Глава 5
Гибель королевства

Новый король Вильгельм (Гильом) Злой в целом не заслуживал такого прозвища. По правде говоря, он удостоился его почти через двести лет после смерти – главным образом, вследствие двух бед, с которыми так и не сумел справиться. Первой бедой был его отец, Рожер II, который всегда затмевал собой сына; второй оказался ведущий хронист времен Вильгельма, Гуго Фальканд, ненавидевший короля и поливавший его грязью при каждом удобном случае. Внешность Вильгельма также была против него. К сожалению, портретов не сохранилось, однако в исторических хрониках король описывается как человек огромного роста, «чья густая черная борода придавала ему дикие и страшные черты и вселяла страх в сердца многих людей». Подобный облик в сочетании с поистине геркулесовской физической силой – он разгибал две сложенных вместе подковы голыми руками – отнюдь не способствовал популярности Вильгельма.

Между ним и троном стояло трое старших братьев, и его никогда не готовили к будущему величию; а когда преждевременная смерть братьев обрушила на его плечи это бремя в возрасте тридцати лет, Вильгельма фактически застали врасплох. Ленивый любитель удовольствий, он посвящал большую часть своего времени тем занятиям, которым Рожер предавался лишь в редкие часы отдыха, – обсуждению искусств и наук с интеллектуалами, которые его окружали, и флирту с женщинами в дворцах, что облегали Палермо, будто ожерелье. Женившись в ранней юности на Маргарите, дочери короля Гарсии IV Рамиреса Наваррского, он после восшествия на престол не выказывал видимого интереса ни к супруге, ни к четырем сыновьям, которых та ему родила. Даже больше, чем отец, он был человеком Востока, вел жизнь, напоминавшую, скорее, уклад восточного султана, а не европейского короля; в его личности очевидна та же самая комбинация чувственности и фатализма, какая характерна для столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решения, если мог избежать этой необходимости, никогда не брался за проблему, если имелся хотя бы малейший шанс, что та, при достатке времени, уладится сама собой. Впрочем, начиная все-таки действовать, он добивался поставленных целей со свирепой, даже демонической страстностью.

На протяжении десяти лет до его коронации страна наслаждалась внутренним спокойствием; однако многие норманнские бароны, особенно в Апулии, еще продолжали сопротивляться королевской власти. Другие, решившие связать свою судьбу с королем, тянулись в столицу в надежде получить власть или какую-либо привилегию, но неизменно разочаровывались. Недоверие Рожера к соотечественникам сохранялось до последних дней жизни монарха. Высокомерные, малограмотные, корыстолюбивые, говорившие исключительно на собственном языке, они категорически не годились для ответственных должностей в централизованном государстве; вдобавок положение вассалов не предусматривало получения крупных земельных наделов на острове. Потому они были вынуждены наблюдать, как греки, итальянцы и сарацины – часто незнатного происхождения, представители народов, которые норманны презирали, – достигают самых важных высот и отличий; разумеется, это не могло не вызывать недовольства. Рожер, после многих лет борьбы, в конечном счете добился от норманнов сдержанного уважения; но теперь, когда его железная хватка разжалась, угроза внутренних неприятностей сделалась вполне реальной.

И беда не заставила себя ждать. Бароны нашли себе нового вожака. Роберт из Лорителло приходился королю двоюродным братом и был, так сказать, образцом недовольного аристократа; когда в 1155 году к нему прибыл эмиссар из Константинополя, некий Михаил Палеолог, с предложением объединить усилия и прогнать короля Вильгельма из Апулии – а лучше из всей Южной Италии, – он сразу согласился. Первой целью заговорщиков стал Бари; маленький сицилийский гарнизон сражался мужественно, однако вскоре воинам пришлось сдаться. Весть о падении города усугубилась потоком слухов о смерти Вильгельма (король действительно тяжело заболел); в итоге ослабел боевой дух прибрежных городов, и те капитулировали один за другим. В сентябре в действие вступило королевское войско из 2000 рыцарей и значительного контингента пехоты; состоялось генеральное сражение, которое завершилось поражением «роялистов». К началу зимних дождей вся Апулия очутилась на грани распада.

Папой на ту пору был Адриан IV, урожденный Николас Брейкспир, единственный англичанин, когда-либо занимавший престол святого Петра. Он не испытывал никакой любви к грекам, но все же предпочитал их сицилийцам; поэтому, получив письмо от Палеолога с предложением пойти против Вильгельма и передать Византии за 5000 золотых три прибрежных города в Апулии, папа охотно согласился. Ведь открылась возможность, подобной которой могло больше не представиться. Адриана также воодушевлял энтузиазм, с которым многие изгнанные ранее апулийские вассалы, узрев шанс восстановить былые права, вызвались признать папу своим законным сюзереном в обмен на поддержку Святого престола.

К началу 1156 года вся Кампания и большая часть северной Апулии находилась в руках византийцев и папистов; Михаил Палеолог, устранив несколько малых очагов сопротивления, мог бы поздравить себя с успехом, значительно превосходившим тот, на который он смел надеяться. Всего за полгода ему удалось восстановить византийскую власть на Апеннинском полуострове и почти полностью вернуть ситуацию полуторавековой давности, до наступления норманнов на византийскую Ломбардию и оккупации этой области. На материке враги сицилийского короля подчинялись указаниям из Византии везде, кроме Калабрии, а последняя хранила верность Вильгельму лишь потому, что еще не подверглась нападению. В любом случае, казалось, очень скоро весь юг Италии признает господство Константинополя. Вильгельм Сицилийский будет разгромлен, а его одиозное королевство уничтожено.

Однако самоуверенность чревата катастрофой. С приходом весны Вильгельм оправился от своей болезни и внезапно осознал серьезность ситуации. Он был, как напоминает нам Фальканд, «человеком, который крайне неохотно покидал свой дворец; но когда обстоятельства к тому вынуждали, он, невзирая на собственное нежелание действовать в прошлом, бросался грудью на опасности, не столько мужественно, сколько из упрямства, даже из безрассудства». Нельзя не отметить в очередной раз пристрастность хрониста, но при этом в его словах угадывается подобие восхищения. Итак, Вильгельм отдал распоряжения. Войску и флоту надлежало собраться в Мессине; предполагалась совместная операция, в ходе которой греков и их союзников рассчитывали атаковать одновременно с суши и с моря. В последние дни апреля войско переправилось на материк и двинулось на север через Калабрию, а флот пересек пролив и повернул на северо-восток, в сторону Бриндизи.

