Теплым субботним утром Ева, спрятав под блузкой бумажный сверток, вышла из дома и решительно направилась к гаражу. Пастор, который в этот момент стоял возле плетущегося на стену винограда, сделал вид, что рассматривает усыхающую лозу. Девочка еще не пришла в себя после молчаливого предательства отца, поэтому хотела проскочить мимо него как можно быстрее.

— Ева, ты видела это? — как бы невзначай проронил Пауль. Он тяжело переживал разрыв со своим «маленьким ангелом» и старался как-то исправить положение.

Ева, даже не взглянув в его сторону, продолжала идти дальше.

— Смотри, на этих ветвях листья здоровые, а на этих — желтые, — предпринял еще одну попытку Пауль. — А некоторые вообще увяли. Даже Бибер не смог понять, в чем здесь проблема: в корнях или в самой лозе.

— Вы разберетесь. Как всегда, — язвительно бросила Ева. В былые времена она ни за что не позволила бы себе так разговаривать с отцом, но теперь ей было все равно.

— Думаешь? — ответил Пауль, сделав вид, что не заметил ледяного тона дочери. — Может, ты и права. Ганс — лучший винодел в Рейнланде.

Ева промолчала.

— А знаешь, откуда я это знаю?

Девочка, открыв дверь гаража, равнодушно пожала плечами.

— По его ногам. Такие ноги, как у Ганса, могут быть только у того, кто шестьдесят три года провел на горных склонах.

Ева, которая в этот момент выкатила из гаража синий велосипед, даже не улыбнулась. Игнорируя отца, она поставила ногу на широкую педаль и помчалась через церковный двор. Девочка решила навестить Линди, которую несколько дней назад выписали из больницы. Проезжая мимо трех женщин, работающих в цветнике, она старалась не обращать внимания на их тяжелые взгляды. Ева знала, что они злятся на нее из-за санкций, наложенных французами на деревню после той злосчастной ночи.

Свернув в первую улицу направо, она покатила вдоль длинного ряда домов. Окна одного из них мыла какая-то женщина. Увидев Еву, она швырнула в девочку мокрую губку.

— Шлюха! Из-за тебя мой муж до сих пор в тюрьме! — крикнула побагровевшая от злости женщина в спину удаляющейся Еве. — И ты, и девчонка Краузе — вы обе шлюхи! Теперь на вас ни один порядочный мужчина не посмотрит, и поделом вам!

Ева молча налегала на педали, медленно поднимаясь вверх по покатому спуску. Ей хотелось плакать, но не столько от жалости к себе, сколько от захлестнувшего ее жгучего гнева. Вдруг, у нее за спиной раздался запыхавшийся голос Вольфа Кайзера.

— Ева, подожди!

Девочка обернулась.

— За тобой не угнаться, — сказал Вольф, изо всех сил налегая на педали.

Ева затормозила и спрыгнула с велосипеда. Вольф остановился рядом.

— Что тебе нужно? — злобно спросила Ева. Бросив велосипед на тротуаре, она уселась на бордюр.

— Ты чего? — удивленно посмотрел на нее Вольф.

— Ненавижу эту деревню, — тряхнула головой Ева.

Вольф, также опустив свой велосипед на землю, сел рядом с ней.

— Ты что, из-за той коровы так разозлилась?

— Так бы и поколотила их всех! — передернула плечами Ева, на что Вольф только рассмеялся. — Не вижу ничего смешного!

— Да ладно тебе. Ты куда едешь?

— К Линди, — достав из кармана носовой платок, Ева высморкалась.

— Я слышал, приезжает твой дядя Руди.

— Да, — при воспоминании о дяде Ева немного повеселела. Она любила Рудольфа фон Ландека. Этот практичный, уверенный в себе весельчак во время своих редких визитов всегда приносил в их дом массу интересных новостей и добрых шуток. Кроме того, он любил беседовать с Евой.

— Он же — брат твоей мамы, да? — спросил Вольф.

Ева кивнула.

— А у тебя еще есть дяди, кроме него? — продолжал Вольф.

— В Германии — нет. У папы есть брат Альфред, но он уехал в Америку еще в начале войны. Мама считает его трусом.

