На следующий день после венчания, со слезами распрощавшись с Евой на перроне, Андреас усилием воли заставил себя подняться по ступеням вагона. Когда поезд тронулся, он, высунувшись в окно, не сводил со своей возлюбленной взгляда до тех пор, пока она не исчезла из виду Чем дальше Андреас отдалялся от дома, тем больше его внутреннее «я» уступало место живущему в нем солдату. К моменту прибытия в Берлин он уже был полностью готов приступить к исполнению своего воинского долга.

Андреаса направили в 275-ю дивизию, которая на тот момент входила в состав 1-й армии в западной Франции. Он воспринял это назначение со смешанным чувством. С одной стороны, как и любой немецкий солдат, Андреас воспринимал Советский Союз, как огромный котел, кипящий смертью и страданиями, но в то же время он был настолько привязан к солдатам своего батальона, что не представлял, как сможет оставить их одних в таком ужасном месте. Кто теперь будет вести их в сражение? Андреас был зол. Тем не менее, приказ есть приказ. К тому же он знал, что Ева воспримет такое назначение с чувством огромного облегчения. Андреас сразу же написал ей письмо, сообщив о своем переводе на западный фронт.

Из-за разрушенных путей поезд мог отправиться в Бретань не раньше, чем через две недели. Пользуясь задержкой, Андреас ежедневно, освободившись от своих обязанностей в штабе батальона, ходил по улицам Берлина, всматриваясь в лица людей. Жители столицы проводили по несколько часов в длинных очередях, чтобы обменять желтые пайковые купоны на мизерный продуктовый паек. А по ночам Андреас беспомощно сидел в битком набитом бомбоубежище, ожидая, пока британская авиация завершит свое ужасное дело. Всякий раз, слыша, как у него над головой взрываются бомбы, он думал о тех, кого он днем видел в очередях. Кто из них выжил, а кто погиб?

В ноябре британская авиация начала совершать налеты на Берлин каждую ночь, и теперь от многих кварталов остались лишь кучи разбросанных по улицам обломков. Величественные здания на площади Александерплац получили сильные повреждения, знаменитая гостиница «Кайзерхоф» была полностью разрушена, а Рейхсканцелярия превратилась в бесформенное скопление развалин. В пожарах, выжегших большие участки города, погибли десятки тысяч людей. По примерной оценке Андреаса, британцы уничтожили около трети столицы Германии.

Бродя по улицам Берлина, он время от времени останавливался, чтобы помочь разобрать очередную кучу кирпичей. Некоторые берлинцы начинали восстанавливать свои дома, чем немало удивляли Андреаса. «Зачем они это делают? — думал он. — Это же только начало». Андреасу и самому была неприятна такая мысль, но, будучи здравомыслящим человеком, он не мог отрицать очевидных фактов. Англичане бомбили немецкие города по ночам, а относительно новые враги Германии: американцы — днем. Несмотря на то, что зенитная артиллерия наносила вражеской авиации значительный урон, у британских и американских Военно-воздушных сил, казалось, были неисчерпаемые резервы самолетов и пилотов.

Однажды утром Андреас помог одной женщине донести до могилы ее двух детей, сгоревших прямо в своих кроватях. Позже, в тот же день, он стал свидетелем смерти старушки, которой медсестра Красного Креста перевязывала раны. Глядя в безжизненные глаза этой пожилой женщины, Андреас представил ее чьей-то бабушкой, пекущей печенье к Рождеству и закрывающей летом консервацию. Видя каждый день подобные картины, он уже не знал, кого именно проклинать: Черчилля за его омерзительную жестокость или Гитлера, заставившего весь мир пойти на такие крайности.

Беседуя с людьми, Андреас начал испытывать к американцам нечто сродни благодарности за то, что они бомбили не жилые кварталы, а стратегические объекты. Впрочем, зная о тесном сотрудничестве Черчилля и Рузвельта, вскоре можно было ожидать, что американцы тоже начнут вести войну по истреблению немцев. Самое отвратительное было то, что Черчилль наслаждался подобной войной. Андреас сплюнул. Вместе с молодым сержантом он медленно направлялся к своей казарме, устроенной в тесном погребе под землей.