Когда до византийского «штаба» дошла весть о том, что сицилийцы во главе со своим королем наступают «грозным числом и силой», союзники греков начали разбегаться. Наемники, как это обычно бывало, использовали момент, чтобы потребовать радикального увеличения платы; получив отказ, они массово дезертировали. Роберт из Лорителло бежал, примеру вожака последовали его люди и большинство соотечественников. Сицилийский флот прибыл первым; затем, день или два спустя, подошло и войско. Последовала короткая и кровопролитная схватка; греков разбили наголову. Сицилийские корабли лишили врага всякой возможности бежать морем. В тот день, 28 мая 1156 года, все достижения византийцев в Италии за целый минувший год пошли прахом, словно их никогда и не случалось.

Вильгельм относился к пленным византийцам в соответствии с общепризнанными канонами рыцарского поведения, но вот к собственным мятежным подданным снисхождения не проявлял. Этот урок он усвоил от своего отца. Измена, особенно в Апулии, где ее впитывали буквально с молоком матери, была единственным преступлением, которое ни при каких условиях не заслуживало прощения. Из тех мятежников, которые попали ему в руки, наиболее удачливых заключили в тюрьму, а остальных казнили – кого повесили, кого ослепили, кого бросили в море с привязанным к ногам грузом. Из Бриндизи король двинулся к Бари. Менее чем за год до этого жители города добровольно примкнули к византийцам; теперь им предстояло заплатить за нарушение верности. Горожане простерлись перед королем, умоляя о пощаде, однако Вильгельм указал на груду камней на месте, где еще недавно высилась цитадель. «Вы не пощадили мой дом, – сказал он, – и я не стану щадить вас». Он дал им ровно двое суток на то, чтобы спасти свое имущество; на третий день Бари был разрушен. Уцелели только собор, большая церковь Святого Николая и несколько малых религиозных сооружений.

Лишь единственный человек теперь противостоял надвигающейся буре. Все союзники папы Адриана исчезли: Михаил Палеолог погиб, его войско было уничтожено; норманнские бароны либо сидели в темницах, либо ударились в бега. Сам Адриан слишком хорошо осознавал, что, если он хочет спастись от катастрофы, ему следует заключить соглашение с королем Сицилии. Двое правителей встретились в папском городе Беневенто и 18 июня 1156 года договорились о мире. В обмен на ежегодную дань папа согласился признать власть Вильгельма не только над Сицилией, Апулией, Калабрией и бывшим княжеством Капуя (заодно с Неаполем, Салерно, Амальфи и всеми окрестностями); теперь эта власть официально распространялась на весь северный Абруцци и на марки. Вильгельм, который вел переговоры с позиции силы, добился большего, чем выпадало его отцу и деду. Ныне он сделался одним из наиболее могущественных правителей Европы.

Однако всего за три года, что отделяли договор в Беневенто от смерти папы Адриана 1 сентября 1159 года, в судьбах трех главных героев этой истории произошли важные изменения. Положение изменилось принципиальным образом. Папство, будто бы поставленное на колени в Беневенто, заново открыло для себя (хотя минувшие сто лет должны были бы сделать это очевидным), что его единственная надежда на выживание в качестве весомой политической силы заключается в тесном союзе с соседом – норманнской Сицилией. Германский император Фридрих Барбаросса, пораженный и восхищенный быстротой и размахом побед Вильгельма над византийцами в Апулии, взирал на Сицилию с неприкрытой ненавистью, но не мог не отдавать должного победителю и потому принял решение отложить на неопределенный срок карательную экспедицию на юг, которую уже давно планировал. Вместо этого Фридрих пошел походом против ломбардских городов и поселений Северной Италии, которая, формально относясь к имперским владениям, недавно продемонстрировала совершенно неприемлемое для императора стремление к республиканизму и независимости. Результатом похода стал невероятный парадокс: города Ломбардии начали воспринимать сицилийскую монархию – намного более абсолютистскую, чем любая другая монархия Западной Европы – как стойкого защитника своих республиканских идеалов и славить ее короля как поборника гражданских свобод (хотя еще не успела осесть пыль над руинами Бари). В конце концов они праздновали победу: 29 мая 1176 года немецкие рыцари Фридриха были разбиты при Леньяно силами Ломбардской лиги. С притязаниями императора на Ломбардию было покончено. В следующем году в Венеции Фридрих публично поцеловал ноги папе Александру у входа в собор Святого Марка, а шесть лет спустя в Констанце перемирие превратилось в мирный договор. Имперский протекторат технически сохранялся, но города Ломбардии (и до некоторой степени Тосканы) обрели известную самостоятельность в управлении.

Вильгельм вернулся на Сицилию в ореоле славы, его международная репутация была высока, как никогда; но вот последние годы его правления оказались несчастливыми. Его «эмира эмиров» – таков был титул главного министра королевства – некоего Майона из Бари убили в 1160 году; в следующем году произошел дворцовый переворот, в ходе которого погиб юный сын и наследник короля, Рожер, а самому Вильгельму удалось спастись. Мятежи охватили большую часть Сицилии и распространились на Апулию и Калабрию; король, как всегда, лично возглавляя войско, отлавливал мятежников и карал их с отвратительной жестокостью. Хуже всего было то, что по возвращении на Сицилию в 1162 году он обнаружил, что христиане и мусульмане готовы грызть друг другу глотки; межконфессиональная гармония, которую с таким трудом строили оба Рожера, исчезла навсегда.

Четыре года спустя, 7 мая 1166 года, Вильгельм скончался в возрасте сорока шести лет. Он не был хорошим королем. Разумеется, наследовать Рожеру II было не так-то просто, и потому, пожалуй, неудивительно, что Вильгельм пытался спрятать вполне естественную неуверенность в собственных силах за грозным внешним видом и восполнить ошибки и промахи в управлении нарочитой демонстрацией безразличия и жестокости. Впрочем, в одном отношении он преуспел: как воин он намного превосходил своего отца – и хорошо это понимал. Будучи осажден в собственном дворце, оставленный друзьями и советниками, он показал себя именно тем, кем столь часто бывал – нерешительным и напуганным человеком; но едва он оказывался в поле, с войском за спиной, то сразу преображался. Когда разразился кризис, мужество и воинское мастерство короля спасли королевство.

Описанный контраст был для него весьма типичным. На протяжении всей своей жизни он оставался не уверенным в себе и часто менял решения; сегодня такого человека принято называть биполярным. Длительные периоды глубочайшей летаргии сменялись у него периодами неистовой, почти истерической активности. Он мог быть чрезвычайно жестоким, а в следующее мгновение проявлял почти невероятное милосердие. Не имея внутри себя какого-либо реального равновесия, он оказался не в состоянии поддерживать все эти тонкие политические балансы, на которых зиждилась безопасность королевства, – балансы между правителем и подданными, между аристократами и купечеством, между христианами и мусульманами.

И все же – был ли Вильгельм Злым? Представляется, что прозвище чересчур сурово по отношению к нему. Его никак не назовешь злым. Это был, как видится, глубоко несчастный человек, который видел в каждом новом дворце, который построил, и в каждом новом удовольствии, которым наслаждался, лишь очередное временное избавление от беспокойства духа. Возможно, прозвище «Печальный» подошло бы ему куда лучше. Увы, историю не перепишешь.

