Смешной он, этот Дядя Вася

Скоро уже и отемняет. Нынче не медлит с этим – глухозимье. Так, будто дверь перед тобой закроет кто с размаху. Вроде.

Север синеет краем ночи. Та выползает глухо из-за окаёма. Где она царствует – оттуда. Наваливается. Не как летом. Без церемоний. Кто спит, тот её только не боится. Медведь да бурундук. Когда не шатаются. Ещё и хищники ночные – тем уж она как мать родная.

«Русь навалила, – говорит дядя Вася о приезжающих со всех окрест в Ялань за черникой или брусникой ягодниках, сезона не дожидающихся, – совсем задавила». Так же и о ночи.

Чуть оплошаешь, и задавит.

Солнце только что вот закатилось. Не мешкая. Свысока ему теперь не падать. Ходит вплотную к горизонту. Как дядя Вася выражается, по ёлкам скачет собольком. Про солнце. Чуть поднялось, уж опускается. Лесную кромку обагряет, в корону вырядив её. Всем и всему себя напоминает изморозью озарённой: ну, мол, до завтра.

Надо дожить. Так бы ему сказал и дядя Вася. То, мол, «до завтра». Не загадывай.

Да лишь Хребты вдали откосами алеют. Уже тускнеют. На глазах. Совсем недавно были золотыми. Чуть отвлечёшься, глянешь – и запеленало.

День-то нынче с гулькин нос. После трёх уж и смеркается. Моментом. Пообедать только засветло. Всё остальное совершай в потёмках.

Это-то нас особенно и подгоняет.

Ещё мороз крепчать стал к вечеру. Обычно. Ночь – чуть не сутки. К утру, наверное, и ниже сорока опустится. Придавит. Да – не наверное, а – точно. Закат – на ясно. Не видно мороку. Нигде. И ни на западе, и ни на юге. Ни малой тучки.

Только – след от самолёта. Чёрно-розовый. С края на край располовинил небо. Не развалилось бы – звенит от стужи.

Сейчас пока ещё нормально. Градусов тридцать – тридцать пять. На ходу-то-даже жарко. Так в целик-то вот ломиться. По пояс снегу. Где и глубже.

И не по-пляжному одеты. А как в доспехах.

«В ямщину будто собрались… столь на себя-то на-здевали. Ну, чё там… голым не подашься. Оно – конешно. Не у негров».

Ох, и смешной он, этот дядя Вася. Глаза у него… как плошки. Ещё, с испугу будто, их всегда таращит. Хоть на кого, хоть на тебя. На что-то, может, их и щурит. Голубые. Вокруг морщинки – как лучи. Брови косматые, белёсые. А борода зато каштановая. С проседью. Вся вон в сосульках. Как у Конюхова. Путешественника. По телевизору показывали. Зубов во рту мало. Совсем ли нет. Один – передний. Как-то ещё и сохранился. «Хоть и шатат-са, – жалуется, – сволочь». Зовут его, дядю Васю, в Ялани Дедушка Ау. Ау и есть, очень похожий.

Это – мультфильм-то. Ещё роднёй далёкой мне приходится. Да и фамилии у нас с ним одинаковые. Сотниковы. Из местных оба мы, из коренных. Был у нас Сотников какой-то – прадед. А может – сотник.

Смешной, конечно, дядя Вася.

Сидим летом с ребятами на брёвнах. Маленько распивам. Идёт мимо. В чёрных трико, в красной майке. В домашних тапочках. На голове белая панамка. Детская. Загорелый. Мы его приглашам: «Эй, дядя Вася, подходи. Выпей с нам чарочку. Перекури. Петруху вон поздравить надо». – «Нет, ребята, – говорит дядя Вася резко. – Не пью. Не курю. И вам не советую». Скрылся за углом – к Плетикову подался зачем-то. К деду Серафиму. Умер тот нынче осенью. Похоронили… Ну, мы сидим. Маленько это… У Петьки Вторых сын родился – ножки тому и обмывам. Хоть и на солнце – припекат нас, малость разморило. Прошло минут двадцать – тридцать. Полчаса. Глядим, выруливат он, дядя Вася, из-за угла. Пьяной-распьяно-ой. Без панамки – забыл в гостях её, наверное, – и с беломориной во рту… дым от него, от дяди Васи, как от паровоза. И хитро-хитро чё-то лыбится… Но и на этот раз не подошёл к нам. Так «объегорил».