— Знаете, лейтенант, если бы британцы с таким же рвением бомбили наши заводы, как жилые кварталы, то мы бы уже давно проиграли эту войну, — сказал сержант.

— Черчилль — чудовище.

— Капитан говорит, что под «безусловной капитуляцией» антигитлеровская коалиция подразумевает полное уничтожение Германии.

— Они хотят, чтобы мы упали перед ними на колени, моля о милости, — сказал Андреас.

Сержант промолчал.

— Милости? — продолжил он после долгой паузы. — Мы оба были в России. Какой милости можно ожидать от Сталина и его варваров? Посмотрите, что британцы делают с беззащитными людьми!

— По сравнению с поражением в этой войне Версальский договор покажется нам цветочками, — сдавленно произнес Андреас. — Именно поэтому мы должны сражаться. Возможно, если наши враги заплатят за свою победу достаточно высокую цену, им придется пойти на уступки.

— Я слышал, Фюрер работает над новым «Оружием возмездия», — в голосе парня читалась отчаянная надежда.

— Оружие возмездия? Хорошо бы. Нам нужно что-то в этом роде.

Андреас сомневался, что Германия успеет получить вовремя новое мощное оружие. Он спрятал замерзшие руки поглубже в карманы своей шинели. Январский вечер выдался сырым и холодным. Дул промозглый ветер. Берлин, соблюдавший правила светомаскировки, погрузился во тьму.

Вдруг со всех сторон завыли сирены, а небо над городом осветилось лучами мощных прожекторов. Где-то в темной высоте защелкали разрывы зенитных снарядов. Такого раннего налета раньше никогда не было.

— Сержант, быстрее! — крикнул Андреас, бросаясь изо всех сил вперед.

Невзирая на несколько лет боев на передовой, его охватил страх. Андреаса совсем не прельщала перспектива погибнуть под грудой развалин, но забиваться в какую-нибудь нору, подобно испуганному животному, было ниже его достоинства. Летели осколки бомб. Земля затряслась. Когда Андреас и сержант перепрыгнули через очередную кучу мусора, рядом ухнул взрыв. Пригнувшись, они закрыли головы руками, и в тот же миг их отбросило в сторону взрывной волной.

Еще одна бомба разнесла на куски верхний этаж расположенного поблизости здания, обрушив на Андреаса и сержанта град кирпичей. Кусок стены, упав на молодого солдата, убил его на месте. Задыхаясь в облаке пыли, Андреас выбрался из кучи обломков. Со всех сторон пылал огонь.

В этот момент рядом ухнул еще один взрыв, отбросив Андреаса назад. Вакуум высасывал из его легких воздух, а левую руку и плечо пронзила резкая боль. Едва переводя дыхание, Андреас, поднялся с земли. В нескольких метрах от него на землю рухнула пылающая балка. Он огляделся по сторонам. Люди в панике метались туда-сюда, как напуганные мыши. Некоторые из них горели. Андреасу казалось, что он видит страшнейший из ночных кошмаров.

Грохнул очередной взрыв, и у Андреаса все поплыло перед глазами. Звуки стали глухими и далекими, земля закачалась под его ногами. Затем все провалилось во тьму. Потеряв сознание, он упал в большую кучу золы.

* * *

* * *

— Ну как, уже готов лазить по горам? — подмигнул Андреасу Бибер.

К великой радости Евы в середине марта ее мужа отправили домой в трехмесячный отпуск, чтобы он поправлялся дома, не занимая больничную койку. Взрывом бомбы ему сломало левое плечо. Этот перелом быстро зажил бы, если бы не началось заражение кости, которое тяжело поддавалось лечению. Именно им сейчас занимался доктор Кребель. Левая рука Андреаса висела на перевязи, но гипс уже сняли. Кожа на месте перелома была нежной и обесцвеченной. Время от времени Андреаса лихорадило.

— Вполне, — сказал он, криво усмехнувшись. Андреас осторожно поднялся на диване, на котором до этого лежал. — Но давай еще пару дней повременим. Уже работаешь в своем огороде?

Ганс поднял брови.