С юридической точки зрения проблем с наследованием не было никаких. Умирающий король ясно дал понять, что хочет передать корону своему уцелевшему сыну, тоже Вильгельму; поскольку же мальчику было всего двенадцать лет, его матери, королеве Маргарите, предстояло исполнять обязанности регента. Все казалось понятным и простым.

В день, назначенный для коронации, юный Вильгельм моментально завоевал сердца подданных. В отличие от своего отца, он был невероятно хорош собой. Когда в соборе Палермо на его голову возложили корону Сицилии и когда позже он ехал верхом по улицам в направлении королевского дворца, золотой венец сверкал на длинных золотистых волосах, унаследованных от предков-викингов, и подданные, как сообщается, «не могли сдержать свою радость». Тем не менее королева Маргарита сознавала, что ей придется немало постараться, чтобы сохранить свое положение. С одной стороны, ее нынешние советники все были людьми предыдущего режима. И все отличались богатством и могуществом. Пост главного министра занимал евнух-мусульманин по имени Господин («каид») Петр. Типичный клерк, государственный служащий, а не государственный деятель, он умело занимался делами, а его преданность королю и королевской семье не вызывала сомнений, как и лояльность великого протонотария Маттео д’Аджелло. Еще был двоюродный брат королевы, Гилберт из Гравины, вспыльчивый интриган, который ненавидел Петра и постоянно донимал Маргариту требованиями назначить его на место евнуха. Наконец, нельзя не упомянуть двух глубоко неприятных королеве англичан. Первый – это Ричард Палмер, епископ Сиракуз, самый даровитый из всех советников, но повсеместно нелюбимый за свое высокомерие и надменность; второй – его заклятый враг, различные «орфографические» маски которого (достаточно назвать лишь две – Офамил и Oффамильо) представляют собой не более чем отчаянные попытки сицилийцев передать фонетически обыкновенное английское имя Уолтер с Мельницы (of the Mill). Прибывший на Сицилию в качестве наставника королевских детей, он со временем стал каноником Палатинской капеллы – и в этой должности проявил себя еще более беспринципным и амбициозным, чем Палмер. Вскоре ему суждено было занять высшие политические и церковные должности на острове, достроить собор и стать единственным англичанином в истории, который имел право подписываться как «эмир и архиепископ».

Ни один из этих людей, очевидно, не являлся приемлемым в качестве главного советника королевы. Все они были эгоистами, руководствовались исключительно собственными целями, а не благом королевства; держались с Маргаритой весьма покровительственно, норовили запугать королеву или интригами склонить на свою сторону. Маргарите же требовался соотечественник, человек, думавший схожим образом и говоривший на ее языке; выбор в конце концов пал на молодого кузена по линии матери-норманнки – по имени Стефан дю Перш. Когда он высадился в Палермо на исходе лета 1166 года, для него это была лишь остановка на пути в Святую землю; но Маргарите не составило труда убедить кузена (посулами власти, почестей и богатства) отложить паломничество на неопределенный срок и разделить с нею бремя правления королевством. С самого начала Стефан показал себя способным и энергичным; что было важно – а на Сицилии такое почти не встречалось, – его как будто не интересовали мирские блага. Маргарита пришла в восторг. Спустя всего два месяца после прибытия на остров Стефан сделался канцлером.

Весть об этом назначении, как и следовало ожидать, вызвала бурю протестов. Стефан прибыл на остров в сопровождении тридцати семи спутников; в последующие месяцы многие другие приятели из Франции присоединились к нему; очень скоро королевский двор и ряд государственных служб Сицилии, что называется, офранцузились. При всем том Стефан был идеалистом и искренне хотел сделать Сицилию лучше, а потому проталкивал реформы, которые считал необходимыми, не обращая внимания на общественное мнение и собственную непопулярность. Поэтому приходится признать, что королева Маргарита была права, привлекая чужака к управлению королевством. Реформы давно назрели; в преобладающей атмосфере раздоров и недоверия для любого сицилийца было практически невозможно (будь он островитянином по рождению или по практике усыновления) их осуществить. Стефан, беспристрастный и чужой для всех, единственный мог это сделать – и преуспел, поскольку ему хватило мужества и душевных сил. Но неизбежно, сколько бы пользы он ни принес широким массам, его должны были возненавидеть практически все люди, приближенные к власти. Эта ненависть обострилась еще сильнее осенью 1167 года, когда королева, сохранив за ним пост канцлера, велела поспешно рукоположить Стефана в священство, а затем настояла на том, чтобы всегда готовые услужить правителю каноники собора Палермо избрали Стефана новым архиепископом.

Это был настолько очевидно неразумный шаг, что поневоле задаешься вопросом, зачем Стефан согласился – особенно если учесть, что к тому времени по Палермо расползлись новые слухи: мол, отношения между ним и Маргаритой выходят далеко за пределы отношений, обычных для королевы и ее канцлера, не говоря уже об архиепископах. Имелись ли основания для этих слухов, установить невозможно. Фальканд говорит, что королева «будто пожирала канцлера своим взглядом». Маргарите еще не исполнилось сорока, она была, как сообщается, привлекательной женщиной, которую почему-то фактически игнорировал покойный супруг; было бы, пожалуй, удивительно, не возникни у нее некое чувство к молодому и красивому мужчине знатного происхождения, наделенному умом и талантом, а также одному из немногих людей на Сицилии, кому она могла доверять. Даже если никакой привязанности на самом деле не было, сплетни по этому поводу возникли бы в любом случае.

Осенью 1167 года двор переехал на зиму в Мессину, где Стефан, руководствуясь, как всегда, благими побуждениями, предпринял сознательную попытку сблизиться с местным населением (правда, сколько ни старался, он не мог заручиться их расположением надолго). За какой-то месяц высокомерие и своеволие его французского окружения превратило французов в мишень насмешек и ненависти среди преимущественно греческого населения города. Двор вернулся в столицу в марте, но в Мессине недовольство продолжало зреть, и именно там на Пасху 1168 года началось настоящее восстание. К концу апреля в городе не осталось в живых ни единого француза. Этим дело не закончилось; гонцы прибывали в Палермо с сообщениями, которые день ото дня делались все мрачнее. Повстанцы захватили Рометту, важный город на дороге Палермо – Мессина; их отряды двигались вниз по побережью к Таормине; в Чефалу епископ открыто поддержал мятежников. И те повернули к Палермо.

