В 2002 году на Би-би-си начала работу теле- и радиопрограмма «100 величайших британцев», в рамках которой планировалось определить золотую сотню выдающихся личностей в истории Соединенного Королевства. Проект не отличался строгостью научного исследования. Тем не менее он обратил на себя внимание тридцати тысяч респондентов, согласившихся принять в нем активное участие.

По результатам голосования первое место занял Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, обошедший Изамбарда Кингдома Брюнеля (1806–1859) и свою дальнюю родственницу, принцессу Диану Уэльскую (1961–1997), которые заняли вторую и третью позиции.

Для большинства британцев, отдавших свои голоса за Черчилля, этот грузный пожилой джентльмен в неизменной тройке, галстуке-бабочке и шляпе, опирающийся на трость, попыхивающий сигарой и часто демонстрирующий на публике знак V, остался в памяти национальным лидером, возглавившим правительство в момент смертельной опасности; премьер-министром, который смог вдохнуть уверенность и вдохновить на борьбу; государственным деятелем, спасшим страну от унизительного мира и позорного поражения. И это неудивительно. Военный период с 1940 по 1945 год, а 1940 год особенно, действительно стали «звездным часом» британского политика. Тот образ, который сложился у потомков, более чем закономерен. Но, принимая его, никогда не следует забывать, что он сродни памятнику, монолитность которого на самом деле расходится с реальным положением вещей. Да и прошлое слишком богато неожиданными парадоксами и неудобными противоречиями, чтобы можно было довольствоваться парадным монументом.

О военном премьерстве Черчилля написаны сотни работ, и еще множество исследований ждут своего часа. Эта книга не одна из них. Она посвящена десятилетию, предшествовавшему трагическим страницам истории. Изучение этого периода позволяет проследить приход британского политика на вершину власти, а также понять причины его посмертной славы. Рассмотрение насыщенной событиями декады по-новому раскрывает личность Черчилля, акцентируя внимание не только на его деятельной натуре, изображение которой занимает основное место в большинстве биографий, но и на его разносторонней умственной активности, которая нередко остается за рамками даже очень глубоких и познавательных исследований.

Предвоенные десять лет представляют собой интерес еще и по той причине, что никогда до и никогда после в своей биографии Черчилль не уделял столько внимания литературной деятельности, которая незаслуженно скромно представлена в огромной исторической библиотеке, описывающей его жизнь. За период с 1929 по 1939 год им были написаны лучшие статьи и книги, которые и сегодня читаются с интересом и не без пользы. Непредвзятое, но увлеченное штудирование этих работ способно пролить свет на многие стороны жизни их автора, лучше понять эпоху, в которой ему довелось жить, а также узнать его точку зрения о проблемах, вопросах и вызовах, не потерявших своей актуальности и по сей день.

Начнем повествование с подъемов и спадов, которые бывают в жизни каждого человека и которые были так характерны для жизненного пути Уинстона Черчилля. Некоторые из них носили локальный характер и проходили малозаметно как для самого политика, так и для его коллег, друзей и родственников. Другие приковывали к себе изрядное внимание, оказывая серьезное влияние на жизнь и душевное состояние нашего героя. И если с успехами, приносившими множество положительных эмоций, все более или менее понятно, то влияние неудач и провалов носило порой неоднозначный характер. С одной стороны, они выбивали Черчилля из колеи его планов, с другой — предоставляли возможность для переосмысления устремлений, открывали новые, неожиданные пути и закладывали основу для творческого и карьерного роста.

Безусловно, рассуждения о пользе неудач легко делать в отдаленном по времени и пространстве месте, когда бури ушедших событий доносятся лишь приглушенным эхом из документов эпохи. Для самого же Черчилля, как и для любого человека, каждое падение представляло душевную травму и психологическую встряску, и их самой мучительной составляющей были разъедающие душу сомнения — а появится ли вообще шанс отыграться и взять реванш?

В жизни Уинстона Черчилля было несколько таких эпизодов, когда поражения на политическом фронте оказались настолько глубоки и масштабны, что омрачали картину будущего даже такого уверенного в себе и своих способностях человека, как он. В первую очередь это касается отставки с поста первого лорда Адмиралтейства в мае 1915 года. Этот вынужденный уход с ключевой позиции в правительстве в напряженные годы Первой мировой войны, вызванный неудачей Дарданелльской операции, заставил Черчилля покинуть большую политику на два года.

