Глава 14
Карбонарии и Quarantotto

Окончательное возвращение в Неаполь позволило королю наконец-то озаботиться собственным титулом. Он именовался одновременно Фердинандом III Сицилийским и Фердинандом IV Неаполитанским, что смущало умы и сбивало подданных с толку. 8 декабря 1816 года он официально принял титул Фердинанда I, короля Обеих Сицилий. Как мы уже видели, не было ничего принципиально нового в этой концепции, которая возникла в свое время благодаря упорству Карла Анжуйского, который продолжал претендовать на титул короля Сицилии даже после того, как остров отошел короне Арагона после Сицилийской вечерни. Кроме того, Венский конгресс постановил, что королевство Обеих Сицилий в дальнейшем должно действовать как единое государственное образование. На самой Сицилии это постановление встретили не то чтобы радостно – ведь из него вытекали отмена, после всего четырех лет действия, сицилийской конституции и теоретической независимости острова; а в будущем данное решение сулило (далеко не впервые в истории) превращение Сицилии в провинцию Неаполя. С финансовой точки зрения отъезд двора из Палермо тоже нанес острову тяжелый удар. Торговля расширялась в значительной степени, количество иностранных предпринимателей (львиную долю среди них составляли британцы) неуклонно росло, но теперь многие из них поспешили перебраться на материк. Британское коммерческое влияние ныне ощущалось в основном лишь в двух ключевых отраслях – виноторговле (в западной Сицилии, вокруг города Марсала) и добыче серы, которая становилась все важнее по мере развития промышленной революции.

В конце апреля 1819 года император и императрица Австрии прибыли в Неаполь с официальным визитом. Францу I исполнился пятьдесят один год. Его вторая жена Мария-Тереза, старшая дочь Фердинанда и Марии-Каролины, умерла в 1807 году, принеся мужу двенадцать детей; теперь Франца сопровождала четвертая жена, дочь короля Баварского (они были женаты всего два с половиной года). При них, как всегда, был министр иностранных дел Австрии князь Меттерних. Фердинанд вместе со своим сыном Леопольдом, ныне принцем Салернским, который несколько опрометчиво женился на собственной племяннице и внучке императора Марии-Клементине, встретил гостей в порту Гаэта; бывший наследный принц и его жена, ставшие герцогом и герцогиней Калабрийскими, ожидали во дворце. В честь гостей устроили экстравагантные празднества – среди прочих особняком стоит колоссальный пир на тысячу с лишним персон в Каподимонте; словом, поговаривали, что король своей расточительностью превзошел даже Мюратов. Другие памятные события включали в себя полет на воздушном шаре четырнадцатилетней девочки мадемуазель Сесилии (не очень-то удачный: ее позднее привезли обратно с расстояния в несколько миль, едва не задохнувшуюся от дыма горелки; а вот итог прыжка с парашютом, о котором сэр Гарольд Актон записал, что «за борт спустили некое неопознаваемое четвероногое», остался, к сожалению, без внимания очевидцев).

Именно сейчас в нашей истории возникает замечательный персонаж, могучий калабрийский генерал по имени Гульельмо Пепе. Родившийся в 1783 году, Пепе сначала воевал против Sanfedisti кардинала Руффо, был схвачен и изгнан во Францию, где присоединился к армии Наполеона, а в дальнейшем выказал себя убежденным бонапартистом, сражался за Жозефа Бонапарта и Иоахима Мюрата и командовал неаполитанской бригадой в ходе войны в Испании. Он мужественно дрался под знаменем Мюрата при Толентино и весьма неохотно согласился с договором в Казаланце, по условиям которого за ним сохранялся выслуженный армейский чин. Всю свою жизнь он сражался против Бурбонов, и было слишком поздно менять верность. Поэтом он, ведя ожесточенное преследование разбойников в Капитанате, одновременно пытался сплотить неорганизованную массу из недовольных итальянцев в союз carbonari, то есть «углежогов», и сколотить из карбонариев национальное ополчение.

Карбонарии были организованы (насколько тут вообще можно рассуждать об организованности) по принципу масонского общества, делились на мелкие тайные ячейки, разбросанные по всему полуострову. Даже цели ячеек могли сильно различаться: одни поддерживали республиканцев, другие предпочитали конституционную монархию; впрочем, их объединяла ненависть к абсолютизму, Бурбонам, австрийцам и папству. Все (или почти все) они грезили независимой, либеральной и объединенной Италией. В 1814 году они отстаивали сицилийскую конституцию и были за свое усердие объявлены вне закона папой; в 1817 году их стараниями начались мятежи и бунты в Папской области. По воспоминаниям Пепе (которые не кажутся абсолютно достоверными), он планировал воспользоваться военным парадом в честь императора в Авеллино, где предполагалось задействовать свыше 5000 человек, чтобы захватить императорскую и королевскую семьи и потребовать за них выкуп. Результат подобного выступления, удайся эта затея, сложно себе представить; к счастью, императора и короля предупредили в последний момент – не о заговоре, а просто о том, что дорога в Авеллино находился в отвратительном состоянии и вполне может оказаться непроезжей. Потому монархи отказались от идеи побывать на параде и вернулись в Неаполь.