При первых признаках мятежа к Стефану присоединились его сторонники, и все они укрылись во дворце архиепископа. Здание было плохо приспособлено к осаде; однако у него имелось преимущество – узкий подземный коридор связывал дворец с собором, и Стефан с компанией спрятался на колокольне. Винтовая лестница была узкой, что облегчало оборону; они взяли с собой достаточно провизии, чтобы отсидеться несколько дней; здесь, по крайней мере, они в безопасности, пускай в целом перспективы выглядят неутешительными. Они и не догадывались, что спасение близко. К тому времени во главе мятежа встал протонотарий Маттео д’Аджелло, который все больше тревожился. Он думал, что Стефану и его сторонникам удастся продержаться неделю, а то и дольше, а между тем рвение народных масс наверняка иссякнет. Не стоило забывать и о короле, который, несмотря на юность, демонстрировал истинно королевский дух. Так, он потребовал, чтобы его выпустили из дворца – встретиться лицом к лицу с подданными, призвать их сложить оружие и вернуться в свои дома; Маттео пока отговаривался, не понимал, что рано или поздно придется уступить. Популярность юноши в городе была чрезвычайно велика; если станет известно, на чьей стороне симпатии короля, всякая поддержка восстания быстро оскудеет.

Поэтому Маттео и его соратники решили предложить канцлеру мир. Стефана и всех тех его соотечественников, кто пожелает сопровождать канцлера, предполагалось отправить в Палестину; остальным позволят беспрепятственно вернуться во Францию. Что касается тех сицилийцев, которые поддерживали Стефана, им гарантировали отсутствие преследований и конфискаций имущества. Стефан принял эти условия; нужно признать, что они были исключительно щадящими – во всяком случае, так казалось. Но испытания еще не закончились. Первая галера, предоставленная в его распоряжение, текла, словно решето; когда он достиг Ликаты, на полпути вдоль юго-западного побережья, стало понятно, что плыть дальше невозможно. Лишь на другом судне, купленном за собственные средства у каких-то генуэзских купцов, которых встретил в гавани, он наконец достиг Святой земли.

За два года после расставания с Францией Стефан дю Перш приобрел немалый жизненный опыт. Он достиг весьма высокого положения, светского и церковного, в одном из трех величайших королевств Европы; из мирянина сделался архиепископом; завоевал уважение некоторых и отвращение многих – и добился, быть может, любви королевы. Он многое узнал – о власти и злоупотреблении властью; об искусстве управления, о верности, дружбе и страхе. Но о Сицилии он не узнал ничего. Он не сумел понять, что сила острова (и залог его выживания) состоит в поддержании единства; не усвоил того, что, поскольку Сицилия по своей природе неоднородна и склонна к разъединению, это единство необходимо навязывать сверху. Вследствие такого непонимания он потерпел неудачу; и тот факт, что в конце концов он случайно и невольно объединил своих врагов против себя, никоим образом не смягчает его провал.

С отплытием Стефана и его соотечественников королева Маргарита, должно быть, впала в отчаяние. Она сделала ставку на этих французов – и проиграла. Ее сыну Вильгельму было всего пятнадцать, до окончания регентства оставалось еще три года; но репутация королевы, политическая и моральная, была разрушена. Последняя печальная защитница отмирающего порядка, эта «испанка» больше не вызывала ни страха, ни негодования; ее попросту игнорировали. Она же упорно продолжала демонстрировать свою полнейшую непригодность к управлению страной. Согласись она сотрудничать с самозваным и самоназначенным советом, который ныне управлял королевством, Маргарита могла бы восстановить толику утраченного влияния; вместо этого она пыталась препятствовать совету на каждом шагу. Отплытие Стефана, например, освободило место архиепископа; соборные каноники поддержали кандидатуру Уолтера с Мельницы. Для Маргариты это вовсе не было крахом всех надежд; в конце концов, этот человек несколько лет был наставником ее сына. Но он не был Стефаном и потому она возражала, публично заявляла, что ее кузен по-прежнему остается законным архиепископом, и даже отослала обращение к папе (убедительно подкрепив мольбу семью сотнями унций золота), призывая понтифика не утверждать назначение Уолтера. Учитывая все это, трудно отделаться от подозрений, что отношения между королевой и ее бывшим канцлером не сводились к рабочим контактам и семейным узам.

Так или иначе, хлопотала она напрасно. 28 сентября 1168 года, в присутствии короля и двора, Уолтера с Мельницы ввели в собор Палермо. Это событие, похоже, окончательно сломило Маргариту, и когда ее сын наконец достиг совершеннолетия, она скрылась (полагаю, с немалым облегчением) в неизвестность. Она дожила до 1183 года и скончалась в возрасте пятидесяти пяти лет; со Стефаном дю Першем они больше не виделись.

Облегчение, с каким королева Маргарита избавилась от бремени государственных обязанностей, в полной мере разделяли ее подданные. Хотя регентство Маргариты продолжалось всего пять лет, им этот срок, вероятно, показался целой жизнью; потому они с признательностью и надеждой смотрели на высокого светловолосого юношу, который летом 1171 года официально взял правление на Сицилии в свои руки.

Нельзя сказать, что они хорошо его знали. Привлекательный облик, конечно, был известен повсеместно; с годами Вильгельм ничуть не утратил привлекательности, и мальчик, который выглядел ангелом в день своей коронации, сейчас, в возрасте восемнадцати лет, напоминал людям молодого бога. О нем говорили, что он прилежен в учении, читает и изъясняется на всех языках своего королевства, включая арабский; что он мягок и кроток, не наследовал ни мрачной задумчивости, ни внезапных взрывов гнева, столь характерных для его отца. Искусство управления государством и политическую рассудительность еще предстояло оценить, но это было скорее преимущество, чем что-либо другое; поскольку его до сих пор не допускали до общественных дел, он был заведомо непричастен ко всем тем бедствиям, что навлекла на королевство его мать.

Ему повезло в том, что наступил новый период мира, безопасности и процветания, с которым позднее стали отождествлять его правление. Его заслуги в этом не было; хотя он никогда не выводил войско на поле брани, Вильгельма отличала трагическая склонность к зарубежным военным авантюрам, и в конечном счете он оказался более воинственным, чем отец или дед. Но эти авантюры, сколь угодно дорогостоящие с точки зрения потерь и средств, едва ли сказались на повседневной жизни королевства. Словом, Вильгельму благополучно приписали новое процветание Сицилии; впоследствии люди вспоминали эти годы как «бабье лето» (таковым оно и оказалось) Сицилийского королевства, как эпоху правления последнего законного норманнского короля, такого красивого, который умер совсем молодым и удостоился от благодарного народа прозвища Вильгельм Добрый.

Ничто не может быть более убедительным доказательством этого изменения настроений, нежели тот факт, что первые пять лет после совершеннолетия Вильгельма прошли для сицилийской дипломатии прежде всего под знаком поисков достойной невесты для короля; и не было правителя в Европе, который не мечтал бы сделать молодого норманна своим зятем. Сначала взоры обратились, естественно, к византийскому императору Мануилу Комнину; поскольку за его дочерью, вероятно, дали бы в приданое всю Восточную империю, королева Маргарита и ее советники вполне могли бы принять такое предложение. Но они не спешили выбирать, а между тем появился новый претендент: около 1168 года король Генрих II Английский предложил норманнам свою третью, младшую дочь Джоанну.