— Вообще-то на дворе — апрель. Уже давно пора.

— Уж у тебя-то, наверное, капуста всегда всходит строго по прямой линии.

— Всегда.

— Как там виноградники?

— Лозы выглядят такими же болезненными и усталыми, как ты. Господин Рот беспокоится.

В этот момент в комнату в сопровождении своего отца вошла Ева. В ее руках был поднос с тонкими бутербродами с ветчиной.

— Прошу прощения за такой хлеб. У меня была только овсяная мука.

— Да, мои лошади когда-то любили овес, — пробормотал Ганс.

— У тебя все еще не так плохо, Ганс, — сказал Пауль. Он был бледным и напряженным. — На прошлой неделе я три часа простоял в очереди, а в результате получил всего лишь банку тушенки и одну палку колбасы. — Пауль сел. — Сегодня утром я навещал Адольфа Шнайдера. Бедняга днями сидит и безучастно смотрит в окно. Я хотел почитать с ним Писание и помолиться, но он сказал, чтобы я убирался.

— Удо был его последним сыном, — пробормотал Ганс. — Парень заслуживал на лучшее, чем быть убитым в Италии. Эти трусливые макаронники… Из-за них у нас теперь проблемы.

Ева села рядом с отцом.

— Помнишь, как Шнайдеры каждый год на сочельник бросались в тебя снежками?

Пауль угрюмо уставился в одну точку.

— Как бы я хотел вернуть назад то время. Я бы многое делал совсем по-другому. Очень многое…

В комнате воцарилась тишина, которую первым нарушил пастор.

— Адольф меня беспокоит, — сказал он со вздохом, после чего повернулся к Андреасу. — Как ты себя чувствуешь, сынок?

— С каждым днем все лучше.

— Хорошо. Надеюсь, эта ужасная война завершится до твоего возвращения на фронт.

— Хорошо бы, но, пока она не завершилась, я должен исполнять свой долг, — сказал Андреас, стараясь не смотреть на Еву. — Мне сообщили, что меня уже ожидает новое подразделение. — Ева, поспешно разлив по чашкам суррогатный кофе, быстро вышла из комнаты. — Она не любит, когда я об этом говорю, — шепнул Паулю Андреас, заметив, что Ева на кухне поднесла к глазам носовой платок. — Я люблю ее больше жизни, но я должен вернуться на фронт.

— Ты в первую очередь нужен своей жене, — ответил Пауль непривычным для него резким тоном. — Мы проиграли войну. Фюреру следовало бы попросить о мире, пока наши враги полностью нас не уничтожили.

— Пастор, будьте осторожнее в высказываниях, — сказал Бибер, подсознательно понизив голос. — Гестапо сейчас арестовывает всех пораженцев, даже не задумываясь.

— Тогда пусть приезжают за мной. Меня уже тошнит от всех этих смертей, разрушений и страданий. И все — из-за каких-то фанатиков.

— А вы уверены, что причина — только в фанатиках? — спросил Ганс.

В комнате воцарилась тишина. Андреас задумчиво потупился в пол.

— Как бы там ни было, уже ничего нельзя изменить, — сказал, наконец, Ганс. — Теперь наша цель только одна: выжить. Может быть, потом…

— До меня доходят слухи о нашей жестокости, особенно — по отношению к евреям, — перебил Бибера Пауль. — Я — служитель Евангелия. Я должен предпринимать хоть что-нибудь.

— Эти слухи могут быть преувеличены или раздуты британской пропагандой, — сказал Андреас. — Но даже если это и не так, вы все равно ничего не сможете сделать. Вы нужны своей общине. Сейчас, когда к нашим границам приближаются русские, тревожиться о евреях или чем-либо другом — непозволительная роскошь. — Андреас нахмурился. — Вы просто не представляете, что русские могут сделать с Германией. Наши враги уже ведут разговоры о войне по истреблению немцев. — Андреас осекся. — Хотя, по правде сказать, мы и сами начали уподобляться им.

— Поэтому я и говорю, что наш долг сейчас — помогать друг другу выжить, — сказал Ганс. — После вторжения с запада, в чем сомневаться не приходится, мы окажемся между молотом и наковальней. Все, о чем мы должны сейчас думать, — это наши парни на фронтах и наши ближние.

