Глава 17
Вторая мировая война

Когда Германия напала на Польшу 1 сентября 1939 года, Муссолини заявил о полной поддержке действий Гитлера, с которым он заключил так называемый «стальной пакт» четырьмя месяцами ранее. Войну он объявил не сразу – начальник генерального штаба маршал Пьетро Бадольо предупредил дуче, что Италии попросту не хватает в достаточном количестве танков, бронемашин и самолетов. Втянуться в общеевропейский конфликт на данном этапе, сказал Бадольо, будет равносильно самоубийству. Но девять месяцев спустя ситуация коренным образом изменилась. Норвегия, Бельгия и Голландия были оккупированы, Франция тоже пала. 10 июня Италия объявила войну. Муссолини надеялся присвоить Савойю, Ниццу, Корсику, Тунис и Алжир, отобрав их у французов, однако, к его негодованию, Германия подписала перемирие, которое передало власть коллаборационистскому правительству маршала Петена в Виши; этот марионеточный кабинет продолжал управлять Южной Францией и всеми французскими колониями.

Что касается Северной Африки, «бесхозным» оставался только Египет; и в сентябре 1940 года дуче отправил туда многочисленную итальянскую армию через ливийскую границу. Британские войска, дислоцированные в Египте, безнадежно уступали в численности; однако контрнаступление оказалось гораздо более успешным, чем ожидалось, и множество итальянцев угодило в плен. Поражение итальянцев было столь громким и болезненным, что Гитлеру пришлось выдвинуть в Египет свой Африканский корпус под командованием генерала Эрвина Роммеля. Англичане потеряли инициативу, но в итоге вернули ее себе в битве при Эль-Аламейне в октябре – ноябре 1942 года.

История «войны в пустыне» остается вне нашего повествования, отмечу лишь, что она засвидетельствовала несколько последовательных унижений Италии в период с 1940-го по 1943 год. Вторжение Муссолини в Грецию в октябре 1940 года вновь вынудило Гитлера направить войска ради спасения союзника; к началу 1943 года катастрофа угрожала дуче со всех сторон. Половина итальянских сил, воевавших в России, была уничтожена; североафриканская и балканская авантюры завершились удручающим провалом. Итальянцы начали возмущаться. Затем, в июле 1943 года, союзники предприняли операцию, которая обеспечивала им плацдарм в Европе и сулила устранить Муссолини с авансцены навсегда, – они вторглись на Сицилию.

Для Сицилии до этих пор война оборачивалась сплошным бедствием. Будучи островом, она страдала намного сильнее остальной Италии. Паромное сообщение с материком прекратилось; экспортный рынок в значительной степени исчез, а импорт сделался, так сказать, спорадическим; порою сицилийцам попросту нечего было есть, кроме собственноручно выращенных апельсинов. Карточная система не действовала и воспринималась как дурная шутка; черный рынок процветал. Для мафии, с другой стороны, условия вряд ли могли быть лучше. Благодаря солидной помощи «филиалов» в Нью-Йорке и Чикаго в последние мирные годы перед войной мафия уже успела оправиться от террора, развязанного Мори, и к 1943 году, что бы там ни вещал Муссолини, она, как говорится, снова была на коне.

Офицеры американской разведки, информированные куда лучше дуче, понимали, что для успеха предполагаемого вторжения жизненно важно добиться сотрудничества мафии. Поэтому они попытались наладить осторожные контакты с ведущим боссом этой преступной организации в Соединенных Штатах, сицилийцем по имени Сальваторе («Лаки») Лучано. Он отбывал тюремный срок с 1936 года по обвинению в принуждении к проституции, но по-прежнему контролировал все дела. В конце 1942 года, после долгих переговоров, стороны заключили сделку. Лучано получал смягчение приговора; взамен он дал два обещания. Первое состояло в том, что его друг Альберт Анастасия, глава печально известной компании «Убийство Inc.» и «смотрящий» за всеми американскими доками, обязуется не допускать забастовок докеров на протяжении военных действий. Второе обещание подразумевало, что Лучано свяжется со своими приятелями на Сицилии и попросит тех «присмотреть» за тем, чтобы вторжение прошло настолько гладко, насколько это возможно.