Бредём, мне в спину всё бурчит. Уши у меня под шапкой, и на ходу ещё – что там бормочет, не расслышу. Поворачиваюсь к нему.

– Ну, чё ты? – спрашиваю. – Устал?

– Ну чё, чё, – говорит мне дядя Вася. – Молись.

– А чё молиться-то?

– Да чтобы не замёрзнуть.

– Мы почему замёрзнуть-то должны?

– Вот де дурак-то дак дурак… И не заметишь, как замёрзнешь. Знаю я это…

– Мы же идём-то, шевелимся.

– Ну дык пока… А где присядем.

– Когда присядем, уж тогда… если уж надо.

– Вам, молодым, как втолковать-то?.. Да бес так спутат всё в мозгах, не собразишь, как и присядешь, как и замёрзнешь, не почувствуешь.

– Ну, ты наскажешь.

– Вот де горе… Иди тогда, не оборачивайся. Башкой-то вертишь всё… как филин. Прямо, сказал тебе, шагай. На ту таёжку.

Тут пошагаешь. Ноги еле тащишь.

– Я не на лыжах.

– Хе – на лыжах!

– Ну дак а чё?

– Да ничего.

Не могу говорить. Губы у меня от мороза – как эспандер. Резиновый. Круглый, кистевой. Только тот сжать трудно, а их мне – разжать. Отерпли. У дяди Васи в бороде они – им и теплее. Я – «скоблёный».

Лес в куржаке. Как дядя Вася говорит: «В опоке». Без ветра – тихий. Стоит – будто замаскировался. Чтобы мороз его не отыскал. Отыщет.

Ронжа одна – таёжная сорока – на всю округу растрещалась. Нас провожает, любопытная. Медведя бы преследовала так же – оповещала б всех о нём. Тот, слава Богу, спит в берлоге.

Пусть выдаёт. Теперь нас это не волнует: сегодня, точно, отохотились. Уж до ночлега бы добраться.

И хитрован же дядя Вася. Как свои пять пальцев, знает эту местность. «Тут, – говорит, – я первым пойду. А дальше – ты. Когда устанешь, поменямся». Он вёл по ровному, в низинке. Как мне идти вперёд – гора высокая. В гору-то вовсе тяжело уж. Так каждый раз, пока бредём.

И этой осенью, картошку уже выкопали, прихожу я к нему. Сидит он, дядя Вася, на крыльце. Лыжину камусом обшивает.

– Пойдём, – предлагаю, – добудем зверя. Гон у него. Возьми лицензию. Я оплачу.

– Не, парень, – отказывается дядя Вася. – Какая мне теперь охота. Совсем здоровьишка не стало. Прошлой зимой едва сохатого догнал… чуть не задохся.

– Ну, – говорю, – сохатого…

– Ты думал, чёрта?

– Да нет… Так, значит, не пойдёшь?

– Дык нет, конечно… Отходился. Отпромышлял, ядрёна вошь. Поизносился, как обшлаг у старой рубахи, поистрепался.

Всему, мол, время. «Кажной веш-шы»

– А лыжи-то?

– И чё что лыжи?

– Да мастеришь.

– А по привычке. Чтобы без дела не сидеть.

Идём, однако, вот. За ним, за дядей Васей, не угнаться. Мне двадцать восемь только лет. Ему почти уж семь десятков. А позади сейчас он – от притворства: так поглядит – как будто помирает.

Где же и вытерпел бы он. Сам заявился. Один идти не хочет – «инфарта опасатса». Где, мол, завалится, ищи его потом. Звери, говорит, прошли. На Медовом. Нашептал ему кто-то. Сам ли придумал. У тебя, дескать, снегоход. «Буран». Оно сподручней, чем пешком-то.

