Если бы над нами постоянно не нависала дамокловым мечом угроза смерти, мы бы не знали, что значит жить. Когда я вошел в палату интенсивной терапии детской больницы, мне казалось, что весь остальной мир перестал существовать. Я не видел ничего, кроме Беллы. Она лежала на кушетке, на спине. Личико пепельно-серое, руки сжаты в кулачки, будто в судороге. Краем глаза я отметил кровавую дорожку, протянувшуюся вверх по стене.

— Нам не сразу удалось ее успокоить, — сказала медсестра, увидев, как я скользнул взглядом по рисунку кровавых пятен на стене. — Но теперь все уже хорошо. — Понятно, — сказал я, хотя ничегошеньки не понимал.

Взгляд у Беллы был такой же пустой, как у моего деда, когда он скончался и ему еще не успели закрыть глаза. Чем, черт побери, они ее накачали?

Я нагнулся к ее личику.

Осторожно положил ладонь ей на макушку. Прошептал:

— Я здесь, с тобой. Все будет хорошо. Скоро станешь как новенькая.

Только теперь она откликнулась и заплакала. К собственному удивлению, я тоже заплакал.

— Все не так страшно, как кажется, — сказал врач, тоже находившийся в палате. — Порез на лбу длинный, но не особенно глубокий. Рука сломана в двух местах — здесь и здесь, — к тому же сотрясение мозга. Но мы со всем этим справимся.

Я взглянул на ручку Беллы. Вся в буграх, словно по ней проехала машина.

— Она упала с лазалки, — послышался голос у меня за спиной. — Несчастный случай.

Я повернул голову и только тогда увидел одну из воспитательниц детского сада. Секунду-другую меня обуревало желание вскочить и как следует врезать этой дурище.

Мне хотелось крикнуть: несчастных случаев не бывает! Им дают произойти. Ни единого раза, когда я сам присматривал за Беллой, такого не бывало.

Однако по какой-то необъяснимой причине никогда не кричишь именно тогда, когда считаешь это необходимым. Предпочитаешь переключиться на другое. В данном случае я решил, что моя главная задача — успокоить Беллу. Но воспитательница, пожалуй, почувствовала презрение, с каким я от нее отвернулся.

— Ступайте домой, — сказал я. — Вы здесь больше не нужны.

— До беды всегда недалеко, — заметил врач.

— Мне ужасно жаль, — сказала воспитательница.

Краем глаза я видел, как она вышла из палаты. Одна из медсестер вышла следом.

Сам я остался с Беллой. Врачи занялись ее травмами, и, когда настал вечер, она лежала на больничной койке с пластырем на лбу и рукой в гипсе. Не будь сотрясения мозга, нас бы отпустили домой, и я с облегчением и благодарностью думал, как хорошо, что можно остаться здесь. За считаные часы больница стала спасительной организацией, без которой я бы наверняка не справился.

Только в семь вечера я позвонил Люси и попросил ее заехать в больницу за ключами от моей квартиры, чтобы собрать мне там вещи для ночлега.

Получаса не прошло, как Люси приехала, сердитая и перепуганная.

— Какого черта ты не позвонил раньше? — сказала она срывающимся голосом.

Подошла к спящей Белле, села на край койки.

Я так устал, что был не в силах подняться с посетительского стула. Только тихо сказал:

— Да тут так все закрутилось.

Мы долго сидели так. Люси на койке Беллы, а я рядом. Если б кто-нибудь вошел, то решил бы, что мы семья.

Настоящая семья.

Кое-кто из моих знакомых утверждает, что может спать где угодно и в любой обстановке. Я всегда считал, что они врут. Я могу спать в тихой и прохладной комнате, лежа на удобной кровати. В больничной палате Беллы эти условия отсутствовали.

Я ворочался меж шершавых простынь, чувствуя, что спина взмокла от пота, а майка липнет к телу. Обычно я сплю голышом, но надо полагать, для больничного персонала такое было бы чересчур. Около половины двенадцатого я встал и открыл окно, но тотчас явилась ночная сестра и закрыла его. Это, мол, портит систему вентиляции.

Будто у них она есть.

Дважды Белла просыпалась в слезах. Оба раза я ложился с нею рядом. Нам повезло, мы получили отдельную палату. Слава богу.

Штор на окнах не было, я лежал без сна, глядя в темно-синее небо, которое ночью так и не стало черным. Уже в начале четвертого забрезжил рассвет. Я встал. Белла крепко спала в своей постели. А я до того изнервничался, что едва дышал.

Надо выйти на воздух.

Ненадолго, на несколько минут.

С ловкостью, удивившей даже меня самого, я прошмыгнул в безмолвный больничный коридор. Ни души. Вот и хорошо, мне ведь просто надо немного размяться.

Я шел, открывая стеклянные двери, по лестнице спустился в вестибюль. И не остановился, пока не очутился под рассветным небом — мне отчаянно требовался свежий воздух.

Выйдя на улицу, я уже совершенно не хотел возвращаться. Молча сел на скамейку у входа. Не помню, чтобы я размышлял о чем-то определенном, просто сидел и наслаждался ночной прохладой.

Потом за спиной открылась входная дверь, и меня окликнул охранник:

— Я могу вам чем-нибудь помочь? Этот вход сейчас заперт, давайте я провожу вас в приемный покой.

Я поспешно встал.

— У меня здесь дочка. Я просто хотел размять ноги.

