лицом реального мира.
Они пишут разные книги. Что-то кажется нам интересным в этом году, что-то в следующем. Живой литературный процесс, он как смена времён года. Вы облетаете, как дерево, упрямо надеясь, что впереди – новая весна.
Я могла бы ещё много чего сказать о трагическом существе, что носит гордое имя «писатель», – если б не жалела его до боли в сердце и не узнавала каждое утро – в зеркале.
«Бессонница? Нет, теперь я её не боюсь. Только в бессонницу мне снятся хорошие сны… Пещера. И я совсем один. Тихо. И я дописываю, дописываю. Я дописываю старые вещи… И я так счастлив!» (Виктор Шкловский)