Некоторое время ряды карбонариев быстро пополнялись; если верить Пепе, их насчитывалось более четверти миллиона в одной только Италии, и можно не сомневаться, что Сицилия, с ее долгой историей подпольной деятельности и бандитизма, сполна внесла свою лепту. Общее ощущение разочарования после Наполеоновских войн усугублялось «скукой повседневности» в тех же войсках – полезных занятий не осталось, продвижение по службе опять сделалось медленным. Неудивительно, что столь многие военные устремились в ложи карбонариев. Вдобавок движение постепенно, если можно так выразиться, сфокусировалось, его цели стали яснее; первой из этих целей была задача убедить короля дать стране конституцию. В текущей ситуации это виделось трудновыполнимым; британский посол сэр Уильям Экурт докладывал, что «Неаполь медленно и исподволь движется к обретению силы и значимости, какими никогда прежде не обладал»; один из военачальников Фердинанда, генерал Пьетро Коллета, служивший при Мюрате, но, как и Пепе, получивший разрешение сохранить свое звание, был еще откровеннее:

Правители доброжелательны, финансы в порядке, ведутся общественные работы и процветает благотворительность, государство стабильно и счастливо, будущее кажется совершенно безоблачным; Неаполь принадлежит к числу наилучшим образом управляемых королевств Европы и сумел уберечь и осуществить на практике большую часть тех новых идей, ради которых было пролито столько крови.

Можно было бы сказать, что оба наших источника страдали предубеждением; но то же самое было верно в отношении большинства карбонариев. Неаполь, тут нет сомнений, отнюдь не мнился воплощенным земным раем, но он обладал одним существенным преимуществом перед прочими абсолютными монархиями – местный король пользовался любовью народа. Как отмечал будущий начальник полиции, заговорщики, вероятно, ограничились бы отдельными выступлениями и развешиванием подстрекательских плакатов, – но вмешалась Испания, которая воодушевила их на продолжение борьбы.

Был он сыном короля Карла IV или любовника своей матери Мануэля де Годоя, король Фернандо VII Испанский оказался настоящим бедствием на троне. Наполеон заставил его отречься от престола вместе с отцом в мае 1808 года, но в декабре 1813-го – когда император еще ощущал последствия поражения под Лейпцигом двухмесячной давности – Фернандо подписал Валансенский договор, позволивший ему вернуться в Испанию. Он почти мгновенно отменил конституцию и стал править страной посредством малочисленной камарильи фаворитов, причем менял министров каждые несколько месяцев. Германский государственный деятель Фридрих фон Генц писал в 1814 году, что «король лично врывается в дома своих премьер-министров, арестовывает их и передает в руки врагов». Шесть недель спустя фон Генц записал: «Король настолько унизил себя, что превратился в обыкновенного полицейского агента и главного тюремного надзирателя своей страны».

К 1820 году страна решила, что с нее достаточно. 1 января взбунтовалась армия, во главе бунта стоял военачальник Рафаэль дель Риего. Начавшись в Галиции, мятеж быстро распространился по всей Испании. 7 марта войска окружили королевский дворец в Мадриде, 10 марта Фернандо капитулировал. Мятежникам следовало бы избавиться от него прямо там и тогда, но они – видимо, в приступе безумия – захотели дать королю еще один шанс. В итоге он оставался у власти до 1833 года и на нем лежит ответственность за трехлетнюю деспотию террора, ужаснувшую подданных. Среди жертв террора был и дель Риего, которого повесили на Пласа-де-ла-Себада. Последние десять лет правления короля известны как «Зловещее десятилетие»; была введена суровая цензура, университет реорганизовали фактически по средневековым образцам, всякая оппозиция подавлялась, а реакционный абсолютизм торжествовал.

Иными словами, мятеж не увенчался успехом. Зато он вдохновил итальянских карбонариев. Даже в этих условиях они не торопились; лишь 1 июля крохотное восстание (в нем участвовало чуть больше ста человек) вспыхнуло в Авеллино. Новости достигли Неаполя одновременно с возвращением герцога Калабрийского и его жены из Палермо, где герцог добросовестно и с полного одобрения островитян исполнял обязанности вице-короля с 1815 года. Король, всегда радовавшийся в окружении своих детей, не сильно обеспокоился, однако возразил – к счастью, как выяснилось, – когда его министры предложили отправить генерала Пепе «уладить проблемы». Пепе оставался в Неаполе вплоть до 5 июля, когда он покинул город во главе полуроты пехоты и семидесяти драгун; по прибытии в Авеллино он немедленно принял на себя командование повстанческими силами. Затем издал прокламацию, гласившую, что он и его люди не сложат оружия, пока король не подпишет конституцию. Поскольку на тот момент всякая конституция отсутствовала, испанскую выбрали произвольно в качестве образца; то обстоятельство, что никто из карбонариев на самом деле ее не читал, не вызвал, похоже, серьезных затруднений.