Второй кризис произошел в октябре 1922 года. В отличие от событий семилетней давности, новая отставка, на этот раз с поста министра по дела колоний, не была личным поражением Черчилля. Не у дел оказалось все либеральное правительство под руководством Дэвида Ллойд Джорджа (1863–1945). В определенной степени, для этого государственного мужа, приведшего Великобританию к победе в Первой мировой войне, уход с поста премьер-министра был гораздо более болезненным и серьезным ударом. В отличие от Черчилля, Ллойд Джордж больше не вернется на политический ОЛИМП. Его коллега, напротив, через два года восстанет, словно Феникс из пепла, и достигнет новых головокружительных высот в своей и без того пестрой карьере. Из политической тени, в которой у политика даже не было депутатского мандата, после четырех выборов в парламент, три из которых закончились неудачей, он сумеет не только вернуть себе место в палате общин, но и занять второй по значимости пост в правительстве — пост министра финансов, или, как принято говорить на Туманном Альбионе, канцлера Казначейства.

В отличие от работы в других ведомствах, руководство Минфином оказалось не самым успешным периодом в жизни Черчилля, хотя он и занимал этот пост долгие пять лет и защитил в парламенте пять бюджетов. Общий итог его деятельности с возвращением к золотому стандарту был небесспорен, а для отдельных групп граждан — неутешителен. Но настал момент, когда и управлению государственными финансами пришел конец. Тридцатого мая 1929 года в Великобритании состоялись очередные всеобщие выборы. В избирательном округе Эппинг Черчилль одержал уверенную победу. Другие члены Консервативной партии оказались менее успешны. Тори смогли сохранить за собой только 260 мест в палате общин нового состава против 288 мест, которые обеспечила себе Лейбористская партия. Лидер Консервативной партии Стэнли Болдуин (1867–1947) объявил о сложении с себя полномочий премьер-министра. Пятого июня 1929 года новым главой нового правительства стал лидер лейбористов Джеймс Рамсей Макдональд (1866–1937). Вместе с Болдуином свой пост покинул и Черчилль.

По мнению политика и историка Роя Харриса Дженкинса (1920–2003), если бы на месте Болдуина оказался другой, «более решительный премьер», то Черчилль мог бы лишиться своего влиятельного поста еще раньше. Правда, в этом случае премьеру пришлось бы найти для непоседливого коллеги другое место, что было далеко не так просто. В качестве альтернативы активно рассматривалось Министерство по делам Индии, с переводом в Казначейство из Министерства здравоохранения Артура Невилла Чемберлена (1869–1940). Не исключено, что если бы тори остались у штурвала, то обсуждаемая кадровая перестановка действительно имела бы место. Но, как сказал все тот же Дженкинс, «до выборов 1929 года у Болдуина не хватило энергии, а после — власти». В итоге Черчилль сошел с правительственного лайнера. В четверг 6 июня вместе с другими министрами он прибыл в Виндзорский дворец, где вернул церемониальные регалии канцлера Казначейства. На следующий день в Виндзоре появились лейбористы, принявшие из рук короля соответствующие полномочия. Новым министром финансов стал Филип Сноуден (1864–1937), занимавший этот пост ранее, в 1924 году.

В этой, на первой взгляд, ничем не примечательной и вполне обычной смене правительств состоял третий кризис в жизни именитого политика. В нем не было ни той скандальности, ни того отчаяния, которые отличали уход из Адмиралтейства в 1915 году; в нем не было ни той неожиданности, ни того недовольства, которыми характеризовались одновременная потеря мест в правительстве, парламенте и партии в 1922 году. Не было в нем и того временного бессилия, что наблюдалось в 1915 и 1922 годах, когда Черчилль оказался не в состоянии противостоять внешнему потоку событий. На этот раз, на последнем заседании кабинета 3 июня, он был одним из немногих, кто высказался в пользу отставки. Но только ни он, ни его друзья, сторонники и коллеги на тот момент ничего не знали об истинном характере произошедших перемен. Черчилль ожидал скорейшего возвращения в горнило политической борьбы. В то время как разразившийся кризис станет самым продолжительным, самым тяжелым, но в то же время самым плодотворным в жизни Черчилля. А пока, после пяти лет напряженной работы, он решил развеяться и осуществить запланированное на лето 1929 года продолжительное путешествие по Северной Америке.