Связи между двумя королевствами существовали со времен Рожера. Английские ученые, церковники и управленцы продолжали прибывать на Сицилию, и к 1160-м годам в обеих странах осталось мало значимых норманнских семейств, которые не имели родственных связей с семьями в другой стране. Сам король Генрих, французские владения которого занимали куда большую территорию, чем владения его современника Людовика VII, был, вне всякого сомнения, наиболее могущественным государем Европы. Вдобавок, пусть Джоанна едва вышла из младенчества – она родилась в 1165 году, – Генрих, похоже, искренне желал этого брака.

Но затем, 29 декабря 1170 года, случилось убийство архиепископа Томаса Бекета. Пелена тьмы нависла над Англией. Континентальные подданные Генриха подпали под интердикт, самому королю запретили входить в любую церковь, пока папа римский не сочтет возможным его помиловать. Вся Европа пришла в ужас; а сицилийцам маленькая Джоанна вдруг показалась не слишком завидной невестой. Переговоры резко прервали, и вновь, образно выражаясь, началась охота на ферзя.

В марте 1171 года император Мануил во второй раз предложил в жены Вильгельму свою дочь Марию. Она больше не обладала притягательностью пятилетней давности: в этом промежутке ее мачеха родила сына, и права наследования византийского престола снова изменились. Однако она оставалась дочерью императора, ее приданое наверняка будет достойно статуса, а брак, если повезет, положит предел беспрестанным попыткам ее отца вмешаться во внутренние дела Италии. Предложение было принято, и решили, что Мария должна приплыть в Апулию весной следующего года.

В назначенный день Вильгельм, его брат Генрих, принц Капуанский, Маттео д’Аджелло и Уолтер с Мельницы прибыли в Таранто, чтобы встретить королевскую невесту. Но та все не появлялась. Прождав неделю, Вильгельм решил совершить короткое паломничество в храм Архангела Михаила на Монте-Гаргано; по возвращении выяснилось, что новостей по-прежнему нет. Стало ясно, что греки обманули, что девушка не приплывет. Почему Мануил изменил свое решение в последний миг? Насколько нам известно, император не подумал извиниться и ничего не объяснил, посему его мотивы остаются загадкой. Но такой поступок заставил Вильгельма затаить в сердце недоверие к Константинополю, и это недоверие преследовало его до конца дней – и дорого обошлось как Сицилии, так и Византии в последующие годы.

Что удивительно, не кто иной, как папа Александр III предложил возобновить брачные переговоры между Англией и Сицилией по поводу союза Вильгельма и Джоанны; на Пасху 1176 года трое специально отобранных сицилийских послов предстали перед королем Англии в Лондоне. Генрих встретил их радушно; однако до официального обручения следовало уладить препятствие, чреватое возможными осложнениями: Вильгельм – вполне разумно – дал понять, что, прежде чем связывать себя формальными обязательствами, желает удостовериться в физической привлекательности своей невесты. Поэтому послы отправились в Винчестер, где Джоанна жила со своей матерью Алиенорой, пленницей короля Англии из-за участия в мятеже ее сыновей три года назад; они хотели «увидеть воочию», говорит хронист, «насколько девочка красива обликом». Поездка оказалась удачной. «Когда они узрели ее красоту, то обрадовались сверх всякой меры».

Хотя Джоанне было всего десять лет, Генрих счел, что его дочь должна путешествовать соответственно ее статусу и поводу. Он приказал приготовить семь кораблей, чтобы переправить девочку и ее свиту через Ла-Манш. 26 августа в сопровождении дяди, единокровного брата короля Генриха Гамелина Плантагенета, архиепископов Кентерберийского и Руанского и епископа Эвре она отплыла из Саутгемптона. Старший брат Генрих проводил Джоанну до Пуатье, где другой брат, Ричард, обеспечил безопасный проезд через собственное герцогство Аквитания до порта Сен-Жиль. Там Джоанну приветствовали от имени Вильгельма Ричард Палмер и архиепископ Капуи. Двадцать пять сицилийских кораблей ожидали в гавани; но уже началась вторая неделя ноября, зимние штормы свирепствовали в море, поэтому было решено не отходить далеко и плыть вдоль побережья, держась как можно ближе к берегу. Даже такое плавание, похоже, доставило немало неудобств; шесть недель спустя флот не добрался дальше Неаполя, а бедная Джоанна так сильно страдала от морской болезни, что сопровождающие договорились остаться на Рождество в Неаполе, чтобы девочка восстановила силы (и чтобы к ней, возможно, вернулась поблекшая красота). Оттуда путешествие продолжилось по суше.

Джоанна достигла Палермо вечером 2 февраля 1177 года. Вильгельм встречал свою нареченную у городских ворот. Невесту усадили верхом на одного из королевских скакунов и препроводили во дворец, подготовленный для нее, по улицам, освещенным столь ярко, что, по словам хрониста, «казалось, будто весь город объят пламенем». Одиннадцать дней спустя, накануне дня святого Валентина, Вильгельм и Джоанна сочетались браком, увенчанные гирляндами цветов, и сразу после церемонии Джоанна, длинные волосы которой струились по плечам, опустилась на колени в Палатинской капелле, где соотечественник, Уолтер с Мельницы, ныне архиепископ Палермо, помазал и короновал ее как Иоанну, королеву Сицилии.

К моменту коронации новобрачной едва исполнилось одиннадцать лет, тогда как ее мужу было уже двадцать три. Тем не менее, несмотря на разницу в возрасте, этот брак был, насколько мы можем судить, идеально счастливым. Никаких языковых проблем не возникало: Джоанна, родившаяся во Франции и получившая образование в основном в аббатстве Фонтевро, была по воспитанию куда больше француженкой, чем англичанкой, а норманнский французский оставался повседневным языком сицилийского двора. Новые подданные тоже приветствовали королеву, как когда-то ее мужа, и приняли ее в свои сердца.

Murriali, cita senza cunfortu, o chiavi o mina ventu o sona mortu. Так гласит старинная сицилийская пословица; сегодня, нужно уточнить, гораздо меньше людей воспринимают Монреале подобным образом. Как город – а ныне это фактически пригород Палермо – Монреале, безусловно, не лишен недостатков; однако там есть собственный собор, и этот собор восполняет все недостатки. Именно благодаря собору, а не благодаря внешней привлекательности или браку с английской принцессой Вильгельма Доброго помнят по сей день. Собор начали строить в 1174 году, ежегодно расходуя колоссальные суммы на сооружение, которое следует признать (по любым меркам) наиболее выдающимся памятником на Сицилии. Причем строился собор не сугубо во славу Божию; для строительства были и политические причины. С того самого момента, когда молодой король получил реальную власть, он относился с подозрением – и Маттео д’Аджелло постоянно укреплял его опасения – к растущему влиянию Уолтера с Мельницы. В качестве архиепископа Палермо Уолтер сумел объединить почти всех могучих баронов и прелатов в реакционную феодальную «партию», которая, если бы она продолжала действовать бесконтрольно, сулила беды для королевства. Даже в церковных делах он придерживался опасного курса. Потрясения периода регентства позволили сицилийской церкви утвердить свою самостоятельность: это касалось не только папы (тут уже все привыкли), но и от короны, и Уолтер прилагал все усилия к тому, чтобы так оставалось и далее. Его власть на острове уступала лишь власти короля, и Вильгельм понимал, что должен вмешаться, пока не стало слишком поздно.