– Да он, – говорю, – не надёжный. Сломаться может.

– Чё он сломатса-то?.. Еслив с молитвой.

Вот и сломался. И зверей никаких не нашли. Старые следы есть. Бык и матка. Но где искать их?.. В Томской области? Снег не задержит их, как нас.

«Буран» пришлось оставить там, где отказал. За собой не поволочишь. Вешкой отметили – вдруг занесёт-то.

И на Новый год домой теперь не успеем. Переживаю.

Избушек по всей тайге настроил дядя Вася – и за «инфарт» свой не боится. В одиночку. С ходу и не заметишь – так упрятал. К одной из них и направляемся.

Совсем уже завечерело. Снег только отбеляет. Да небо в звёздах.

Ронжа отстала, не стрекочет.

Теперь сова летает, ухает.

– Вон, к пихтачу-то, в горку, поворачивай.

Опять я первый.

Поднялись в горку. Вошли в пихтач.

Избушка. Еле разглядел.

– Вон, – говорит, – лопата возле пихты.

Давай, мол, парень, отгребай.

Добрёл я до лопаты. Вернулся. Ружьё снял. К лесине его поставил. Стал дверь от снега освобождать.

Сидит дядя Вася на пне, спихнув с него снежную шапку. Командует.

– Да и трубу-то отгреби, а то как печку-то затопим?

Освободил я и трубу.

Изба – полуземлянка. Без всяких сенцев.

Вошли, согнувшись.

Дядя Вася сначала. Нащупал в потёмках лампу. Зажёг.

Столик. По краям два топчана. На них трава старая – резунец.

Буржуйка. В углу дрова еловые.

Сел дядя Вася на топчан.

– Ох, и устал же я, однако. Это вон сколько… думал, не дойду.

– Я тоже чё-то притомился.

– Да ты-то чё?! Я в твои годы…

– Ты, – говорю, – дядя Вася, почему зубы себе не вставишь?.. А то… как этот… без зубов-то.

Уж не сказал: «Как Дедушка Ау». Не знаю, как он отнесётся.

– Ох, милый, – говорит дядя Вася. – Чтобы вернуть мне красоту двухрядную былую… надо двести лет пенсию получать и деньги больше ни на чё не тратить, тока копить их… на врача-то… на зубодёра. А без зубов, оно и лучше. И не болят, и чистить их не надо. Чаёк хлебнул, во рту пополоскал, оно и ладно – без забот.

– Ну и смешной ты, дядя Вася.

– Да уж тебя-то не смешне. В тайгу вон сунулся на сломанном «Буране»…

– Да я-то…

– Ладно… Чё теперь.

Буржуйку растопили. Жарко стало. Разделись. До рубах.

Снег натаяли. Чаю с конфетками попили.

Суп с тушёнкой сварили.

Поужинали.

Помыл я посуду.

Лежим на топчанах. Сытые.

Мышцы сладко ноют – расслабились. Хоть взлетай.

На душе не горько, пусть и неудача нас постигла. Всякое бывает. На то она и охота.

«Как картошная игра».

Сеноставка шуршит. Не досаждает. Сена у неё по всем углам наставлено. Стогами. Упадёт какой, перемётывает. Мышей в избушку не пускает. Без них спокойно – те надоедают. Ночью и ползать по тебе начнут. Так неприятно. А эта – ладно. С ней жить можно.

– Землянка у меня была. Пошли мы с Шавским как-то на охоту, – говорит дядя Вася, по животу себя ладонью гладя. – Это с Порфирьичем. С Олегом. Так же вот чё-то запозднились. Пришли к избушке. К моёй опять же. Да там избушка-то… Вход – как в нору барсучью. Точно. Печку вот так же развели. Штаны над ней на жёрдочку развесили – чтобы к утру сухими уже были. Сыры-то, худо надевать их. А у Шавского из карманов штанов патрончики – и мода же их россыпью таскать в карманах – тозовочные на печку высыпались. Мы-то – засуетились чё-то – и не знам. И я, тем более, ни сном ни духом. Как оне начали стрелять. Тут кто куда. И оба в лаз. Застряли. Пульки по жопам нам чпок-чпок. Такое, парень, было дело. Ладно, что слабенько – не прохудили, а то бы стало… оно, с дырявой-то, ходить… как-то нешибко…

– Да, – говорю.