На самом деле этот «сицилийский план» столкнулся с серьезным сопротивлением. Многие американские генералы настоятельно возражали против каких-либо действий на Средиземноморском фронте; все доступные силы союзников, по их мнению, следовало сосредоточить в Великобритании и приступить к подготовке масштабного вторжения через Ла-Манш, которое – по крайней мере теоретически – сулит прямую дорогу на Берлин. Другие, в том числе начальник военно-морских операций адмирал Эрнест Дж. Кинг, полагали, что все доступные войска понадобятся на Дальнем Востоке. Сомневающихся в конечном счете переубедил сэр Уинстон Черчилль, который использовал все свое красноречие на переговорах в Вашингтоне в мае 1943 года. Первой целью, заявил он, является выход Италии из войны; овладение Сицилией обеспечит воздушные базы для нападения на материк и, возможно, на оплоты нацистов в других оккупированных странах Европы; вполне вероятно, что Италию удастся заставить разорвать «стальной пакт». Вторая цель – вынудить страны Оси вывести войска из России. «Не забывайте, – твердил он, – что против русских воюют 185 немецких дивизий… Мы пока не столкнулись ни с одной».

Операция «Хаски» задумывалась с размахом. Предусматривалась высадка не менее двух армий на юго-восточном побережье Сицилии, и этим армиям предстояло отвоевать для союзников первый значительный кусок европейской территории с начала войны. Силы поддержки включали более 3000 судов всех типов и размеров; как выразился адмирал Генри Кент Хьюитт, командующий американского Восьмого флота, «самый гигантский флот в мировой истории». Прежде всего эти суда должны были доставить к берегу американскую Седьмую армию под командованием знаменитого любителя помахать пистолетом генерала Джорджа С. Паттона и британскую Восьмую армию под командованием генерала (впоследствии фельдмаршала) сэра Бернарда Монтгомери. Последняя также включала 1-й дивизион канадской армии и польский корпус. Каждая из двух основных армий насчитывала около 80 000 человек, но вскоре эту численность существенно увеличили. На острове, как полагали, находилось до 300 000 солдат и офицеров стран Оси; к счастью, однако, большинство из них составляли итальянцы, которые к настоящему времени утратили желание воевать.

Немногие генералы союзников ненавидели друг друга сильнее, чем Паттон и Монтгомери. Оба они, по-своему, обожали находиться в центре внимания, но на этом сходство заканчивалось. Паттон любил войну; Монти любил себя. Паттон был человеком прямолинейным и кровожадным, его философия прекрасно сформулирована в известной речи перед Третьей армией США незадолго до высадки в Нормандии:

Монтгомери был совсем другим. Ростом пять футов и семь дюймов, он казался на первый взгляд, по словам канадского журналиста, «этаким не слишком успешным бакалейщиком». Он предпочитал сидеть в одиночестве на заднем сиденье своего автомобиля, «чтобы никто не усомнился, что я – это я». Стоило ему заговорить, с другой стороны, всякие сомнения исчезали. Наиболее показательная история о нем гласит, что, как-то, «проплывая мимо в большой генеральской машине», он остановился побеседовать с канадскими солдатами.

Вы знаете, почему я никогда не терпел поражений? Что ж, я объясню. Моя репутация известного полководца очень много значит для меня… Нельзя быть великим полководцем и терпеть поражения… Так что можете быть вполне уверены, что, когда я веду вас в бой, вы непременно победите.

Он действительно был превосходным лидером, любимым – почти обожаемым – своими подчиненными; порою он демонстрировал и, что называется, проблески гениальности. При этом он был самоуверен и донельзя высокомерен, всегда настаивал на собственном мнении и редко позволял слову одобрения слетать со своих уст в адрес коллег-военачальников. «Стоит помнить, – прокомментировал один из его офицеров, – что он – не образец джентльмена». Не раз в ходе сицилийской кампании Монтгомери подвергал операцию серьезному риску.