В ночь отъезда Пепе отряд карбонариев прибыл в полночь к королевскому дворцу и потребовал встречи с королем. После долгих переговоров они довольствовались беседой с секретарем, герцогом Асколи, который заверил, что его величество уже решил даровать стране конституцию. Но карбонарии предупредили, что у монарха в распоряжении всего два часа. Поскольку был час ночи, данное условие выглядело несколько неразумным; так или иначе, рано утром король опубликовал указ, суть которого сводилась к тому, что государь согласен на конституционное правительство, а подробности нового государственного устройства будут обнародованы в течение недели. Увы, это было чересчур долго. Мятежники требовали конституцию «как у испанцев и прямо сейчас». Поэтому появился следующий указ; король подписал документ о формировании нового правительства. В кабинет вошли и некоторые из тех, кто служил Мюрату.

По замечанию австрийского посланника, князя Яблоновского, революцию можно было ожидать скорее на Луне, чем в Неаполе; как писал Экурт, «королевство в высочайшей степени процветающее и счастливое под мягким управлением, отнюдь не угнетенное бременем налогообложения, в мгновение ока рухнуло перед горсткой повстанцев, которую разогнала бы половина батальона крепких солдат». Он прибавлял: «Едва ли две недели минуло с той поры, когда меня заверяли, король и генерал Наджент, что на армию можно положиться, от генерала до последнего солдата».

Следующий шаг предпринял уже Пепе, который заявил, что торжественно въедет в Неаполь 8 июля. На самом деле он задержался на сутки и прибыл в город 9-го, приведя с собою около 14 000 человек – первыми шли регулярные войска, затем карбонарии. Английский очевидец Ричард Кеппел Крейвен наблюдал происходившее в Неаполе воочию и оставил подробное описание:

Почти все эти люди отсутствовали дома девять дней, на протяжении которых они ни разу не спали в кровати или даже под крышей, но все они, казалось, пребывали в отменном расположении духа и в прекрасном настроении и явно полагали, что судьба достойно вознаградила их все трудности, какие им довелось испытать, и успех к ним все-таки пришел.

Король между тем (как было у него заведено в минуты кризиса) удалился в постель, хотя даже это не избавило его от визита генерала Пепе, причем визит, насколько можно судить, сопровождался громогласными обвинениями с обеих сторон. Но 13 июля король принял вертикальное положение и в королевской часовне принял конституционную присягу.

В Вене сообщения об этих событиях были встречены с большой тревогой. Считалось, что подобные бунты могут оказаться заразными; возможно, например, что восстание в Неаполе было вызвано «инфекцией», занесенной из Испании. Быть может, налицо серьезный риск того, что она может распространиться далее, если этого вовремя не предотвратить. Князь Меттерних, конечно, думал именно так и 25 июля объявил о своем намерении подавить восстание – при необходимости, оружием. Его мнение разделял русский царь Александр I; была созвана конференция союзников Австрии – помимо России в ней участвовали Англия, Франция и Пруссия – в ближайшем октябре в городе Троппау в Силезии. В Британии лорд Каслри был против любых действий, которые превратят союзников в «вооруженную охрану всех престолов»; Франция колебалась; поэтому лишь три восточные автократические державы поставили свои подписи под протоколом конференции. Перед отъездом они решили встретиться снова в январе, на сей раз в Лайбахе, теперь более известном как словенская Любляна; на новую встречу было решено пригласить короля Фердинанда. Такое приглашение, по мнению великих держав, давало королю шанс спастись.

Сам король Фердинанд был далек от счастья. Неаполь еще бурлил. Генерал Пепе, цитируя Экурта, маршировал по городу «во главе огромной толпы людей, вооруженных пистолетами, ножами, палками, дубинками, мечами и прочим; они несли трехцветный флаг… и заполняли улицы суматохой, причем клич «Король и конституция» изменился на клич «Свобода или смерть!». В августе появились сообщения о заговоре с целью убийства короля. Фердинанд пришел в ужас (доблесть никогда не была его сильной стороной), а герцогиня Флоридийская тайно обратилась к Экурту с просьбой вызвать один- два британских корабля, чтобы, если понадобится, вывезти ее мужа, ее саму и семью. Когда два фрегата вошли в залив в начале октября, карбонарии предсказуемо возмутились, и от министра иностранных дел герцога Кампокьяро потребовали «убрать англичан». Ему пришлось подчиниться полученным распоряжениям, но он доверительно сообщил Экурту: «Ради всего святого, игнорируйте записки, которые я вынужден посылать насчет вашей эскадры. Если она уйдет, мы все пропали».

Стоит задаться вопросом, как новость о принятии в Неаполе испанской конституции была встречена на Сицилии. Островитяне тоже возмутились, но по другим причинам. Во-первых, с ними никто не посоветовался; во-вторых, у них же есть собственная, вполне пригодная конституция. И вообще, какое им дело до Неаполя? Они принялись настаивать на полной независимости. Начались беспорядки, которые привели к ситуации, опасно схожей с приближающейся гражданской войной. Правительство в Неаполе действовало быстро, передав всех людей, которые могли оказаться полезными, под командованием генерала Флорестано Пепе, куда более надежного, нежели его родич, брат Гульельмо. Палермо попал в осаду, запасы воды стремительно сокращались, горожанам грозила смерть от жажды, но 5 октября состоялась капитуляция. По условиям соглашения Неаполь получал в свое распоряжение форты и крепости, а испанская конституция признавалась действующей на острове – по крайней мере, временно. Вопросы о единстве и независимости Сицилии предстояло решать парламенту. Не то, чтобы имелись сколько-нибудь позитивные ожидания на этот парламент, члены которого, как писал Экурт, «занимают себя чем угодно, кроме того, что действительно требует внимания. На прошлой неделе, к примеру, велись долгие дебаты, едва не обернувшиеся расколом, относительно того, является или нет Господь законодателем вселенной. Вопрос удалось решить в пользу Всемогущего незначительным большинством голосов».