— Я тоже, — сказал Вольф. — Я слышал, Руди — богатый.

— Он работает на одну компанию в Берлине… Кажется, «Розенштайн Timme»… Она выпускает типографскую краску. Так вот, дядя Руди ездит по всей Европе, заключая договора с разными газетами. Представь: он иногда даже ездит в Нью-Йорк!

— Розенштайн… Похоже, директор этой компании — еврей. Лично я бы не работал на еврея.

— А что тут такого?

— А зачем обогащать евреев? Они предали нас, а теперь еще и наживаются на нашей беде.

— Бьюсь об заклад, тебе это сказал Ричард Клемпнер, — хмыкнула Ева.

— У партии есть все доказательства, — не отступал Вольф. — Знаешь, я бы тебе советовал присоединиться к «Союзу немецких девушек». Они объясняют, что такое еврейский большевизм, и учат, как стать хорошей немецкой матерью. Тебе бы бесплатно давали журналы, наподобие «Молодежь и родина».

Ева, встав с бордюра, подняла свой велосипед.

— Единственные евреи, которых я знаю, живут здесь, и мне они ничуть не мешают. Между прочим, в ту ночь только Зильберман побежал за помощью.

Вольф, сплюнув, резко встал на ноги и поднял свой велосипед.

— Советую тебе почитать, что пишет о евреях Генри Форд, — произнес юноша, перебрасывая ногу через раму.

— Это тот, который делает машины?

— Он самый. Как видишь, проблему с евреями понимают не только национал-социалисты.

Ева равнодушно пожала плечами. Ее все это не интересовало.

— А что это у тебя под блузкой? — вдруг спросил Вольф.

Ева покраснела.

— А чего ты туда пялишься? — отрезала она, и, сев на велосипед, продолжила свой путь.

 

Свернув за угол дома профессора Кайзера, Ева увидела на садовом участке Андреаса и его отчима. Парень, упершись кулаками себе в бока, смотрел на овощную грядку, на которую профессор указывал своей тростью.

— Ты вырвешь весь этот ряд! — кричал Кайзер.

— Но я…

— Я сказал весь ряд! — гаркнул профессор. — И не надо мне что-то доказывать! — на этом он развернулся и, что-то гневно бормоча себе под нос, поковылял к дому.

Спрыгнув с велосипеда, Ева быстро вытащила из-под блузки бумажный сверток.

— Привет, Андреас.

Парень, обернувшись, просиял. За последнее время он стал шире в плечах, а его лицо начало приобретать более мужественные очертания. «Он хорошеет с каждым месяцем», — промелькнуло в голове у девочки.

— Ева! Привет! А я тут грядками занимаюсь.

— Вот и занимайся, — сказал, подъехавший в этот момент Вольф. Остановившись возле Евы, он поставил велосипед на подножку.

— Рад тебя видеть, — сказал Андреас, подходя к Еве. — Знаешь, я…

— Спасибо за цветы и за то, что вернул мне ожерелье.

— Да не за что. Клемпнер снял твое ожерелье с руки мертвого француза, а Ганс попросил ювелира отремонтировать застежку.

— Спасибо вам большое, — Ева провела пальцами по висящему у нее на шее ожерелью. — Оно для меня много значит. — Вдруг, спохватившись, она решила поскорее сменить тему разговора. — А почему профессор Кайзер так кричал на тебя?

— Видишь вон тот ряд капусты?

Ева кивнула.

— В нем несколько кустов выступили немного в сторону.

— Ну и что?

— А то, что теперь я из-за этого должен вырвать весь ряд и посадить вместо него огурцы.

— А почему бы просто не пересадить те несколько кустов?

— Вот и я о том же говорю, но отец настаивает, что если хотя бы один — не на месте, то вырвать нужно весь ряд.

— Ну и правильно, — хмыкнул Вольф. — У тебя там полряда не на месте.

Андреас в сердцах швырнул тяпку на землю.

— И все равно, вырывать весь ряд — не выход! Просто он уже не знает, к чему придраться, — Андреас поднял тяпку. — Ну и ладно. Вырву все без проблем, если ему так хочется.

— Хорошо, ребята, я поехала, — сказала Ева, садясь на велосипед. — Хочу навестить Линди.