Заслуживает упоминания еще один военачальник союзников, не только потому, что он на дух не переносил как Паттона (своего непосредственного командира), так и Монтгомери. Это генерал-лейтенант Омар Нельсон Брэдли. Операция «Хаски» для него началась не слишком хорошо; он только-только перенес экстренное медицинское вмешательство по удалению геморроя (на американском армейском сленге «кавалерийские миндалины»), по его признанию, так плохо не чувствовал себя никогда в жизни. Острый приступ морской болезни усугубил ситуацию, а резиновая подкладка, на которой ему приходилось сидеть в джипе на берегу, постоянно уязвляла и без того ущемленное достоинство. Но в отличие от двух вышестоящих коллег Брэдли обращал мало внимания на собственный имидж. Ему претили и кровожадная выспренность Паттона, и эгоизм Монти; сам он, по словам известного журналиста Эрни Пайла, «не страдал ни идиосинкразиями, ни суевериями, ни хобби». Он был солдатом, и этого ему хватало.

В качестве командира II корпуса Брэдли пришлось решать неожиданную проблему – как справиться с обилием итальянских заключенных. Всего за неделю войны на Сицилии число военнопленных значительно превысило общее число вражеских солдат, угодивших в плен в годы Первой мировой войны. Многие из них, по описаниям, пребывали «в праздничном настроении… оглашали окрестности смехом и песнями». Некоторые американские части были вынуждены расставить таблички с надписью «Пленных не берем»; тем, кто все-таки пытался сдаться, советовали приходить в другой день.

С самого начала операция пошла вопреки запланированному. Исходное намерение Эйзенхауэра заключалось в том, что англичане должны вторгнуться на юго-восток острова, захватить Аугусту и Сиракузы, а американцы должны высадиться на западе и занять Палермо. Это предсказуемо не понравилось Монтгомери, который заявил, что разделять имеющиеся силы подобным образом значит провоцировать «перворазрядную военную катастрофу». Вместо того, убеждал он, обе армии должны нанести совместный удар на юго-востоке, обеспечивая взаимную поддержку. Отсюда следовало, что в идеале они должны находиться под единым командованием – разумеется, его собственным. Он записал в своем дневнике (очень многие предложения в этом документе начинаются так): «Я должен возглавить «Хаски». Монти был невысокого мнения об американских войсках, поэтому, задолго до отплытия флота вторжения, он сделался чрезвычайно непопулярным в штабе американцев. Как обычно, спор закончился очередным компромиссом: армиям предстояло действовать плотнее друг к другу, нежели планировалось первоначально, но на существенном удалении. Англичанам выпало высаживаться между мысом Пассеро – юго-восточная оконечность острова – и Сиракузами, причем левому крылу канадского 1-й дивизиона следовало закрепиться на полуострове Пачино. Американцы же по новому плану высаживались в заливе Джела, в тридцати пяти милях к западу.

Но боги разгневались. В мире найдется мало мест, способных гарантировать более спокойную и приятную погоду в июле, чем южное побережье Сицилии. Однако в четверг 8 июля стало ясно, что год 1943 окажется исключением из этого правила. Ко второй половине дня пятницы задул сильный северо-западный ветер, быстро приближаясь к ураганной силе, волны поднимались настолько высоко, что малые суда регулярно теряли друг друга из вида. Высадка планировалась на раннее утро субботы. К счастью, ветер, как предсказывали синоптики, должен был стихнуть вскоре после наступления темноты; для многих на борту, тем не менее, страдавших от качки и изрядно напуганных, ночь на 9 июля стала сквернейшей в жизни.