Это было третье посещение Черчиллем Североамериканского континента, и оно было особенным. Во-первых, в Новом Свете он не был почти что тридцать лет. Во-вторых, раньше Черчилль останавливался лишь на Восточном побережье. Самой западной точкой его путешествий был Виннипег. На этот раз он планировал пересечь весь континент — посетить основные достопримечательности в Канаде, затем две недели провести в Калифорнии, после чего вернуться на Восточное побережье через Солт-Лейк-Сити, Денвер, Чикаго, Детройт и наконец остановиться в Нью-Йорке. В-третьих, политик ехал не один. В первой поездке его тоже сопровождали — однополчанин Реджинальд Вальтер Ральф Барнс (1871–1946), но теперь с ним ехала, как он сам выразился, целая «труппа»: брат Джон (1880–1947), сын Рандольф (1911–1968) и племянник Джон (1909–1992). Черчилль полагал, что поездка пойдет юношам на пользу. По его мнению, «замечательно», что Рандольф и Джон «смогут своими глазами увидеть мощь американских земель как раз в тот период своей жизни, когда происходит формирование мировоззрения».

Какую цель преследовал экс-министр в этой длительной и дорогостоящей поездке по Новому Свету? «В основном для отдыха и получения удовольствия», — признавался он американскому бизнесмену Уильяму Генри Крокеру (1861–1937), возглавлявшему, помимо банковской сферы, несколько компаний в области связи, энергетики и страхования. Черчилль хотел лично «увидеть великолепные земли, о которых много наслышан», а также «встретиться с людьми, этими землями управляющими». В ходе встреч с американским истеблишментом он планировал «обсудить будущее мира, даже если мы не в состоянии оказывать на него влияние конкретными решениями».

Во время поездки Черчилль хотел встретиться с автопромышленником Генри Фордом (1863–1947) и президентом США Гербертом Кларком Гувером (1874–1964). Также он рассчитывал пообщаться с газетным магнатом Уильямом Рандольфом Хёрстом (1863–1951), которому подчинялись множеством изданий, в том числе New York American, New York Evening Journal, Boston American, Boston Advertiser, Chicago Herald and Examiner, Chicago American, San Francisco Examiner и Los Angeles Examiner.

Для активно пишущего Черчилля, получавшего основной доход с публикаций своих книг и особенно статей, визит к Хёрсту имел принципиальное значение. Еще в августе 1928 года он указывал на важность укрепления деловых отношений с газетным магнатом, особенно в свете возможной отставки с поста канцлера Казначейства. Поэтому он заранее побеспокоился об организации встречи, обратившись за помощью к своим друзьям: финансисту Бернарду Баруху (1870–1965) и издателю Уильяму Максвеллу Эйткину, больше известному, как лорд «Макс» Бивербрук (1879–1964). Поддержка влиятельных друзей сделала свое дело: Хёрст с удовольствием согласился принять Черчилля в своем знаменитом замке, расположенном в Сан-Симеоне, на полпути между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско. «Для меня будет огромным наслаждением видеть вас и вашу компанию среди моих гостей», — телеграфировал медиа-магнат в июле 1929 года.

В США Черчилль отправился на пароходе «Императрица Австралии». Морская часть путешествия началась в Саутгемптоне, затем последовала остановка во французском порте Шербург и далее — трансатлантический переход в канадский порт Квебек. Сегодня век путешествий, напишет Черчилль спустя несколько лет в одной из своих статей. Научно-технические открытия и социальные потрясения изменили жизни обывателей. Отныне, для несчетного множества людей, отпуск перестал быть исключительно периодом отдыха и восстановления. Он стал дарить «шанс обрести новый опыт и распробовать новый образ жизни под зарубежным небом».

Упоминаемая статья вышла в The Strand Magazine и была посвящена флагману британского судоходства того времени — трансатлантическому лайнеру «Королева Мэри»; за более чем тридцатилетнюю службу этот лайнер прошел почти четыре миллиона миль и перевез более двух миллионов пассажиров.

Судно водоизмещением двадцать две тысячи тонн, на котором Черчилль в августе 1929 года отправился в Новый Свет, имело по-своему примечательную историю. Оно было спущено на воду в 1919 году и принадлежало одной из крупнейших судоходных компаний HAPAG. Первоначально его назвали в честь руководителя военно-морского флота Германии гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица (1849–1930). После Первой мировой войны пароход был передан в рамках репарационных выплат Великобритании, а в июле 1921 года продан «владычицей морей» «Канадской тихоокеанской железной дороге». За изменениями владельцев последовала и смена названия. Сначала пароход назывался «Императрица Китая», затем — «Императрица Австралии».