Андреас вытер лоб рукавом рубашки.

— Я слышал, ей уже лучше?

— Да, намного.

В этот момент Андреас заметил в руке Евы сверток.

— А это что?

— Мой подарок для Линди.

— Правда? И что за подарок?

— Кукла.

* * *

День Пятидесятницы в 1930 году выпал на 8 июня. Из-за зарядившего с раннего утра дождя он выдался унылым и сырым. Каждое воскресенье преподобный Фольк ровно в 7:00 звонил в церковный колокол, чтобы напомнить жителям деревни о наступлении дня Господня. За час до богослужения он звонил еще раз, созывая прихожан, и, наконец, в третий раз колокольный звон раздавался за десять минут до собрания, чтобы подогнать опаздывающих.

Когда отец направился к парадной двери, чтобы подать второй сигнал, Ева встала из-за обеденного стола. Это был день ее конфирмации. Ей предстояло подтвердить перед общиной свою веру в доктрины христианской церкви, в которой она находилась с младенчества. Ева медленно поднялась по лестнице в свою комнату, ранее принадлежавшую дедушке, и переоделась в недавно пошитое для нее традиционное черное платье. У него был изящный белый воротничок, а край длинной юбки доходил почти до лодыжек. Осмотрев себя в зеркале, Ева взволнованно достала из коробки пару черных лакированных туфлей, подаренных ей накануне дядей Руди.

Обувшись, она несколько раз мазнула себе шею маминым одеколоном. Это был «Echt Kulnisch Wasser 4711» — тот самый, который Наполеон подарил своей второй жене, Марии-Луизе Австрийской… По крайней мере, Еве так рассказывали… По сути, этот одеколон был еще и лекарством. Его пили при самых разных недугах, например, — при спазмах желудка от нервов. Выпив полный наперсток в надежде, что это поможет ей успокоиться, Ева еще раз расчесалась. Ее волосы обычно были заплетены в косички, но в тот день они свободно спадали на плечи. Немного подумав, Ева неохотно пришпилила на грудь подаренный отцом букетик ландышей. Она все еще не могла его простить.

Ева внимательно всматривалась в свое отражение в небольшом зеркале, которое она держала в вытянутой руке. В свои четырнадцать лет она расцветала на глазах, превращаясь в красивую девушку. У Евы было симметричное лицо с высокими скулами, широко посаженными карими глазами, изящными, тонкими бровями и аккуратным прямым носом. Хотя в последнее время она росла уже не так быстро, как раньше, при ее 1 м 63 см она была выше большинства других девочек. Утратив подростковую угловатость, Ева понемногу приобретала формы молодой женщины.

Пока она рассматривала себя в зеркале, в ее памяти всплыли слова женщины, прокричавшей ей в спину: «Теперь на вас ни один порядочный мужчина не посмотрит…» У Евы к горлу подкатил комок. А вдруг, эта женщина права? Девочка, закрыв глаза, начала шептать молитву.

Ева была набожнее многих своих сверстников. Иногда она молилась, гуляя вдоль реки, — особенно когда расцветали яркими красками сочно-зеленые заливные берега Мозеля, а яблоневые сады одевались в свое белое весеннее убранство. В другие же дни Ева выходила или выезжала на велосипеде на проселочную дорогу, ведущую на запад к католической деревне Коберн. Она взбиралась по склону холма к развалинам Нидербергского замка, садилась на край древней каменной стены и читала Библию. В общем, для Евы день конфирмации был очень важен. Ей предстояло принять ее первое причастие и стать частью святой Церкви на правах взрослой…

Но почему-то все это Еву не радовало. После инцидента с отцом она практически перестала испытывать положительные эмоции — только постоянные всплески стыда, гнева и страха.

 

Дождавшись, когда органист доиграет один из гимнов Иоганнеса Хермана, дети, которым предстояло пройти обряд конфирмации, вошли в церковь через боковую дверь и сели в первом ряду. Место слева от Евы заняла ее рыжеволосая подруга Анна Келлер, а справа — Линди Краузе, которая чувствовала себя крайне неловко. После выписки из больницы она по-прежнему пряталась от людей, тяжело переживая позор, постигший не только ее саму, но и фрау Краузе. Однако Ева не собиралась бросать подругу в беде. По ее просьбе преподобный Фольк постоянно ездил в Кобленц, чтобы проводить с Линди занятия по катехизису. Только благодаря его мягкому и терпеливому наставлению, девочка решилась показаться на людях.