К вечеру первого дня вторжения союзники высадили 80 000 человек на побережье между Ликатой и Сиракузами. Немцы оказались во многом захвачены врасплох; их сбили с толку наметки операции «Фарш», обнаруженные в апреле, когда у побережья Испании нашли тело будто бы английского морского офицера с документами, из которых следовало, что реальное вторжение будет направлено на Сардинию и Грецию. Но все же итальянскую армию поддерживали две немецкие дивизии, и схватка велась ожесточенная. Сложно сказать, участвовала ли в операции мафия; сопротивление вторжению оказалось упорнее на востоке, где влияние «Почтенного общества» было не столь велико. Впрочем, нигде союзников не ожидал радушный прием, а постоянные ссоры между двумя командующими нисколько не облегчали проведение операции.

Ссоры – это еще мягко сказано. Уже 13 июля Монтгомери, захватив Сиракузы, но столкнувшись с серьезным сопротивлением к югу от Катании, своевольно разделил свою армию надвое, часть войск оставил на побережье, а другую направил на запад, к Энне. Он хорошо знал, что это поселение находится в глубине американского сектора ответственности; отдавая подобный приказ, он тем самым пересекал линию наступления Паттона. Лишь предприняв этот шаг, он доложил своему командиру, генералу сэру Гарольду Александеру, заместителю Эйзенхауэра. Александер проявил слабоволие и позволил Монти продолжать, а Паттону приказал «убраться с дороги». Эйзенхауэр, который не терпел критики в адрес англичан, отказался вмешиваться; но остальной американский генералитет предсказуемо впал в ярость. Брэдли позднее охарактеризовал этот шаг как «самое высокомерное, эгоистичное и опасное действие в масштабе всех совместных операций Второй мировой войны». Что касается Паттона, тот буквально лишился дара речи от бешенства.

В субботу утром, 17 июля, он улетел жаловаться в Тунис, где располагалась штаб-квартира Александера. Неужели его задача состоит только в том, вопрошал он, тыча пальцем в карту, чтобы всего-навсего оберегать тылы Восьмой армии? Если Монтгомери нужна защита, то, безусловно, наилучшей тактикой будет разделить остров на две части, нанести удар силами Седьмой армии на северо-запад и захватить Палермо. Александер долго колебался, но наконец согласился. Паттон явно пострадал достаточно; настало время его немного, так сказать, побаловать. Хорошо, что генерал согласился; он не имел ни малейшего представления о том, что накануне подразделение Седьмой армии выдвинулось к Агридженто и заняло город практически без боя, взяв 6000 пленных. Иными словами, американцы и без приказа успели продвинуться довольно далеко.

В следующий четверг они заняли высоты вокруг Палермо, но Паттон запретил дальнейшее продвижение, пока не прибудут танки. В них не было никакой необходимости, но он считал, что танки добавят внушительности его триумфальному входу в столицу острова. Впрочем, от столицы к тому времени мало что осталось, после целого месяца бомбардировок, устроенных союзниками. Тем не менее формальное вступление в город и официальная капитуляция состоялись тем же вечером, и победоносный полководец расположился в королевском дворце, возведенном норманнами на фундаменте арабского дворца восьмивековой давности. Операция завершилась успехом, в этом сомневаться не приходилось: около 2300 солдат стран Оси были убиты или ранены, не менее 53 000 человек – почти все итальянцы – сдались в плен. Американские потери – чуть менее 300 человек. Восточную Сицилию, правда, еще предстояло освободить, и на сей раз у Паттона появилась новая цель – опередить Монти и первым ворваться в Мессину.

Через три дня после вхождения Паттона в Палермо, в воскресенье, 25 июля, Бенито Муссолини вызвали к королю Виктору-Эммануилу III. Дуче теперь выглядел бледной тенью себя самого в прошлом году. Вялый, апатичный, он равнодушно отреагировал на прозвучавшее 24 июля на Большом совете фашистской партии в Риме предложение графа Дино Гранди (который до 1939 года был послом Италии в Великобритании) обратиться к королю с просьбой восстановить в полном объеме конституционные полномочия, что фактически означало отстранение Муссолини от власти. На следующий день Виктор-Эммануил сообщил ему, что отныне правительством будет руководить маршал Пьетро Бадольо. Дуче теперь, пояснил его величество, «самый ненавидимый человек в Италии», а потому нет, к сожалению, альтернативы его увольнению. Муссолини арестовали на выходе из дворца, бесцеремонно запихнули в заднюю часть машины «Скорой помощи» и отвезли в полицейские казармы на Виа Леньяно. Когда новость распространилась по Риму, ликующие толпы высыпали на улицы с криками «Benito e finito!» Люди плясали и выражали свою радость иными способами. Все фашистские символы исчезли будто по мановению волшебной палочки. По словам Бадольо, фашизм «рухнул, словно гнилая груша».