Пауль глубоко вздохнул.

— О наших ближних? А кто наши ближние, Ганс?

Старик осекся.

— Нам нужно молиться о том, чтобы фельдмаршал Роммель как можно дольше удерживал Западный вал, — сказал Андреас. — Если противники выдохнутся, то у нас есть шанс, что они начнут мирные переговоры. Роммель — гений. Если кто-то и сможет удержать оборону, то это только он. Все западное побережье изрыто окопами и бункерами и усеяно минными полями.

Бибер взял свою чашку с кофе.

— И еще не будем сбрасывать со счетов «Оружие возмездия». Кто знает, что там наши ученые придумают со своими ракетами.

Пауль посмотрел на Андреаса.

— Как, по-твоему, где начнется вторжение?

— Трудно сказать. У нас 1300 километров оборонительного рубежа, но, как мне кажется, это будет где-то возле Кале.

— И когда?

— Генералы считают — не раньше конца июня. Это вполне логично, поскольку именно к этому времени уже высохнут дороги в Польше. Когда русские начнут наступать с востока, нам придется ослабить оборону на западе. — Андреас понизил голос. — Честно говоря, меня это беспокоит. Фюрер бросает лучшие силы против русских, оставляя сражаться с американцами и британцами детей, стариков и легкораненых. — Андреас опять взглянул в сторону кухни. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. — Подойдя к граммофону, он поставил на диск пластинку и несколько раз провернул ручку. — У нас еще есть музыка. Вот, например, Моцарт. Концерт для фортепиано с оркестром № 27. Это был любимый концерт одного офицера, с которым я познакомился в поезде по пути в Варшаву. Надеюсь, он немного развеет наше мрачное настроение.

 

Ева бросилась через кухню к выходящей в сад двери, в которую кто-то с силой забарабанил. На пороге стояла плачущая вдова Шмидт.

— Пастор здесь? — спросила она.

— Да, входите. — Ева провела соседку в гостиную. ~ Папа, здесь к тебе фрау Шмидт.

Вдова, подойдя к Паулю, что-то прошептала ему на ухо. Ева заметила, что отец побледнел. Фрау Шмидт передала ему какую-то записку. Пауль, взяв дрожащей рукой листок, положил его на журнальный столик и, сев на диван, достал из кармана свои очки.

В последнее время Ева начала замечать, что отец стал очень нервным. Оставшись совсем один, он тяжело переживал развод с Гердой. Кроме того, ему теперь приходилось постоянно Делить горе с прихожанами, лишившимися на войне родных.

— Папа, что там? — настороженно спросила Ева.

Медленно прочитав записку, Пауль невидящим взглядом уставился на стол. Наконец, он встал и, поблагодарив фрау Шмидт, снял очки, чтобы вытереть слезы.

— Только что в реке обнаружили тело Адольфа Шнайдера, — угрюмо сказал Пауль. Он медленно прочитал предсмертную записку Адольфа.

— «Жить на этой земле уже невыносимо. — Промолчав, Пауль продолжил: — Если увижусь с Богом, дам Ему кулаком в лицо».

* * *

— Вы сможете сделать это ради меня? — умоляюще спросила Ева доктора Кребеля.

Был жаркий июньский день. Ева сидела в кабинете доктора. В ее взгляде читалась мольба и отчаяние.

Кребель, размышляя над вопросом Евы, вытер лоб носовым платком. Даже после стольких лет лечения человеческих тел и душ, он сомневался в собственной рассудительности.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, Ева. Я, конечно, мог бы сделать это, но не уверен, что это будет правильно.

Такой ответ явно разочаровал Еву.

— Андреас создан для земли, а не для войны. Последние два месяца он дни напролет проводит вместе с Бибером в виноградниках Рота. Зачем ему возвращаться на фронт? — Сердито настаивала на своем Ева. Встав, она нависла над рабочим столом, упершись в него руками. — Все, что от вас требуется, — сказать, что его рука еще не достаточно здорова. Всего лишь несколько слов, и Андреас останется дома.