Преподобный Фольк был рад увидеть в зале большую часть своей общины. За годы, прошедшие после войны, многие разочаровались в Боге, допустившем, как все считали, несправедливое поражение и болезненное унижение Германии. Если к этому добавить еще и полувековое высмеивание Библии современной наукой, не было ничего удивительного в том, что церкви опустели.

Громко вознеся искреннюю молитву благодарения, преподобный Фольк дал знак органисту, и тот заиграл «Возложите на Него свои печали». По окончании гимна пастор прочитал вторую главу книги «Деяния апостолов», в которой описывалось, как на Божий народ сошел Святой Дух. Наконец, он произнес пламенную проповедь по 14-й главе книги пророка Иезекииля, в которой напомнил своей пастве о том, что идолопоклонство неизбежно приводит к падению.

Наконец, пастор повернулся к шестнадцати кандидатам на конфирмацию. Побеседовав с ними один на один в течение последней недели, он удостоверился, что каждый из них хорошо утвердился в положениях Гейдельбергского катехизиса. Чтобы подтвердить это перед общиной, пастор должен был задать всем шестнадцати по два вопроса из ста двадцати девяти на свое усмотрение.

— Начнем с вопроса номер один, — сказал он, обращаясь сразу ко всем кандидатам, достаточно громко, чтобы его услышало притихшее собрание. — В чем ваше единственное упование в жизни и смерти?

— Мое единственное упование в том, что плотью и духом, в жизни и смерти я, раб Божий, не принадлежу самому себе, но Спасителю нашему, Иисусу Христу. Ибо Он драгоценной Кровью Своею сполна заплатил за все грехи мои и освободил меня от власти дьявола, — ответили в унисон шестнадцать голосов.

Кивнув, преподобный Фольк посмотрел прямо на Вольфа. Ему не нравилось, что парень пришел в униформе «Гитлерюгенд».

— А теперь — из вопроса номер девяносто два. Какая первая заповедь?

— Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим, — бодро ответили дети.

 

Пока шестнадцать юных голосов повторяли вслух апостольский символ веры и молитву «Отче наш», Ева крепко сжимала ладонь Линди. Наконец, ее отец, заняв свое место за алтарем, поднял руку над причастием.

— Возлюбленные в Господе Иисусе Христе, прислушаемся к словам о святом Причастии, сказанным Господом, когда Он…

Откуда-то из первых рядов донеслось приглушенное бормотание. Взглянув на отца, Ева увидела, что он бросил быстрый взгляд поверх очков, но не остановился.

— «Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно…» — читал он из Библии.

В зале опять раздалось приглушенное бормотание. Ева сжала ладонь Линди.

Не обращая внимания на шум, пастор дочитал отрывок из Писания до конца, и регент повел собрание в гимне «Терновый венец на Твоей голове». Преподобный дал знак шестнадцати детям в первом ряду встать и выстроиться в шеренгу по одному. Они должны были подходить к алтарю по очереди, чтобы получить свое первое причастие и молитву благословения.

Первыми шли девочки. Замыкающей в их ряду была Ева. Линди стояла перед ней. Первая девочка, подойдя к алтарю, опустилась на колени, и пастор положил ей на ладони облатку. Причастившись от хлеба, девочка пригубила из поданной чаши с вином.

Постепенно продвигаясь вперед, Ева не сводила глаз с лица отца. Она еле сдерживала слезы. Глядя, как отец мягко улыбается каждой преклоняющей колени девочке, Ева вдруг поняла, что ей ужасно хочется простить его, невзирая на всю причиненную ей боль. В конце концов, хотя она и злилась на него, ее дочерняя любовь никуда не делась. К тому же, Ева не сомневалась, что папа сам сожалеет о случившемся. Как же ей было не простить его здесь, под древним деревянным крестом, принимая причастие как символ Божьей милости?