В британских и американских войсках, с другой стороны, радость была куда меньше. У них имелось слишком много забот, чтобы радоваться бурно. Смерть, отвратительные раны, жуткие зрелища, звуки и запахи, неотделимые от войны, – все это само по себе было достаточно скверно; однако на Сицилии все обстояло куда хуже. Приходилось как-то приспосабливаться к безжалостной жаре, бороться с денге, паппатачи и мальтийской лихорадками, с почти поголовной диареей, с венерическими заболеваниями, распространившимися на Сицилии шире, чем на любом другом театре военных действий; пожалуй, больше всего хлопот доставляла малярия, которая унесла жизни примерно 10 000 человек в Седьмой армии и почти 12 000 человек в Восьмой. Персонал госпиталей, едва ли стоит уточнять, трудился не покладая рук.

В один из этих госпиталей – конкретно в 15-й эвакогоспиталь близ Никосии на Кипре – прибыл во вторник 3 августа с проверкой генерал Паттон. Он остановился у койки юного рядового с острым психоневрозом, осложненным малярией (температура выше 102 градусов), и спросил, где солдата ранили. Юноша ответил, что он не ранен; «Я просто не могу этого выносить», – добавил он. К изумлению окружающих, Паттон отвесил солдату пощечину, схватил его за воротник, заставил встать и вытолкал из палатки. «Не смейте лечить этого сукина сына! – кричал он. – Я не хочу, чтобы трусливые ублюдки вроде него упивались тут своей гребаной трусостью и загаживали это почетное место! Отправьте его обратно в часть!» Неделю спустя, в другом госпитале, тоже произошло нечто подобное. На сей раз Паттон выхватил пистолет и махал оружием перед лицом молодого солдата, прежде чем ударить его рукояткой в висок.

Очень скоро подробные донесения об этих двух инцидентах легли на стол Эйзенхауэра. Главнокомандующий очутился в затруднительном положении. Физическое насилие в отношении подчиненного означало трибунал. Он написал Паттону: «Я должен задаться вопросом о здравости ваших суждений и самодисциплине и поставить под серьезное сомнение вашу будущую полезность… Ни одно письмо из тех, что мне пришлось написать за годы военной карьеры, не причиняло мне таких душевных страданий». В конце концов Паттону приказали извиниться перед двумя военнослужащими и произнести пять отдельных речей перед различными подразделениями с выражением своего глубокого сожаления. Впрочем, его раскаяние было во многом напускным. «Если бы мне пришлось сделать это снова, – писал он другу, – я бы повторил все в точности».

Можно представить себе удовлетворение Монтгомери, когда тот услышал об опале своего соперника, и его разочарование, когда он размышлял о вступлении Паттона в Палермо и об ускоренном марше американцев к Мессине. Правый фланг англичан по-прежнему пытался прорваться сквозь упорное немецкое сопротивление в Катании, а остальная часть армии еще двигалась через предгорья к юго-западу от Этны. В первой декаде августа ситуация изменилась. Американцам потребовалась почти неделя на взятие Троины; одновременно немецкие части, которые блокировали Катанию, отступили на север. К этому времени у них не оставалось никаких шансов удержать остров, и они переправлялись на материк. Наконец Восьмая армия ворвалась в Катанию – и выяснила, что для проживания пригодны от силы двадцать процентов городских зданий.