Судно, длина которого составляла 188 метров, а ширина — 23 метра, имело семь палуб и было рассчитано на перевозку полторы тысячи пассажиров, первым классом могли путешествовать четыреста человек. По словам Черчилля, «корабль очень комфортабельный, каюты замечательные». Обычная каюта первого класса включала гостиную, спальню, комнату для загара, помещения для размещения багажа, индивидуальную ванную и туалет.

За две недели до отъезда Черчилль признался Бивербруку, что будет «замечательно покинуть Англию, не чувствуя ответственности за ее чрезвычайно утомительные и затруднительные дела». Но когда пришло время покидать родные берега и прощаться с близкими людьми, им овладела тоска. «Не без меланхолии» наблюдал он, как силуэты пришедших провожать его дочерей Дианы (1909–1963) и Сары (1914–1982) растворялись вдали на причале. Прощался Черчилль и с любимой супругой Клементиной (1885–1977) — она не смогла сопровождать его по состоянию здоровья. Незадолго до поездки Клементина перенесла операцию в связи с острым тонзиллитом и проходила курс восстановления. Обоим было не по себе, хотя расставания не были чем-то необычным для этой супружеской пары. Уинстон любил путешествовать, Клементина же сопровождала супруга нечасто, поддерживая с ним общение подробной перепиской. Обращение к эпистолярному жанру произошло и на этот раз. Черчилль просил супругу «не бояться телеграфировать, как можно чаще и полнее сообщать о своих планах и успехах».

Помимо Черчилля и его «труппы» на борту были экс-президент Китайской республики Гу Вэйцзюнь (1887/1888-1985) (также известен как Веллингтон Ку), знаменитый отоларинголог сэр Джордж Вашингтон Бэджроу (1872–1937), председатель компании ВоугИ продовольственный магнат Джордж Лоусон Джонстон, 1-й барон Люк (1873–1943) со своей супругой Эдит (1879–1941), но для настоящего повествования наибольший интерес представляет другой пассажир первого класса. Речь идет о человеке с длинным именем и длинной историей взаимоотношений с Черчиллем — Леопольде Чарльзе Морисе Стеннетте Эмери (1873–1955). На год старше экс-министра, он учился с ним в одной школе Хэрроу. Черчилль увековечил Эмери в своих мемуарах, поведав читателям, как в приступе озорства столкнул своего однокашника в бассейн. В то время как Черчилль планировал наладить деловые связи и повысить свою популярность в Канаде и США, Эмери преследовал более прозаические, хотя и не менее отважные цели. После приезда в Квебек он собирался отправиться в Скалистые горы, основной горный хребет в системе Кордильер Северной Америки, и покорить вершину в 10 940 футов, которая была названа в его честь два года назад.

Жизненные пути двух выпускников Хэрроу часто пересекались и имели много общего. Они оба начинали в журналистике, чтобы в итоге найти свое призвание в политике. В период с 1922 по 1924 год Эмери возглавлял Адмиралтейство, а с 1924 по 1929 год работал с Черчиллем в одном правительстве, занимая пост министра по делам колоний.

Несмотря на эти факты, их многое и разделяло. Они расходились по ряду животрепещущих вопросов, как то: золотой стандарт, протекционизм, а также военно-морская мощь империи. Хотя это и не имеет прямого отношения к происходящим на «Императрице Австралии» событиям, тем не менее добавим, что при всех разногласиях Черчилль найдет место для Эмери в годы Второй мировой войны, назначив его главой Министерства по делам Индии и Бирмы. К началу 1940-х годов это был уже не самый значимый пост в политической иерархии Соединенного Королевства, но вполне близкий Черчиллю, поскольку в 1885–1886 годах это самое ведомство возглавлял его отец, лорд Рандольф Генри Спенсер Черчилль (1849–1895).