Кребель откинулся на спинку кресла.

— Ева, послушай… Во-первых, со времени той заварухи с Германом Гестапо проверяет каждый мой шаг. Во-вторых, ты тоже у них под колпаком.

— Значит, вы боитесь?

— Позволь тебе напомнить, что ты не имеешь права требовать от меня, чтобы я солгал ради спасения твоего мужа.

Ева, встрепенувшись, вернулась на свой стул.

— Да, вы правы. Извините. Но вы сможете мне чем-нибудь помочь?

Кребель сверился со своим блокнотом.

— Честно говоря, Ева, я не знаю, — устало ответил он.

Кребель знал, что короткого заключения будет достаточно, чтобы Андреас остался дома. Это могло спасти его жизнь. Однако в таком случае его место придется занять какому-то другому юноше, который будет подвергать себя опасности. Сколько солдат пострадает из-за того, что их не вел в сражение опытный командир? Кребель сочувственно посмотрел на Еву.

— Если Андреас когда-нибудь узнает о нашем сговоре, он возненавидит нас обоих. Мы посягаем на его мужское достоинство.

— Но зато спасаем его жизнь!

Доктор, кивнув, мягко положил руку на ладонь Евы.

— Я участвовал в Первой мировой и знаю, что когда уже ничего не остается, людей держит только их честь. Я видел, как солдаты шли на верную гибель, лишь бы не быть обесчещенными. — Кребель убрал руку. — Прежде, чем я приму решение, я хочу, чтобы ты поразмышляла над тем, что это будет значить для тебя и твоего брака. Андреас, узнав об обмане, обидится на тебя и, возможно, даже возненавидит. — Кребель пристально посмотрел Еве в лицо. — Чтобы этого не произошло, тебе придется до конца своих дней носить в себе тайну, а тайны меняют людей. Поверь мне.

— Но это… Это же всего лишь несколько строк! — чуть ли не крикнула Ева.

Встав со стула, она подошла к окну. Вайнхаузен опять стал унылым, как и во дни ее детства. Люди бродили по мощеным булыжником улицам, ссутулившись и поникнув лицом. Нигде больше не было слышно детского смеха и звуков музыки. Все, что осталось от «чуда Гитлера», — это цветы в окнах, которые посреди окружающей безысходности теперь казались совершенно неуместными. Повернувшись, она твердо посмотрела на Кребеля.

— Я прошу, чтобы вы это сделали.

Кребель после мгновения нерешительности потянулся за ручкой.

— Я отправлю заключение завтра же.

 

Ева медленно брела домой. Остановившись в переулке возле рыночной площади, она посмотрела на сердечко, вырезанное Гюнтером Ладнесом много лет назад на толстой балке в стене дома. Рядом была нацарапано: «ГЛ любит ЛК». Ева заплакала.

Когда она пришла домой, Андреас и Бибер, смеясь, возились в саду. Несколько секунд молча понаблюдав за ними, Ева крикнула.

— Я уже дома! Минут через пятнадцать будет ужин!

Поспешив на кухню, Ева надела передник. Клемпнер как-то сказал, что передник — это униформа немецкой женщины. Пожалуй, в этом действительно был смысл. Открыв буфет, Ева уныло посмотрела на его почти пустые полки. Они ярко иллюстрировали, насколько изменилась жизнь в Германии по сравнению с довоенными годами. Открыв банку с тушенкой, Ева выложила ее содержимое на тарелку. Затем она нарезала тонкими ломтиками сыр, выловила в кадке последнюю маринованную свеклу, поставила на стол несколько ломтей грубого ржаного хлеба и выскребла остатки из последней банки вишневого варенья.

Время ужина пролетело незаметно. Ева старалась улыбаться, а Андреас был, как всегда, внимателен. После ужина она тихо сидела, слушая оживленный разговор мужа с Гансом о винограде, новых методиках дистилляции, ошибках Рота в обрезании лоз и т. п. Хотя Ева любила Бибера, когда он потянулся за своей фуражкой и встал, желая всего доброго, она с облегчением вздохнула. Ей хотелось провести остаток вечера, гуляя с Андреасом по берегу Мозеля.