– Но, – говорит дядя Вася.

– Много чё у тебя за жизнь случалось.

– Ну дык.

Лежим. Лампу задули – керосин экономим. Карасин, как называет его дядя Вася. Им, карасином, дескать, всяку болячку можно излечить… и рак, поди, – тот даже можно. Мол, у меня, ангина тока начинатса, я карасином глотку окроплю, и всё – здоровенький, хошь заорись. И ешь… морожено-то, дескать… можно.

– Счас в Ялани кино смотрят, – говорю.

– Клуба-то нет – какое там кино? – не понимает дядя Вася.

– По телевизору. «Ирония судьбы». Смотрел? – спрашиваю.

– А это-то… Где чё?

– А мужики-то в баню тридцать первого идут и напиваются где…

– Это… Да, помню, как-то поглядел.

– Смешно.

Хлопнуло где-то что-то. С пихты снег, наверное, свалился.

– Я не люблю нерусское, – говорит дядя Вася. – Я же идь русский. Там чё к чему, не понимаю.

– Какое же нерусское? – говорю. – Самое чё ни на есть русское.

– А разве русское?

– Конечно.

– Да как же русское… На Новый год – и люди напиваются?

– И чё?

– Да пост же идь. На Рождество уж…

– А чё, у нас на Новый год не напиваются?

– У вас – не знаю… А у нас не напивались. Это уж после-то… на Старый. Да и какое оно русское?.. Это мужик сорокалетний… Идёт в уборную… или куда там… штаны у него, никакого, на колени слезают, а сам он падат и кричит: «Ой, мама, мама…»

– Так и чё?

– Да как же чё? Да наш-то, русский-то, мужик так разве скажет?.. Ну-мать твою… уж худо-бедно… То как-то странно… Да и та, баба… Там у него, как у медведя после спячки, изо рта-то… после такой-то еслив пьянки – дак там куда?.. А та его цалует в губы – ну, как-то срамно… В жизне быват, конешно, всяко. Иной раз лезешь цаловатса… Но не в кине идь… Кино – пример… И год невесту обнадёживат, морочит голову, а после ей: пошла, мол, на хрен, не нужна… Тут тоже – как-то… я не знаю… И мать ему на то ни слова… Да нет, какое ж оно русское… И телевизор у меня сломался, слава Богу. Теперь спокойно, можно отдыхать. То всё и пялишься – устанешь.

– Хорошо тут, дядя Вася, – говорю.

– А? – спрашивает.

– Да вот… тепло и хорошо как.

– Хорошо, – говорит дядя Вася. – Но у Татьяны Егоровны под боком было б лучше. Я бы «Чапаева» вот посмотрел… Да его чё-то не показывают. А это… прямо… раньше-то… «Величаем Тя, Живодавче Христе…» Вместо теперь на каждое-то Рождество… срамота эта. Как очумели.

– Если не русское, не интересно тебе, значит?

– Не интересно-то пошто. Чё там смешного, я не вижу. Стыдно…

– Ну, я не знаю.

– Дык не знай.

Подложил я дров в буржуйку. Загудела та.

Лёг на топчан.

Мир вокруг избушки тёмный, суровый. Выйдешь в него – сгинешь.

Слышу:

Начинает похрапывать дядя Вася. Ему хоть где – везде он дома. Ну, не везде, конечно, а в лесу. В любое время. В город не любит он наведываться. «Тока когда нужда заставит, а так бы век его не видел».

Лежу. Думаю:

«А нам с Натахой оно нравится… Каждый Новый год его смотрим. Это кино-то. Сколько уж лет. Чуть ли не с детства. Может быть, мы уже не русские?..»

Вот и меня сон стал одолевать. Уж засыпаю.

Провалился.