В целом Черчилль признавал интеллектуальные способности Эмери, хотя и не слишком благоволил своему коллеге, назвав его однажды (март 1931 года) в личной переписке «редким маленьким насекомым». Эмери также отличало амбивалентное отношение к старому знакомому. С одной стороны, он признавал таланты Черчилля, с другой — весной 1929 года не скрывал своего мнения, что Консервативная партия только выиграет, если успевший многим набить оскомину политик оставит Минфин. Не исключено, что приглашение в состав военного правительства Эмери заслужил (помимо своих деловых качеств) и тем, что во время бурных обсуждений в парламенте 7 и 8 мая 1940 года, когда решался вопрос дальнейшего руководства страной, в своем обращении к действующему премьер-министру Невиллу Чемберлену он уместно и вовремя процитировал слова Оливера Кромвеля (1599–1658), обращенные к Долгому парламенту: «Вы заседали слишком долго».

Из того же, что имеет значение для настоящего повествования, — Эмери вел дневник, в котором подробно записывал свои впечатления и беседы. Благодаря этому уникальному документу у нас есть возможность понаблюдать за Черчиллем во время его путешествия в Канаду. Черчилль доверял Эмери, и их беседы носили откровенный характер. Они обсуждали государственных мужей недавнего прошлого, викторианских львов: премьер-министров Уильяма Гладстона (1809–1898) и 3-го маркиза Роберта Солсбери (1830–1903), министров Джона Морли (1838–1923) и Уильяма Харкорта (1827–1904). За несколько лет до этого в первом томе «Мирового кризиса» Черчилль указывал на диссонанс между мощью политических фигур позднего викторианства и мелководностью событий, в которых им приходилось действовать. Он и сейчас придерживался той же точки зрения, характеризуя Гладстона, Морли, Солсбери и Харкорта, как «титанов» среди не самых великих событий. Эмери возражал ему, называя их «относительно небольшими фигурами в относительно мелких водах».

Совпадение или нет, но во время трансатлантического путешествия Черчилль написал статью об одном из обсуждаемых с Эмери государственных деятелях — Джоне Морли. Американские права на эту статью будут проданы Cosmopolitan, но этот очерк так и не выйдет в США. Он появится в Лондоне, в ноябрьском номере Nash’s — Pall Mall, и впоследствии ляжет в основу эссе «Джон Морли: лампа мудрости», которое будет опубликовано в апреле 1936 года в News of the World в серии «Великие люди нашего времени». Своей супруге Черчилль признался, что «вполне удовлетворен» написанным.

Удовлетворен ли был Эмери общением с коллегой? Неизвестно. Зато, судя по сохранившимся дневниковым записям, известно, что, несмотря на пылкое красноречие Черчилля, ничего нового о нем собеседник не узнал. Эмери и раньше полагал, что «по своему мировоззрению Уинстон остался в XIX веке». Теперь он еще больше утвердился в своем мнении: Черчилль был и есть викторианец, «погруженный в политику периода его отца и неспособный принять современную точку зрения». Лишь «вербальная плодовитость да безграничная энергичность» скрывают этот факт его личности. Эмери считал, что Черчилль сохранил верность идеалам, которые усвоил еще в двадцатипятилетием возрасте. Наиболее отчетливо это проявилось в повторении фраз тридцатилетней давности, и «ни один новый довод, похоже, не оказал на него никакого влияния». «Он способен мыслить только красивыми оборотами, а настоящие аргументы для него далеки, — сокрушался Эмери. — Единственный способ справиться с ним, это использовать равные ему контрфразы».

Они коснулись жарких баталий между сторонниками протекционизма и свободной торговли, подходами, которые в свое время разделили политический истеблишмент, приведя в итоге к сокрушительному поражению Консервативной партии на выборах 1906 года. С самых первых дней, когда министр по делам колоний Джозеф Чемберлен (1836–1914) бросил клич о возвращении к протекционизму, Черчилль занял противоборствующую сторону, став верным последователем фритрейда. Теперь, спустя четверть века, когда многих участников этих споров уже не было в живых, Черчилль признался Эмери: в 1903 году он искренне старался понять точку зрения своего главного оппонента и даже пытался убедить себя в том, что Чемберлен-старший прав и тарифы имеют несомненную пользу. Но чем больше он читал тексты выступлений визави, тем больше приходил к выводу, что прав не Чемберлен, а именно он.