Что он мог сделать? Единственным выходом виделось создание нового архиепископства, как можно ближе к Палермо; предполагалось, что новый пастырь будет равен статусом Уолтеру и окажется связующим звеном между короной и Святым престолом. Проблема заключалась в том, что архиепископов обычно избирали из церковного клира, а последний пребывал под контролем Уолтера. Поэтому Вильгельм внес уточнения в первоначальный план. Решили создать новое бенедиктинское аббатство, где будет соблюдаться во всей строгости клюнийский устав; настоятель этого аббатства автоматически удостоится архиепископского сана и может быть посвящен любым другим прелатом по собственному усмотрению – при одобрении короля. Уолтер был в ярости, но он никак не мог воспрепятствовать. Ему пришлось бессильно смотреть, как ряд церквей и приходов изымают из его архиепархии и передают архиепископу Монреале; весной 1176 года он скрежетал зубами в ярости, наблюдая, как сотня монахов из большого аббатства Ла Кава прибывают в Палермо и заселяются в новое аббатство.

Аббатство в Монреале никого не оставит равнодушным, хотя бы полутора акрами своих великолепных мозаик, созданных всего за пять или шесть лет, между 1183 годом и концом десятилетия. Возможно, ему недостает изысканного совершенства Палатинской капеллы, византийской таинственности Мартораны или того очевидного волшебства, каким буквально сочится храм Пантократора в Чефалу. Оно производит впечатление своими размерами и пышностью. Это впечатление, как и сам собор, грандиозно. Бродя по обширному зданию, невольно начинаешь предполагать, что на его стенах и потолке представлены все без исключения библейские сюжеты. Впрочем, это предположение не очень далеко от истины; но одну мозаику – не слишком содержательную на первый взгляд – ни за что нельзя пропустить. Посмотрите на вторую фигуру справа от центрального восточного окна. Опознать ее не составит труда: в соответствии с каноном того времени, имя начертано вдоль нимба: «Томас Кантур». Отражено ли в мозаике хоть какое-то сходство с мучеником-архиепископом, для нас не имеет ни малейшего значения; важно то, что перед нами самое раннее изображение святого Томаса Бекета, созданное через несколько лет после его смерти. Не подлежит сомнению, что своим «присутствием» в соборе он обязан королеве Иоанне, которая тем самым искупала действия своего отца.

Что касается монастыря, здесь обнаруживается единственное проявление сарацинского влияния в Монреале: изящные арабские арки, ровным счетом сто четыре, опираются на пары стройных колонн, из которых одни украшены резьбой, другие же инкрустированы в том же косматеско, что характеризует внутреннюю отделку храма. В юго-западном углу выделено место для фонтана, тоже арабского, но по форме уникального для острова. Капители колонн, каждая из которых воплощает в себе торжество дизайна и изобретательности, олицетворяют триумф романских камнерезов, чье мастерство не находило соперников на юге. На одной из капителей – восьмой по западной стороне – показано, как король Вильгельм дарует свой новый собор Богородице. Так было возведено последнее, самое крупное религиозное сооружение норманнской Сицилии.

Обласканное солнцем королевство, процветающее и мирное; молодость, привлекательность, безграничное богатство; любовь подданных и красавица жена – со всем этим Вильгельм II, должно быть, казался современникам человеком, на которого снизошло благорасположение небес. В какой-то степени так все и было. Но небеса лишили его трех даров: во-первых, долгой жизни; во-вторых, сына и наследника; в-третьих, толики политической мудрости. Если бы ему достался хоть один дар из перечисленных, его королевство могло бы избежать той печальной судьбы, которая была уготована Сицилии. Но поскольку королю не досталось ничего, Сицилия была обречена.

Где-то среди зимы 1183—84 года в Палермо прибыли посланники императора Фридриха Барбароссы с предложением сочетать браком сына и наследника Барбароссы, Генриха, и сицилийскую принцессу Констанцию. Кажется поистине невероятным, чтобы Вильгельм и его советники могли усомниться в пользе подобного брака. Но Констанция, посмертная дочь Рожера II (она была всего на год моложе своего племянника-короля), являлась действующей наследницей престола. Если она выйдет замуж за Генриха, а Вильгельм останется бездетным, Сицилия окажется в руках императора и ее обособленное существование завершится. Правда, у Иоанны было впереди много времени, чтобы родить супругу сына. В 1184 году ей исполнилось восемнадцать, а ее мужу – тридцать. Однако жизнь в двенадцатом столетии была гораздо более неспокойной, чем сегодня, уровень детской смертности держался высоко, посему заключить подобный брак прежде, чем утвердится должным образом линия наследования, означало поддаться преступному легкомыслию.

Немногих сицилийцев прельщала перспектива пожертвовать независимостью ради далекой и (в их глазах) варварской империи, которая вдобавок всегда считалась традиционным врагом. Но Уолтер с Мельницы придерживался противоположной точки зрения. Его мотивы не вполне ясны. Возможно, будучи англичанином, он считал имперское господство меньшим злом, чем гражданская война, которая представлялась ему, похоже, единственной альтернативой. Но насколько это соответствовало истине? Ведь Констанция могла выйти замуж за кого угодно, править от собственного имени, а затем передать корону и всю полноту власти законному наследнику. Каковы бы ни были мотивы архиепископа, необходимо учитывать и побуждения самого Вильгельма, который в итоге принял решение, что лично ему на ближайшие несколько лет необходимо заручиться поддержкой Западной империи; именно по этой единственной причине он летом 1184 года, к ужасу подавляющего большинства своих подданных, дал согласие на помолвку Констанции. Все дело в том, что он готовился к походу против Византии.

Предлог для кампании можно назвать умеренно приемлемым. Император Мануил I умер в 1180 году, оставив единственного законного наследника, мальчика одиннадцати лет, имевшего отталкивающую внешность. Вдова Мануила, ослепительная красавица Мария Антиохийская, правила в качестве регента; но вследствие ее откровенных прозападных симпатий недовольство в столице неуклонно росло, и два года спустя престол был захвачен кузеном императора, Андроником Комнином. Поначалу его встретили тепло, что вряд ли удивительно, поскольку он был, безусловно, наиболее гламурным императором во всей византийской истории. В возрасте шестидесяти четырех лет он выглядел сорокалетним. Выше шести футов ростом, настоящий атлет, он обладал несомненным обаянием, интеллектом, умением вести беседу, остроумием, элегантностью и подобающими манерами; в сочетании со славой и почти легендарными подвигами в постели и боевом поле все это обеспечило ему стойкую репутацию донжуана.