Фердинанду пришлось приложить немало усилий, чтобы получить разрешение покинуть Неаполь; но он все-таки добился своего и 13 декабря с облегчением взошел на борт британского фрегата «Вангер». Погода стояла малоприятная, но на борту было лучше, чем в городе с карбонариями. В конце концов король высадился в Ливорно 21 декабря и провел Рождество во Флоренции со своим племянником, великим герцогом Тосканским. Его супруга-герцогиня приплыла отдельно, но тоже благополучно, и ей предстояло задержаться во Флоренции до его возвращения. Сам Фердинанд через неделю или чуть дольше снова отправился в путь, миновал Болонью, Модену и Виченцу, прежде чем повернуть на восток. Стояли холода, и он отморозил себе руки – но никак не ум; создавалось впечатление, что он предпочитает итальянские морозы пеклу австрийских печей, уготованному в Лайбахе, и потому даже потерял сон.

Конференция началась 26 января 1821 года. Император Франц и царь Александр оба присутствовали лично; Пруссия отправила полномочного представителя. Зато Британия вновь решила держаться в стороне и ограничилась появлением посла в Вене, лорда Стюарта, который, по большому счету, исполнял сугубо обязанности наблюдателя. Франция тоже не торопилась определяться со своим отношением. Фердинанд не смог вести себя подобающим образом. Дважды он клялся соблюдать конституцию, но теперь утверждал, что давал клятву исключительно под угрозой применения силы и потому его клятвы следует признать недействительными. Он не возражал, когда Меттерних предложил двинуть имперскую армию на Неаполь; ничто другое не могло вернуть ему утраченное мужество.

Итоговый вывод (о чем догадывались все участники) конференции мало чем отличался от вывода встречи в Троппау: регенту отправили сообщение, гласившее, что мятеж карбонариев ставит под угрозу мир в Европе, а потому австрийская армия, при полной поддержке России, уже идет к мятежному королевству – идет как друг, если данное королевство намерено восстановить былой режим правления, или как противник, если оно не свернет с нынешнего гибельного пути. Регент ответил, что выбор между этими двумя вариантами должен сделать парламент, заседание которого созывается в срочном порядке.

Парламент проголосовал за войну. Если бы он руководствовался здравым смыслом и не пошел на поводу «сиюминутного порыва воинственного энтузиазма», то должен был предвидеть последствия подобного шага. Всего шесть лет назад, при Толентино, австрийцы разгромили армию Мюрата, по сравнению с которой войско карбонариев выглядело безнадежно недисциплинированным сбродом. Гульельмо Пепе, который сам сражался при Толентино, должен был бы, казалось, понимать, когда шел к Абруцци, что у него нет ни малейшего шанса на победу; реальность соотношения сил была продемонстрирована 7 марта, когда Пепе решился на стычку с австрийским авангардом у Риети. Прежде чем раздался первый выстрел, его войско попросту разбежалось. После этого все закончилось довольно быстро. Он вернулся в Неаполь 15 марта и обнаружил, что парламент изменил прежнее мнение и готов повиноваться королю. Через неделю австрийцы вошли в Неаполь. Большинство вожаков карбонариев попрятались, и регент нисколько не собирался их ловить. Пепе уехал в Лондон (ему было суждено вернуться в Неаполь в ходе событий 1848 года), как и некоторые его бывшие соратники, которым Экурт охотно предоставил паспорта – при условии, что они покинут город и страну.

Король Фердинанд получил большое удовольствие от поездки в Лайбах, а позднее, как и планировалось, встретился со своей женой-герцогиней во Флоренции. Находясь на безопасном удалении от своих владений, он назначил временное правительство. Когда герцог Калабрийский показал список членов кабинета Экурту, посол был потрясен. «Подобный выбор – это просто неслыханно! – выговаривал он. – Едва ли хоть один моложе семидесяти, а уж управлять я бы им и деревней не доверил!» Под давлением Меттерниха и прочих король назначил грозного начальника полиции, князя Канозу, который щедро раздавал наказания (обычно в форме публичной порки) всем, кого подозревали в симпатиях карбонариям; а поздней весной король счел, что может вернуться в Неаполь. Он приехал 15 мая 1822 года – и был встречен с привычным ликованием. Получив в руки список имен тридцати республиканцев, приговоренных к смерти, он помиловал двадцать восемь осужденных. Его всегда любил народ, но теперь эта любовь превратилась в нечто большее: семидесятиоднолетний Фердинанд, глубокий старик по меркам того времени, сделался олицетворением социального института. Пробыв на троне шестьдесят два года, он добился того, что мало кто из подданных (хотя они вспоминали с легким отвращением краткие периоды правления Жозефа Бонапарта и Мюрата) мог припомнить его предшественника.