Эмери не удивился. Очень показательным для него стал следующий эпизод, произошедший в конце одной из бесед. Было уже поздно. Эмери встал, чтобы вернуться в свою каюту, а Черчилль начал готовиться ко сну. Не стесняясь гостя, он стал раздеваться и облачился в длинную шелковую ночную сорочку, которую подвязал шерстяным поясом. Эмери ухмыльнулся. «Что смешного?» — спросил Уинстон. «Ничего», — ответил тот, пожелав спокойной ночи, а про себя подумал: «Свободная торговля, викторианское государственное управление и старомодная ночная сорочка — как точно они подходят друг к другу».

Эмери был не единственным пассажиром на «Императрице Австралии», кто в тот момент вел дневник. Свою летопись путешествия оставил и Рандольф, который также описал впечатления от поездки, включая общение с отцом. Эти записи интересны тем, что сохранили для потомков образ Черчилля-афориста.

В отличие от книг, статей и текстов выступлений, которые тщательно продумывались и внимательно редактировались, большинство изречений отличались импровизацией. Как правило, они произносились неожиданно и служили ответной реакцией на какое-либо впечатление. Например, после прибытия в Квебек Черчилль остановился в шато Frontenac. Однажды вечером, выглянув из окна и увидев освещенные здания бумажной фабрики, принадлежащей одному из газетных толстосумов, он, попыхивая сигарой, произнес: «Только подумайте, вырубать ради печати этих чертовых газет прекрасные деревья и называть это цивилизацией!». В другой раз они с сыном столкнулись с беспристрастным ликом бизнеса и прогресса, посещая нефтяные промыслы в Калгари. Рандольф заметил, что ему тягостно наблюдать за тем, как нефтяные магнаты вначале создают себе богатство, выкачивая «черное золото» из недр живописных долин, а затем оказываются неспособными нормально потратить сколоченное состояние, проявляя чудеса бескультурья. «Культурные люди — всего лишь сверкающая пена на глубокой реке массового производства», — ответил сыну Черчилль.

В остальном это было обычное путешествие формата «люкс». Своим друзьям Черчилль признавался, что во время вояжа он «как обычно много работает». Помимо очерка про Морли он писал для журнала Answers статью «Выживет ли Британская империя?» Ответ для Черчилля был очевиден, хотя для его доказательства пришлось приложить немало усилий. За время морского путешествия он так и не успеет закончить текст. Статья выйдет в номере от 26 октября 1929 года, принеся автору вместе с эссе про Морли семьсот пятьдесят фунтов.

В свободное от литературной деятельности время Черчилль критиковал британскую политику в Египте, пил бренди 1865 года, а также всматривался в морскую гладь и жалел, что проспал пятидесятиметровый айсберг. Проспал в прямом смысле слова. На пятый день путешествия капитан корабля Роберт Латта разбудил Рандольфа и его кузена ранним утром, чтобы юноши могли посмотреть на огромную ледяную гору, мимо которой проходил пароход. Черчилль же в это время спал сном праведника. Зато он видел маленький остров с маяком, на котором останавливались капитан Герман Кёль (1888–1938), барон Еренфрид Гюнтер фон Хёнефелд (1892–1929) и ирландец Джеймс Майкл Кристофер Фитцморис (1898–1965), 12–13 апреля 1928 года совершившие на самолете Junkers W33 первое успешное пересечение Атлантики с востока на запад. Обо всем этом и о многих других впечатлениях Черчилль писал супруге, прося ее также не забывать о нем. «Умоляю тебя, не бойся пользоваться телеграфом. Не забывай, как я тебе уже говорил, что телеграф позволяет сэкономить почти две недели. Так приятно получить послание о том, что ты делаешь, о твоих планах и твоем самочувствии».

После недельного плавания «Императрица Австралии» бросила якорь в Квебеке. Путешествие Черчилля по североамериканскому континенту началось. Из Квебека он со своей «труппой» направился в Оттаву, оттуда — в Торонто. В Оттаве он имел беседу с канадским премьер-министром Уильямом Лайоном Макензи Кингом (1874–1950), который был «очень добр и сердечен». Британского политика вообще хорошо принимали в Канаде. «Никогда в моей жизни меня не встречали с таким искренним интересом и восхищением, как в этой огромной стране», — не скрывая восторга, писал он супруге.