Немецкая эвакуация с Сицилии началась 11 августа. Поразительно, что союзники не пытались помешать. Насколько удалось выяснить исследователям, ни до начала операции «Хаски», ни в ходе ее осуществления у союзников не имелось какого-либо скоординированного плана блокады Мессинского пролива. Похоже, такая мысль не приходила в голову ни Эйзенхауэру, ни Александеру, ни кому-то еще. В результате около 40 000 немцев и 70 000 итальянцев позволили покинуть остров, заодно с 10 000 транспортных средств и 47 танками. По численности это равнялось четырем дивизиям, и в последующие месяцы эти дивизии нанесли немалый урон союзным частям.

Но Паттона убегающие немцы не интересовали. Он думал только о том, чтобы войти в Мессину прежде Монтгомери. Его войска страдали от истощения и от серьезного обезвоживания вследствие жары, достигавшей 35 градусов Цельсия. У него самого температура тела подскочила до 39,5 градуса из-за лихорадки паппатачи, но он безжалостно гнал своих солдат вперед. Монтгомери, который тоже наконец-то наступал, сильно задерживался; и вот, утром во вторник, 17 августа, Паттон въехал на своем командирском автомобиле на вершину холма над Мессиной. К тому времени его передовые силы уже фактически вошли в город (накануне вечером) с приказом «обеспечить, чтобы британцы не овладели городом раньше нас»; но генерал, как всегда, прикидывал обустройство торжественного вступления. Случайную пальбу со стороны отступающих немцев игнорировали, и мэр официально сдал Паттону то, что осталось от его города. Александера немедленно поставили в известность, и он телеграфировал Черчиллю: «К 10 утра сегодня утром последний немецкий солдат бежал с Сицилии, весь остров теперь в наших руках».

Освобождение Сицилии унесло жизни 12 800 британцев и 8800 американцев (а противник потерял 29 000 убитыми и ранеными). Зато союзники практически подчинили себе Средиземноморье и получили в свое распоряжение около 10 000 квадратных миль важной территории, на которой в последующие месяцы, точно грибы, повырастали бесчисленные аэродромы. Падение Сицилии обрушило режим Муссолини и в немалой степени облегчило давление на Восточном фронте, так как немцам пришлось срочно перебрасывать войска из России для защиты Италии и Балкан. Кроме того, операция преподала союзникам ряд ценных уроков. В Африке они сражались в пустыне; на Сицилии их ожидали скалистые склоны, и они обнаружили, что прежде изрядно недооценивали сложность войны в такой местности. Регулярно возникали проблемы со связью, причем некоторые оказались катастрофическими. Пехота, артиллерия, флот и ВВС слишком часто получали противоречивые сведения (либо вообще никакой информации) относительно действий других подразделений; союзным самолетам на самом деле было настолько опасно летать над своими же кораблями, что предписанную высоту полета в 5000 футов пришлось увеличить до 10 000 футов. В ходе одного сражения двадцать три самолета США было уничтожено, еще тридцать семь получили сильные повреждения – от дружественного огня, что привело к потере более четырехсот жизней; это один из худших инцидентов подобного рода в современной войне.

Сорок дней и сорок ночей операции «Хаски» также ознаменовались развитием процесса, который вызывал серьезную озабоченность Эйзенхауэра – и, разумно предположить, Уинстона Черчилля; речь о заметном ухудшении англо-американских отношений. Отчасти в том повинно поведение Монтгомери; большинство его американских коллег – которые не видели и не слышали генерала в кругу соратников – хотели лицезреть Монти как можно меньше и не могли понять, почему Эйзенхауэр терпит этого «британского сноба» или почему он принял приглашение на обед в Таормине с Монтгомери в конце августа. Впрочем, конфликт был более глубоким: с британской стороны присутствовала зависть к богатству американцев, к превосходству их еды и сигарет, а также военной техники; с американской стороны имелось смутное ощущение, что к ним снисходят, а в отдельных случаях даже тайком издеваются. После вторжения в материковую Италию ситуация, что любопытно, существенно улучшилась, особенно после отбытия Монти в декабре; но на Сицилии соперничество грозило перерасти в столкновения и выглядело дурным предзнаменованием на будущее.