Ева еще на шаг приблизилась к алтарю, не обращая внимания на ехидные комментарии о происходящем, которые ей то и дело шептал стоявший за ней в очереди Вольф. Собрание запело очередной гимн. От звуков пения, наполняющих храм, у Евы промелькнуло забытое чувство безмятежности и предвкушения чего-то хорошего.

К алтарю подошла Линди. Неуклюже опустившись на колени, она открыла ладони для облатки как раз в тот момент, когда закончился второй куплет гимна.

— Только не она, — резко произнес женский голос в образовавшейся паузе.

Люди в первых рядах зашушукались. Преподобный Фольк удивленно поднял глаза на собрание, но в этот момент зазвучал третий куплет, и он положил облатку на вспотевшие ладони Линди.

— Прими Тело Христа…

— Только не она! — на этот раз женщина почти крикнула. Органист перестал играть, и собрание напряженно умолкло.

Потрясенная Ева оглянулась на общину.

— Прошу вас, — начал нерешительно пастор, — пожалуйста…

— Папа, останови их, — прошептала ему Ева.

— Да…

Фрау Шарф демонстративно встала.

— Пастор, мы не услышали от вашей дочери и Линди Краузе исповедания грехов. Они не должны принимать святое причастие.

Пастор растерянно посмотрел на общину.

— Исповедания грехов? — вмешался Вольф, заслоняя собой Еву. — Вы что, католичка? Им не в чем исповедоваться.

Лицо Евы пылало.

— Неужели? А разве не из-за них у нас появились проблемы? — крикнула фрау Шарф, поворачиваясь к собранию. — Если бы они не крутили хвостами перед теми французами…

Увидев, что Линди вот-вот упадет в обморок, Ева обняла подругу за плечи и с помощью Анны усадила ее на скамью. Пока пастор судорожно соображал, что ему делать, в зале начали раздаваться недовольные голоса прихожан.

— Это ложь! — крикнул Вольф, решительно расправляя плечи. — Почему бы тебе самой не исповедаться в грехах, Эльга Шарф? Может, покаешься за своего хахаля?

По залу пронесся удивленный гомон. Преподобный Фольк попытался вмешаться, но Вольф резко оборвал его.

— Ну нет, пастор. Я хочу услышать, какими именами эта старая корова называет своего французика.

Зал умолк, ожидая продолжения.

— Ну, давай, рассказывай! — крикнул с балкона Андреас.

— Прошу вас, прекратите, — умолял преподобный Фольк — Это же дом Божий. Вы ведете себя неподобающе.

Ева посмотрела на своего нервно мнущего пальцы отца.

— Папа, ты скажешь Шарф, чтобы она ушла?

— Я… Я ничего не знаю ни о каком французе… Я…

— Эх ты! — крикнула Ева. — Идем отсюда, — сказала она, поворачиваясь к Вольфу.

* * *

На следующее утро Ева сидела за обеденным столом в ожидании завтрака, глядя пустыми глазами на блестящую чистоту своей тарелки. Срыв конфирмации вновь погрузил ее в мрачные глубины тоски и одиночества. Любовь отца в очередной раз оказалась под сомнением. Линди была совершенно разбита, а церковь источала враждебность. Единственным убежищем от этой реальности для Евы могли стать долины отрешенности. Оставалось только догадываться сколько людей в деревне разделяет точку зрения фрау Шарф Все эти размышления вновь оживили в памяти Евы мучительные воспоминания о той фатальной ночи.

Правда, у нее еще оставались Вольф с Андреасом и небольшая группа контрабандистов Бибера, но разве этого было достаточно?

Впавшую в уныние девочку не радовал даже приезд дяди Руди. Раньше он всегда рассказывал интересные истории и часто находил время поговорить с Евой один на один, но на этот раз дядя Руди ограничился лишь единственной короткой прогулкой с племянницей, да и то выглядел каким-то растерянным. Было видно, что он тоже охладел к Еве, что погрузило ее в еще большую тоску. Вдобавок ко всему, дядя Руди каждый раз, садясь за обеденный стол, расстраивал всех удручающими новостями о положении дел в Германии и в мире. Ева ничуть не сомневалась, что этот завтрак не станет исключением.