Когда Андроник въезжал в Константинополь, люди выбегали из домов, чтобы его приветствовать. Еще до того, как он пересек пролив, в столице вспыхнуло восстание, в ходе которого выплеснулась вся накипевшая злоба на латинян за последние два непростых года. Последовала жуткая резня, массовое истребление практически всех латинян в городе – не щадили ни женщин, ни детей, ни хворых, и весь квартал, где они жили, разграбили и предали огню. И стало ясно, что триумф Андроника обнажил новую черту характера – злобу и поистине звериную жестокость, о которой мало кто даже подозревал. Он перво-наперво избавился от всех, кто стоял между ним и троном; вдовствующую императрицу Марию задушили, а ее сына удавили тетивой.

Очень скоро исчезли последние остатки былой популярности Андроника; он показал себя настоящим чудовищем. В воздухе, как говорится, снова запахло возмущением и бунтом. Заговорщиков, пойманных слугами императора, запытывали до смерти, и нередко Андроник лично участвовал в пытках; но многие другие бежали на запад, где не забыли массовые убийства 1182 года и где беглецы могли рассчитывать на радушный прием. Ходили слухи, что молодой человек, притязавший на титул законного императора, был принят Вильгельмом в Палермо. Мы знаем наверняка, что один из племянников покойного Мануила действительно укрывался на Сицилии и был принят при дворе, поскольку известно, что он умолял короля предпринять поход на Константинополь и свергнуть узурпатора.

Но для Вильгельма это был только повод. Хотя сам он никому в том не признавался, его конечной целью была корона Византийской империи на собственном челе; он был полон решимости явиться с силой, достойной завоевать такой приз: на суше и на море он намеревался выставить войско сильнее всякого, когда-либо отплывавшего от сицилийских берегов. И подкрепил решимость делом. К моменту отплытия флот, которым командовал двоюродный брат короля Танкред из Лечче, насчитывал, как сообщается, от двух до трех сотен кораблей; на борту находилось около 80 000 человек, в том числе 5000 рыцарей и специальный отряд конных лучников. Флот отплыл из Мессины 11 июня 1185 года и направился прямиком к Дураццо, крупнейшему имперскому порту на Адриатике. Отсюда старинная римская дорога Виа Эгнация вела на восток через Македонию и Фракию – до самого Константинополя. К 6 августа все сухопутные войска под командованием некоего Болдуина, о котором практически ничего не известно, встали лагерем близ Фессалоников; девять дней спустя флот, обойдя Пелопоннес, тоже занял назначенную позицию, и осада началась.

Даже будь город надлежащим образом подготовлен и защищен, маловероятно, чтобы Фессалоники могли продержаться достаточно долго против столь многочисленного и хорошо снаряженного войска, какое выставили сицилийцы. Гарнизон сопротивлялся отважно и упорно, однако вскоре оборона стала ослабевать. 24 августа сицилийские войска ворвались во второй по величине город Византии и устроили оргию жестокости и насилия, которую можно сравнить разве что с бесчинствами Феодосия Великого, истребившего 7000 граждан на ипподроме восемь столетий назад. Восстановить порядок удалось через неделю, но ситуация в городе оставалась взрывоопасной, и наверняка греки и сицилийцы облегченно вздохнули, когда войско выстроилось в походный строй и двинулось на восток.

К тому времени Андроник отправил не менее пяти воинских соединений с приказом блокировать продвижение сицилийцев. Если бы эти соединения находились под общим командованием опытного полководца, у них, возможно, был бы шанс, а так – все пять отступили в горы к северу от дороги и с безопасного расстояния наблюдали за врагом, очевидно потрясенные его численностью и воинским искусством. Авангард сицилийцев поэтому беспрепятственно дошел до Мосинополя, почти на полпути к столице, а затем случилось событие, которое полностью изменило ситуацию, – к несчастью для Сицилии, самым неблагоприятным образом. Жители столицы восстали и убили Андроника Комнина.

Еще один двоюродный брат покойного императора Мануила, некий Исаак Ангел, с понятным нежеланием в итоге принял византийскую корону. Империя пребывала в отчаянном положении: передовые силы захватчиков находились менее чем в двухстах милях от Константинополя, их флот вошел в Мраморное море и ожидал подхода войска. Сразу по вступлении на престол Исаак предложил сицилийцам заключить мир; получив отказ, он сделал то, что должно было быть сделано многие месяцы назад – назначил командиром византийских сил талантливейшего из своих полководцев, Алексея Бранаса, и отправил тому практически все подкрепления, какие империя смогла наскрести. Эффект этого шага оказался мгновенным: греки внезапно воодушевились. Они заметили, что враг преисполнился самоуверенности, утратил бдительность и ослабил дисциплину. Тщательно выбрав время и место, Бранас напал на сицилийцев, разгромил их наголову и преследовал на всем пути до главного лагеря в Амфиполе.

Теперь Болдуин согласился обсудить условия мира. Зима приближалась, осенние дожди во Фракии были обильными и студеными. Для войска, которое предполагало встретить Рождество в Константинополе, поражение при Мосинополе оказалось, вероятно, деморализующим, хотя его стратегическое значение было невелико; однако греки не стали испытывать судьбу. Опасаясь, что противник использует мирные переговоры в своих интересах, чтобы затем застать их врасплох, они решили ударить первыми. Уже сицилийцев застигли врасплох, и они обратились в бегство. Часть зарубили на бегу, многие другие утонули при попытках переправиться через реку Стримон, чей уровень значительно поднялся из-за дождей, а остальные, в том числе сам Болдуин, угодили в плен. Из тех, кому удалось спастись, немало количество достигло Фессалоник, где они погрузились на корабли и двинулись обратно на Сицилию. Поскольку, однако, большая часть сицилийского флота еще ожидала у Константинополя, большинству беглецов в Фессалониках повезло меньше. Местные жители восстали, устроили масштабную и кровавую месть за все унижения, какие им пришлось вынести тремя месяцами ранее. Из огромного войска, столь горделиво покинувшего остров летом, лишь бледная тень плелась назад по обледеневшим горным перевалам в Дураццо. Невредимым возвратился разве что флот.

Последнее оказалось очень кстати. Два года спустя тот же флот получил приказ плыть в Палестину. Вильгельм наконец согласился забыть о своих разногласиях с Византией; появились более важные дела – в пятницу, 2 октября 1187 года, мусульманские войска под командой Саладина заняли Иерусалим. Само будущее христианства в Святой земле повисло на волоске.