Ему предстояло в октябре отправиться на заседание Веронского конгресса. Он не придавал большого значения этому мероприятию, даже намеренно откладывал отъезд из Неаполя до 22 октября и выехал через два дня после начала конгресса. В любом случае основное внимание участников встречи приковывала к себе Испания. Что касалось собственного королевства Фердинанда, была достигнута договоренность относительно сокращения численности австрийской оккупационной армии до 35 000 человек (первоначальную численность установить сложно), «которые останутся в стране до полного восстановления общественного спокойствия и реорганизации неаполитанской армии». Из Вероны король отправился в Вену, где, несмотря на холода, суровейшие за много лет, провел зиму. Там его простецкие, порою почти крестьянские повадки завоевали сердца придворных. «Он будто бы безмерно наслаждался своим пребыванием», – писала баронесса дю Монте.

…Король Неаполя очень набожен; он постится со всей возможной строгостью, перебирает четки каждый день и часто слушает проповеди. Он привез с собою своего духовника. Это почтенный и даже очень привлекательный капуцин, который отказался от покоев, приготовленных ему при дворе, и остановился в капуцинском монастыре. Король спустился в крипту тамошней церкви, чтобы посетить могилу королевы, его жены… Он встает утром очень рано, слушает мессу, читает великое множество молитв, обедает в середине дня, отдыхает, затем играет в карты при довольно высоких ставках со своими фаворитами, от которых требует своевременной оплаты карточного долга в течение двадцати четырех часов, без какой-либо отсрочки.

Часть карточного выигрыша он всегда посылал своей жене-герцогине.

Фердинанд вернулся в Неаполь 6 августа 1823 года, проведя в отдалении от смуты почти девять месяцев. Он нашел свое королевство по-прежнему оккупированным австрийцами, но в основном процветающим и счастливым. Леди Блессингтон, которая прибыла в город почти одновременно с королем, пусть она полностью разделяла взгляды своего любовника-бонапартиста графа д’Орсе, была вынуждена признать: «Нам говорят, что итальянцы страдают под игом деспотизма и самодурства правителей; но нигде я не видела столько счастливых лиц. Мужчины, женщины и дети – все, похоже, ощущают влияние той восхитительной атмосферы, в которой живут; и эта атмосфера, кажется, исключает заботу и печаль».

Второго января 1825 года король, как обычно, охотился. На следующий день он пожаловался на легкий озноб и остался в закрытом помещении; в вечерней игре в пикет с герцогиней он то и дело засыпал, а его речь сделалась слегка неразборчивой. Он отказался от кровопускания и попросил только, чтобы его не будили в привычное время, то есть в шесть утра. Камердинер поэтому дождался восьми и лишь тогда вошел в спальню. Фердинанд покоился в постели вечным сном. Король умер от апоплексического удара, как и его жена Мария-Каролина чуть больше одиннадцати лет назад. До его семьдесят пятого дня рождения оставалась всего неделя.

Король Обеих Сицилий Франциск I, бывший герцог Калабрийский, всегда отличался поразительной бесцветностью. Часто упоминалось, что никто не обращал на него внимания – за исключением, по-видимому, двух его жен и множества любовниц. Свою первую жену, Марию-Клементину Австрийскую, он искренне любил, и сердце его разбилось, когда она умерла в 1801 году. Вторая жена, Мария-Изабелла Испанская, была (если верить его матери Марии-Каролине) почти такой же «серой мышкой», как и он сам. Его пятилетнее правление не характеризовалось примечательными событиями. В юности те немногочисленные идеи, которые он выражал, побуждали предположить, что в качестве правителя он окажется чуть либеральнее своего отца; однако с возрастом его взгляды становились все более консервативными. Он напоминал отца склонностью лениться и неистребимым нежеланием принимать сколько-нибудь активное участие в управлении страной. Его министры были немногим более дееспособны – зато камердинер короля и личная служанка королевы (оба составили небольшое состояние на взятках) постепенно приобрели значительный политический вес. По сути, королевством управляли полиция и армия, и горе было тем гражданам, кто попадал в немилость к той либо к другой силе. Армия сосредоточилась на извлечении доходов: святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов, умершего в 1556 году, назначили фельдмаршалом с полным окладом; куда (и кому) именно шли эти деньги, осталось тайной. За все свое короткое и малопримечательное правление Франциск смог добиться единственного достижения, которое принесло несомненную пользу Неаполю: в 1827 году были выведены австрийские оккупационные войска, содержание которых лежало тяжким бременем на королевской казне. В остальном король жил в строгом уединении, одержимый манией преследования; о безопасности монарха заботились солдаты, фавориты и любовницы. Он не пользовался популярностью своего отца и умер в 1830 году, никем не оплакиваемый.