Из Торонто путешественники заехали на Ниагарский водопад. В свое время именно здесь под грохот воды, перевесившись за перила с криком: «Я брошусь вниз, если ты не выйдешь за меня замуж! Смотри, я падаю! Я падаю!», дедушка Черчилля Леонард Вальтер Джером (1817–1891) сделал предложение своей будущей супруге Кларе Холл (1825–1895). Впервые Черчилль побывал на знаменитом водопаде тридцать лет назад. Теперь он вновь наслаждался красотой и мощью этого природного явления. И хотя, как однажды пошутил он, вода по-прежнему падала вниз, ее в этот раз оказалось больше, а впечатление — более сильным.

После Ниагары британцы направились в Ванкувер, посетив по дороге Виннипег, Реджайну, Эдмонтон и Калгари. Недалеко от Ванкувера они встретили медведицу с двумя большими медвежатами. Решив понаблюдать за ними, Черчилль попросил остановиться. Медведица приблизилась к путешественникам и встала на задние лапы. Вид у нее при этом был весьма «угрожающ», вспоминал политик, но намерения животного вряд ли были враждебными. Медведица хотела полакомиться печеньем, которое ей часто давали на этой дороге. У Черчилля и его команды печенья не нашлось, и медведица скрылась в лесу, а они продолжили свой путь. Среди других диких животных внимание путешественника привлекли бурундуки и сурки.

По Канаде Черчилль и его ближайшие спутники передвигались в персональном железнодорожном вагоне Mount Royal, предоставленном вице-президентом Канадской тихоокеанской железной дороги Грантом Холлом (1863–1934). В вагоне, длина которого составляла почти двадцать восемь метров, имелись столовая (использовалась и как кабинет), три спальни, две ванные комнаты, четыре туалета, кухня, помещения для обслуживающего персонала, радиостанция и смотровая площадка с тыловой части. Были также рефрижераторы и вентиляторы. «Трудно представить путешествие с большим комфортом и роскошью», — с гордостью записал Рандольф в дневнике. Его отец знал, что делал, выбрав для вояжа столь удобное в практическом отношении транспортное средство. «Совсем неплохо прицепить к поезду вагон с едой, когда отправляешься в неизвестном направлении», — заметил он однажды. Правда, на этот раз направление турне было хорошо известно.

Из Ванкувера дружная компания проследует в Сиэтл, затем по Западному побережью, через Сан-Франциско и Санта-Барбару, — в Лос-Анджелес, откуда, с разворотом на восток, через Чикаго и Вашингтон, — до Нью-Йорка. Во время поездки Черчилль встретится с президентом США Гувером, а также посетит места, где решалась судьба Гражданской войны. Если по Канаде британский политик перемещался в персональном вагоне, то по одноэтажной Америке он путешествовал на автомобиле, любезно предоставленном ему известным промышленным магнатом Чарльзом Майклом Швабом (1862–1939).

Черчиллю понравился Североамериканский континент «неугомонной энергией, экстраординарной скоростью и напряжением деловых сделок, а также лихорадочной активностью спортивной и социальной жизни». Понравились ему и местные жители. Но больше всего он оценил потенциал США и Канады для увеличения собственного капитала. «Здесь имеется множество возможностей стать богатым», — сообщал он Клементине.

Деньги всегда были важны для него. Роскошный образ жизни, к которому он привык с детства, сопровождался немалыми тратами, которых не могли покрыть ни министерское жалованье, ни тем более зарплата депутата палаты общин. Основной доход приносила журналистская и литературная деятельность с многочисленными статьями, направляемыми одновременно в несколько изданий, объемными сочинениями по истории Первой мировой войны, биографией отца, сборниками речей.

Помимо доходов от литературной деятельности Черчилль также любил играть на бирже. Именно этим он и решил заняться в США. Считая, что сложился благоприятный климат для масштабных инвестиций, он начал активно собирать финансовые средства со своих издателей в счет будущих статей и произведений. Благодаря титаническим усилиям ему удалось собрать почти двадцать две тысячи фунтов*. Как и во многих историях с трагичным финалом, начало было обнадеживающим. Черчилль сделал несколько удачных вложений, принесших ему быструю прибыль. Словно зловещая воронка, биржа засасывала его все сильнее и сильнее, пока он не потратил на приобретение ценных бумаг все собранные деньги, большую часть которых еще предстояло отработать.

Соответствует 1,2 млн фунтов в современном эквиваленте.

Ожидания на большие заработки не оправдались. Двадцать четвертого октября произошло обвальное падение цен на акции. Индекс Доу-Джонса просел на 11 %. В следующие дни массовая продажа ценных бумаг продолжилась, приведя к снижению индекса Доу-Джонса на 40 % и разорению множества инвесторов. В экономической истории США начался период, вошедший в историю как Великая депрессия.