История безнадежно неудачного Третьего крестового похода, к счастью, остается за пределами нашего исследования; достаточно будет сказать, что сицилийский флот под командованием блестящего молодого флотоводца Маргарита из Бриндизи действовал весьма эффективно и сохранил Триполи и Тир (хотя бы временно) для христиан. Маргарит – «новый Нептун» – быстро прославился по всему христианскому миру; он мог бы стать еще более известным и расширить сферу своего влияния, сумей сицилийцы набрать то могучее войско, которое грезилось их королю. Но всякие надежды на триумф в Крестовом походе внезапно рухнули, когда 18 ноября 1189 года Вильгельм Добрый умер в Палермо в возрасте тридцати шести лет.

Среди всех правителей династии Отвилей на Сицилии Вильгельм – самый, если можно так выразиться, неуловимый. Мы ничего не знаем о его смерти, за исключением того, что он умер в своей постели; о жизни короля, такой короткий, известно немногим больше. Довольно затруднительно усвоить – и приходится постоянно себе напоминать, – что он правил Сицилией восемнадцать лет и занимал престол почти четверть столетия; мы замечаем лишь мимолетную яркую (если такое возможно) тень, что проносится по нескольким страницам истории – и исчезает. При всем этом его оплакивали горько, как очень и очень немногих европейских государей, причем далеко за пределами собственных владений. Его правление нисколько не укрепило королевство; напротив, оно ознаменовалось возвращением к безответственной внешней политике, какую только способно проводить государство: захват земель ради них самих, без учета политических последствий. Нельзя сказать, кстати, что он преуспел хотя бы в этом. Можно было бы проявить немного больше сочувствия, возглавляй король свои войска лично; но он никогда на это не отваживался. Наконец, именно на нем лежит ответственность за наиболее катастрофическое событие всей сицилийской истории – речь о его согласии на брак принцессы Констанции. Он знал, что, если умрет бездетным, трон королевства достанется тетке, и сам был женат достаточно долго, чтобы понять, что Иоанна вряд ли родит ему сына. Правда, он всегда мог избавиться от англичанки и взять другую жену, но кто мог гарантировать, что второй брак будет более «плодоносным», нежели первый? Между тем Констанция олицетворяла королевство; отдав ее Генриху Гогенштауфену, Вильгельм подписал смертный приговор норманнской Сицилии.

Гибель растянулась во времени. После упорной борьбы с соперником корону возложил на себя кузен Вильгельма, Танкред из Лечче. Незаконный внук Рожера II, Танкред, по словам современника-хрониста, был «semi-vir, embryo infelix» (потомком лишь отчасти мужского пола) и detestabile monstrum, то есть презренным чудовищем; однако он твердо намеревался не допустить, если это будет в человеческих силах, попадания острова в руки Генриха. Он сражался мужественно и упорно – против империи прежде всего, а также против соотечественников-сицилийцев, равно христиан и мусульман, слишком эгоистичных или слишком близоруких, чтобы оценить масштабы постигшего остров кризиса. Проживи Танкред дольше, он мог бы добиться своего; но в начале 1194 года он умер. Его сын Гильом был совсем еще ребенком; вдова, королева Сибилла, стала регентом, но она, как никто другой, понимала, что теперь выстоять невозможно.

Генрих – ныне император Генрих VI, поскольку его отец Фридрих Барбаросса утонул на пути в Палестину ради Третьего крестового похода – потерпел неудачу в первой попытке достичь Сицилии в 1191 году. Он столкнулся с неожиданным сопротивлением в Неаполе и по-прежнему осаждал этот город, когда единственный безотказный и надежный союзник островитян, южное лето, принесло в его лагерь малярию и дизентерию, что обернулось массовым дезертирством. Генриху пришлось брести обратно через Альпы, с остатками войска позади. Но три года спустя он вернулся и на Рождество 1194 года увенчал себя короной Сицилии в соборе Палермо. Королева Сибилла и ее дети занимали почетные места на коронации, но всего четыре дня спустя их обвинили в соучастии в заговоре с целью убийства короля и поместили под стражу в Германии. Королева закончила свои дни в эльзасском монастыре; судьба маленького Гильома остается загадкой. Одна версия гласит, что его ослепили и кастрировали в немецкой тюрьме; другая (она не обязательно противоречит первой) – что его освободили и поместили в монастырь. Так или иначе, долго он не прожил. На рубеже столетий, едва выйдя из детства, мальчик умер.

А что же Констанция? Ведь она, в конце концов, была законной правительницей Сицилии; Генрих же всего-навсего приходился ей супругом. Почему, как наверняка задавались вопросом многие ее подданные, она не стояла бок о бок со своим мужем, почему он в одиночку преклонял колени у алтаря на коронации? Тому была причина, и вполне уважительная. В возрасте сорока лет, после почти девяти лет брака, Констанция ждала ребенка. Она вовсе не отказалась от возвращения на Сицилию по такому поводу, но путешествовала медленнее, в собственном режиме, тронулась в путь через месяц или два после отбытия мужа и неспешно двинулась вниз по Апеннинскому полуострову. Такое перемещение для женщины ее лет в подобном положении было нелегким испытанием. Дни и недели езды по разбитым дорогам Ломбардии и Марке сделали свое дело; когда Констанция добралась до городка Йези близ Анконы, то ощутила предродовые схватки.

С самого начала своей беременности Констанция была одержима одной мыслью. Она знала, что ее собственные враги и враги Генриха по обе стороны Альп сделают все возможное, чтобы дискредитировать младенца, ссылаясь на ее возраст и долгие годы бесплодия, – что они станут утверждать, будто ребенок, которого ей предстояло родить, на самом деле чужой. Поэтому она решила, что ни у кого не должно остаться даже намека на подозрение. На рыночной площади Йези по настоянию королевы установили просторный шатер, куда разрешалось зайти любой матроне из числа горожанок, желающей оказаться свидетельницей родов. В день святого Стефана, 26 декабря, Констанция родила своего единственного сына. Через день или два она показалась народу на той же площади, гордо продемонстрировав младенца, сосущего ее грудь. Если коротко, дух Отвилей был все-таки еще жив.

В следующем столетии этот дух воспарит снова, выше и увереннее, чем когда бы то ни было, когда этот младенец – Фридрих – возмужает. Хотя история помнит его преимущественно как императора Запада, сам он никогда не забывал, что также является королем Сицилии, внуком не только Барбароссы, но и Рожера II. Верность деду он доказывал пышностью своего двора, львами, леопардами и павлинами, итальянскими и арабскими поэтами, чье творчество ценил, приверженностью классической архитектуре и своими апулийскими охотничьими домиками, а прежде всего – ненасытным художественным и интеллектуальным любопытством, которое принесло ему прозвище Stupor Mundi, «Чудо света».