Сын и наследник Франциска, Фердинанд II, король Обеих Сицилий, поначалу казался тем самым яблоком, что не падает далеко от яблони. Подобно своему деду, он якшался с лаццарони, говорил на местном диалекте и был любим в народе за свои простые, свободные манеры. Сицилийцы тоже воспринимали его одобрительно. Он родился в Палермо в 1810 году (его отец был вице-королем острова) и нанес минимум четыре визита на Сицилию в первые десять лет своего правления. Поэтому остров он знал много лучше, чем даже большинство сицилийцев. Одобрением встретили и назначение на пост губернатора острова Леопольда, младшего брата короля и тоже сицилийца по рождению. Надежды на лучшее опирались и на королевский указ, опубликованный по вступлении Фердинанда на престол; в этом указе король обещал подданным честное и беспристрастное отправление правосудия и реформу государственных финансов. Он также говорил о борьбе с коррупцией и прочими злоупотреблениями, которые столь долго отравляли жизнь в королевстве, и клялся приложить все силы к тому, чтобы покончить с этими бедствиями раз и навсегда. Долгосрочная цель, говорилось в указе, состоит в управлении королевством таким образом, чтобы принести наивозможное счастье наибольшему числу подданных, без ущемления прав собратьев-монархов и Римско-католической церкви.

Намерения были и вправду благородными, однако Сицилия и сицилийцы оказались для короля чересчур крепким орешком. Уровень преступности неуклонно возрастал; присутствие на острове сначала британских, а затем австрийских войск предоставляло неисчислимые возможности для хищений оружия и боеприпасов. Разбойники бесчинствовали даже на окраинах Палермо, Мессины, Катании и других крупных городов. Еще одной отличительной особенностью сицилийской жизни стало вымогательство под предлогом защиты: людям полагалось платить немалые суммы, чтобы их не лишили запасов воды, не украли их скот или не сожгли серные копи. Тех, чьи дома подвергались грабежу, нередко конфиденциально информировали о том, что за изрядную плату имущество можно вернуть. Процветало и похищение людей – причем не только детей, но и видных граждан. Словом, налицо были все способы добывания средств, привычные для современной мафии, не хватало лишь названия, чтобы сходство стало полным.

Против злоупотреблений такого масштаба правительство мало что могло сделать. Двадцать пять отдельных полицейских отрядов на острове насчитывали в общей сложности всего 300–350 человек. Они старались как могли, порою даже производили случайные аресты; но когда злоумышленника доставляли в суд, скромной взятки обыкновенно оказывалось вполне достаточно для оправдательного приговора. Судьи, как правило, приобретали свои должности подкупом; потому для них было естественным пытаться так или иначе окупить свои затраты. В отчаянии король прислал было «выводок» честных судей из Неаполя, но эксперимент не удался. Во-первых, они не понимали ни слова на местном диалекте, а местные отказывались «разбирать их тарабарщину». Во-вторых, этих новоприбывших откровенно презирали; как вспоминал один неаполитанский судья, отправленный в Трапани, «едва ли найдется здесь такой чиновник, который не пресмыкался бы перед аристократами и не получал бы прибыли от своей должности».

Аристократия в самом деле не имела причин жаловаться – в отличие от всех остальных. Сицилия оставалась по-прежнему отсталыми задворками Европы; для тех, кто питал какие-либо амбиции, она не сулила будущего. Всего один пример: композитор Винченцо Беллини, подобно Алессандро Скарлатти полутора столетиями ранее, был вынужден уехать с острова, чтобы прославиться; оставаться в родном городе Катания означало обречь себя на прозябание в неизвестности. Между тем для сотен людей в городах и в сельской местности положение становилось попросту отчаянным; многие крестьяне уже находились на грани голода. Никаких заметных улучшений не происходило; наоборот, с каждым днем ситуация как будто делалась хуже. В данных обстоятельствах серьезное социальное потрясение, разумеется, было лишь вопросом времени.

Никто лучше короля Фердинанда II не понимал, что Сицилия представляет собой открытую рану; но король был не в силах что-либо изменить. Как сетовал один иностранный посол, «хотя король и его министры вполне осознают бедствия, терзающие Сицилию, они не обладают ни достаточными способностями, ни необходимыми средствами, чтобы справиться с этими бедами, а потому оставляют все на волю судьбы». Фердинанд совершил даже нечто большее; после пяти лет бесплодных попыток осчастливить остров он в 1835 году напрочь отказался от стремления «исправить» процессуальное законодательство и, безусловно улавливая, как говорится, дуновение революции в воздухе, прибегнул к репрессиям. Иностранные книги запретили, была введена суровая цензура. Отчаянные меры наподобие вот таких нередко оказываются контрпродуктивными; неудивительно, что всего два года спустя на острове вспыхнул короткий, но яростный бунт, предвещавший худшее в будущем.

Все началось в 1837 году после внезапной эпидемии холеры, болезни, прежде неизвестной в Западной Европе; каким-то образом разошелся слух, что заразу преднамеренно распространило правительство. Нам подобное обвинение кажется смешным, однако, как сообщалось, такую точку зрения разделяли несколько профессоров из университета Палермо и даже сам архиепископ. Мужчины, женщины и дети умирали сотнями и тысячами, остров охватила паника. В самом Палермо было относительно спокойно, зато в Сиракузах случились серьезные беспорядки, в ходе которых были забыты те слабые тени закона и порядка, какие там существовали, и несколько сотен людей лишились жизни. Наиболее примечательна реакция Катании, где уличный бунт внезапно перерос в демонстрацию с требованием независимости Сицилии. Как обычно, впрочем, мятежников подвело отсутствие дисциплины, сплоченности и надлежащего планирования. После нескольких арестов и ряда казней Сицилия возвратилась к прежнему прозябанию.