Охранник посмотрел на меня.

— В другой раз будьте добры предупредить кого-нибудь из персонала. Ведь иначе уже не войдете.

Я поспешил обратно, к Белле. Хватит с меня ночных прогулок. Утром Беллу выпишут, и в больницу мы вновь наведаемся не скоро.

Как только лег, я мгновенно уснул. Разбудила меня медсестра, ровно в шесть распахнувшая дверь палаты. В больницах считается, что пациенты могут выздороветь, даже если спят ночью всего лишь час-другой.

В десять нас выписали.

Белла за весь день не произнесла почти ни слова. Ходила за мной, как щенок, не хотела оставаться одна. В конце концов она заговорила, но исключительно о том, что случилось в больнице. Потом пришла Люси, и у меня образовалось немного свободного времени, для которого я не нашел более разумного применения, кроме как наведаться в туалет.

Лишь под вечер я вспомнил, что надо позвонить Дженни. Она не ответила, и я оставил сообщение на автоответчике. А через час позвонил снова.

— Кому звонишь? — спросила Люси.

— Да так, никому, — ответил я и пошел на кухню готовить ранний ужин.

В восемь, когда Белла уснула, я опять позвонил Дженни. Ее телефон был выключен, я сразу попал на автоответчик.

И поневоле разозлился. Она что же, не поняла, что я не мог задержаться в «Зоко», поскольку случилась беда? Если память мне не изменяет, она сказала, что улетает в Штаты в воскресенье. Утром или вечером, я понятия не имел, но так или иначе до воскресенья еще далеко.

Люси тоже пришла на кухню.

— Все в порядке?

— Разумеется.

— Кому ты названиваешь?

Я медлил с ответом. Если сказать правду, она подумает, что я рехнулся. А правда в том, что дело Сары Техас вновь возбудило мое любопытство, на сей раз потому, что к нам в контору явилась ее подружка.

Бобби и Дженни.

Других союзников у Сары, судя по всему, не было. Я устало сжал в руке телефон.

— Бобби? — спросила Люси с необычной строгостью в голосе.

Близко к истине, но признаваться в этом не обязательно.

— Нет.

Люси подкралась ко мне сзади, обняла за талию длинными тонкими руками. Я гладил ее белую кожу, всерьез спрашивая себя, что бы я делал, не будь ее в моей жизни.

«Жадина ты, Мартин, — сказала она в ту ночь, когда мы решили расстаться. — Хоть один разок мог бы сказать мне, что я тебе нужна. Или что я тебе нравлюсь».

С некоторых пор в Стокгольме мода на психотерапевтов. Вот и я тогда обратился к одному такому. Хотел выяснить, может, со мной что-то не так.

«Все в порядке, — сказал он. — Просто вы из тех, кто не любит выставлять близость напоказ. И таких, как вы, много. В какой мере это проблема, решайте сами».

Вот уж спасибо. Больше я к нему не ходил и отношений с тех пор ни с кем не завязывал. По крайней мере серьезных. Хотя, конечно, временами спрашивал себя, не заплутали ли мы с Люси на ничейной территории, раскинувшейся, как говорится, «где-то к востоку от „я больше не желаю быть твоей девушкой“».

Именно в тот вечер, когда все казалось таким хрупким, у меня не было сил затевать дискуссию о Саре Техас. Сам я отлично сознавал, к чему пришел. Я вернулся в игру, с новым энтузиазмом. Ящики с материалами предварительного расследования манили, как мираж в пустыне, мне ужасно хотелось поскорее на них наброситься. Но другие инстинкты оказались сильнее.

Глупо утверждать, будто заниматься с Люси любовью — самоотверженность. Никоим образом. Но это было неразумно. Задним числом я понял, что не смогу отправить ее домой. И просто лежал рядом с ней в темноте, дожидался, когда она уснет. А тогда встал и, подобрав с полу свои вещи, оделся.

Неважно, что уже поздно и что я устал после наших с Беллой больничных приключений. Я не мог ждать, меня как магнитом тянуло в подвал, к картонным ящикам. На письменном столе в библиотеке лежал мой мобильник. Пропущенных звонков нет. Не знаю, то ли от усталости, то ли просто в необдуманном порыве, но я еще раз позвонил Дженни. Ее телефон по-прежнему был на автоответчике, и сообщение я оставлять не стал. Жаль, если мы больше не сумеем повидаться. У меня много вопросов, которые требуют ответа. К тому же очень любопытно, что привело ее в Стокгольм. Ведь не ради разговора со мной она проделала такой долгий путь из Хьюстона?

Я быстро перетащил ящики из подвала в библиотеку. Глаза щипало от усталости, когда я принялся читать документы, один за другим. В самом начале первого проснулась Белла, захныкала. Я дал ей альведон, потому что сломанная рука болела, и постарался устроить ее поудобнее, чтобы гипс не мешал спать. Ложиться рядом я не стал, зная, что тогда уже не встану.

Когда Белла успокоилась, я вернулся в библиотеку. Понятия не имею, в котором часу я заснул. Но спал, сидя за столом. Там меня и нашла Люси на следующее утро, когда в восемь утра позвонили в дверь и ей пришлось самой идти открывать, поскольку я звонка не услышал. — Мартин, — сказала она, расталкивая меня. — Проснись. Полиция. Хотят поговорить с тобой. Говорят, это важно.