Фердинанд вернулся на остров в следующем году. Он сделал все возможное со своей стороны – в частности, восстановил Мессинский университет, дабы увеличить число тех, кто может заниматься управлением и занимать старшие государственные посты (при этом, что показательно, былая практика «квотирования» таких должностей сугубо для сицилийцев сохранилась). Фердинанд сам понимал, что это фактически единственный шанс победить коррупцию и кумовство, давний бич сицилийской жизни. Так или иначе, остров, пусть неохотно, принял королевское решение; но попытка провести земельную реформу сразу же столкнулась с немалыми затруднениями. Данная попытка неминуемо подразумевала сокращение размеров огромных поместий, а значит, радикально подрывала влияние феодальной аристократии; последнее было чревато неприятностями, поскольку Бурбоны становились все менее популярными в аристократических кругах, где уже сожалели о первенстве Неаполя и заводили разговоры о независимости. Между тем возникла и постепенно утверждалась новая идея: не пора ли заняться коренной политической перестройкой? Прежнее испанское влияние почти выветрилось; Франция приобрела важнейшее значение; Британия, благодаря своим значительным финансовым интересам, являлась тайной хозяйкой острова. С другой стороны, а что Италия? По всему Апеннинскому полуострову звучали призывы к объединению Италии; если это объединение должно состояться, почему бы Сицилии не сделаться его частью?

Когда в среду, 12 января 1848 года, на тридцать восьмой день рождения Фердинанда II, жители Палермо восстали против Бурбонов, они не имели ни малейшего представления о том, к чему приведет это восстание. Как мы уже видели, восстаний в королевстве хватало, но все они сравнительно быстро и безболезненно подавлялись. То, что произошло в 1848 году – Quarantotto, как говорят в Италии, – было иным. Это была революция, и к концу года за ней последовали другие. Только в Италии революции случились в Неаполе, Риме, Венеции, Флоренции, Лукке, Парме, Модене и Милане; в Северной и Центральной Европе революции произошли в Париже, Вене, Кракове, Варшаве и Будапеште.

Уже в начале года студенческие беспорядки побудили власти закрыть университет Палермо; несколько именитых граждан, известные своими либеральными взглядами, были арестованы, а в народе ходил неподписанный манифест с призывом восстать в день рождения короля. Когда этот день наступил и начались демонстрации, улицы опустели, магазины закрылись, дома загородили баррикадами. Значительное число мятежников составляли горные разбойники и простые крестьяне, лишь немногие из которых, вероятно, имели ясное представление о том, за что они сражаются; но их воодушевляла возможность уничтожить таможенные барьеры и вволю предаться грабежу. Многие из малых деревень и городов обезлюдели, пострадала и большая часть сельской местности.

Бурбоны располагали примерно 7000 солдат в гарнизоне Палермо, но от тех было мало толку. Связь практически отсутствовала, дороги находились в отвратительном состоянии, и солдаты не могли быть везде одновременно. В отчаянии было решено бомбардировать город; об этом решении вскоре пришлось пожалеть, особенно когда снаряд уничтожил муниципальный ломбард, от которого зависели многие семьи, равно аристократические и плебейские. Разъяренная толпа ринулась в королевский дворец, разграбила его – пощадив, хвала небесам, Палатинскую капеллу – и подожгла хранилище государственных записей и архивов. Из тюрьмы освободили сотни заключенных. Гарнизон отступил и вскоре вернулся в Неаполь. В последующие дни сформировали комитет управления островом под председательством семидесятилетнего сицилийского патриота (и бывшего морского министра Неаполитанского королевства) Руджеро Сеттимо; тем временем восстание перекинулось на все главные города острова – за исключением Мессины, которая держалась в силу ревности к Палермо, – и на более ста деревень, где поддержки крестьян добивались щедрыми обещаниями поделиться землей. Не было никакого сопротивления, достойного так называться.

К концу месяца остров почти полностью освободили от королевских войск, а 5 февраля Сеттимо заявил, что «губительная война завершена и с этого дня начинается счастливое время для Сицилии». Он «забыл» упомянуть о том, что цитадель Мессины оставалась в руках Бурбонов; тем не менее королю Фердинанду было ясно, что корона прижата к стене. Вследствие почти непрерывных демонстраций в Неаполе по сицилийскому образцу 29 января король одобрил либеральную конституцию для обеих частей своего королевства; документ предусматривал создание двухпалатного законодательного органа и умеренную демократию. «Игра ведется по-крупному, – писал Меттерниху шокированный австрийский посол князь Шварценберг. – Король и его министры совсем лишились ума». Меттерних оставил на полях письма пометку: «Я сомневаюсь, что министры способны потерять то, чего у них никогда не было».

Новости, полученные королем в конце февраля, встревожили его, должно быть, еще сильнее. В Париже 24 февраля свергли его дядю, «гражданина короля» Луи-Филиппа, и провозгласили республику. Далее события покатились лавиной. Фердинанд, ненадолго ставший популярным в народе после принятия конституции, удостоился очередного потока проклятий; одной либеральной конституции, похоже, было уже недостаточно. Сицилийцы между тем отвергли королевскую инициативу. «Сицилия не требует новых установлений, – холодно сообщили они монарху, – ей нужно восстановление прав, которыми она владела на протяжении многих столетий». В Палермо 13 апреля короля объявили низложенным, флаг Бурбонов заменили революционным триколором с изображением трискелиона.

Сицилия стала действительно независимой. Трудность заключалась в том, что на острове отсутствовали какие-либо механизмы самоуправления. Без опытной руки у руля привычные хаос и смута только усугубились. Торговля резко сократилась в объемах, безработица взлетела, правовая система практически развалилась. В конце августа Фердинанд направил на остров смешанные сухопутные и морские силы общей численностью до 20 000 человек под командованием фельдмаршала князя Карло Филанджьери, дабы восстановить закон и порядок; в сентябре произошло совместное нападение с суши и с моря на Мессину. Именно тогда город пережил ожесточенную бомбардировку на протяжении восьми часов – уже после того, как сдался. Мятежники не сдавались, и вековая ненависть между неаполитанцами и сицилийцами выплескивалась в зверствах с обеих сторон; дошло до того, что британские и французские адмиралы в сицилийских водах, потрясенные этим кровопролитием и жестокостями, убедили Фердинанда предложить полугодичное перемирие. Можно было бы подумать, что возникла возможность положить конец тупиковой ситуации, но любое предложение об урегулировании мятежники отвергали, что называется, не глядя. Будь они готовы к переговорам, им, наверное, удалось бы спасти хоть что-то из-под обломков; поскольку они отказались, все больше и больше их прежних сторонников (в первую очередь из чувства самосохранения) перебегали к Бурбонам. В итоге Филанджьери захватил Таормину 2 апреля 1849 года, а Катанию – пять дней спустя. 15 мая, не встретив сопротивления, он вступил в Палермо.

Своей недееспособностью, отсутствием единства и отказом идти на компромиссы сицилийцы наглядно продемонстрировали, как не стоит устраивать революции.

Когда дым рассеялся, Филанджьери назначили губернатором Сицилии. Немногие должности могли показаться более неблагодарными, однако он взялся за дело с должным усердием. Фердинанд, после бомбардировки Палермо и Мессины получивший прозвище «Король Бомба», между тем окончательно утратил самообладание. Его изрядно напугала случившаяся революция, и он больше не желал иметь ничего общего ни с Сицилией, ни с либеральными и националистическими идеями, которые явно вдохновляли революционеров. Поэтому он снова ужесточил порядки, и остров фактически превратился в полицейское государство. Свобода передвижения строго ограничивалась, цензура сделалась еще более суровой; людей арестовывали по малейшему подозрению и после спешного суда приговаривали к заключению в исправительных колониях на Лампедузе и других островах.

Когда Уильям Юарт Гладстон побывал в Неаполе в 1850–1851 годах и обнаружил среди «диссидентов», арестованных правительством, даже юридического советника посольства Великобритании, он сильно встревожился; а когда в феврале 1851 года ему разрешили посетить тюрьмы, он был шокирован увиденным и позднее опубликовал статью с яростными нападками на, цитирую, «отрицание Господа, возведенное в систему управления». Эта статья нанесла немалый урон репутации королевства; Неаполь неизбежно сравнивали с его северным соседом, королевством Пьемонт, оплотом либерализма и прогресса и символом грядущего объединения Италии. Сравнение, разумеется, было не в пользу Неаполя.

В 1856 году Фердинанд стал жертвой покушения, один из королевских гвардейцев попытался убить монарха. Попытка не удалась, но относительно легкая рана от штыка загноилась, в организм проникла инфекция, и многие считали, что королю уже никогда полностью не оправиться. Он прожил еще три года, но умер в мае 1859 года, не достигнув и пятидесяти лет. В первой половине своего правления он был довольно популярен и делал все, что от него зависело, для Сицилии; пусть этого было недостаточно, не приходится сомневаться в том, что любой другой правитель вряд ли преуспел бы больше. Фердинанд учредил телеграфное сообщение между Неаполем и Палермо. Его флот получил первый во всей Италии пароход, и также он построил первую итальянскую железную дорогу. Правда, поначалу ветка тянулась всего на десять километров от центра Неаполя до Портичи, но вскоре ее продлили к «пятке» Апеннинского полуострова; словом, Фердинанд был куда прогрессивнее, чем его современник папа Григорий XVI, который именовал железные дороги «chemins d ‘Enfer» и запретил их строительство на всех папских территориях. Но после 1848 года от былой популярности Фердинанда не осталось и следа. Для своих подданных на протяжении последних одиннадцати лет жизни он оставался «Королем Бомба».

Его сын, Франциск II, наследовал отцу в возрасте двадцати трех лет. Правление Франциска, как мы увидим, оказалось богатым на драматические события и весьма коротким. И как могло быть иначе – ведь близилось Рисорджименто.