Впоследствии в массовом сознании станут популярными истории о том, как разорившиеся спекулянты, будучи не в состоянии смириться с потерей своего состояния, кончали жизнь самоубийством, выпрыгивая из окон. На самом деле это миф. Случаи суицида были, но никто не сводил счеты с жизнью, выбрасываясь из окна. Сохранилось свидетельство лишь об одном падении, которое имело место в Нью-Йорке. Мужчина упал с пятнадцатого этажа Savoy-Plaza и разбился насмерть. Несчастного звали доктор Отто Мэттьюс. Он был химиком и приехал в Нью-Йорк из Берлина. Насколько его смерть была связана с событиями на бирже, сказать трудно. Тем более что самоубийство произошло утром 24 октября, до начала масштабного обвала цен. Свидетелем падения стал Черчилль, прибывший ночью в Нью-Йорк и остановившийся в Savoy-Plaza в апартаментах Перси Эвери Рокфеллера (1878–1934), племянника великого Джона Дэвисона Рокфеллера (1839–1937). О своих впечатлениях от увиденного Черчилль поделится в статье «Лихорадка спекуляций в Америке», которая выйдет в номере Daily Telegraph от 9 декабря 1929 года.

Биржевой крах стремительным водопадом отрезвления обрушился на любителей легких заработков, которых в США было большинство. Вечером 24 октября, в «черный четверг», на торжественном ужине Бернарда Баруха, где собрались несколько десятков влиятельнейших и богатейших людей Нью-Йорка, гостей приветствовали саркастичным: «Друзья и бывшие миллионеры».

Сам Черчилль в результате биржевого краха потерял большую часть инвестиций. Это был серьезный и болезненный удар, значительно омрачивший общую картину. Черчиллю было почти пятьдесят пять лет. Он многое сделал и многого успел добиться. Он занимал влиятельные посты в различных правительствах под руководством различных премьер-министров. Он проводил социальные реформы в 1908–1910 годах с Дэвидом Ллойд Джорджем, он совершенствовал пенитенциарную систему в 1910–1911 годах, он подготовил военно-морской флот к Первой мировой войне и решал важнейшие вопросы снабжения армии в годы войны, он успешно провел демобилизацию и способствовал активному становлению военной авиации, он определял судьбу британских колоний на рубеже 1910-1920-х годов и государственных финансов на протяжении пяти непростых лет с 1924 по 1929 год. Параллельно с политической деятельностью он активно развивался на ниве литературы. Его первые книги о колониальных войнах конца XIX века снискали ему национальную славу, а двухтомное описание истории покорения Судана до сих пор считается классикой жанра, его двухтомная биография отца завоевала уважение не только среди сторонников, но и противников, а многотомный монументальный труд о Первой мировой войне — «Мировой кризис», казалось, навсегда вписал его имя в плеяду известных и успешных писателей своего времени.

Все эти достижения были солидны, важны и масштабны. Но у них был один недостаток — они были. Что ждало Черчилля впереди после головокружительных взлетов и неоднократного успеха? Прошел ли он свой зенит? Суждено ли ему снова подняться на Олимп, или его удел — ограничиться чтением лекций, написанием статей и публикацией книг? Черчилль всегда с опаской относился к своему возрасту, боясь бесцельно потратить даже день. Он всегда чувствовал жаркое дыхание времени, которое, словно дракон, следовало за ним по пятам, постоянно напоминая, что с каждым прожитым часом количество отведенных ему дней неумолимо сокращается. Он ускорял темп, пытаясь оторваться от не знающего жалости преследователя. Теперь же дыхание Хроноса стало еще горячее, а осознание неизбежности приближающегося конца — еще более тяжелым. А здесь еще этот кризис, когда с таким трудом собранные деньги растворились в биржевом угаре, словно кубики льда на раскаленном солнцем песке.

Да, это было серьезное потрясение! Но Черчилль не смог бы добиться столь многого, не научившись держать удар, не привыкнув терпеть боль, не познав азарт преодоления препятствий. За многими его успехами стоит нескрываемая и почти неистощимая сила оптимизма, вера в себя, в свою удачу и свое предназначение. Жизнь не единожды опрокидывала его, вызывая в нем всякий раз еще больше решимости встать на ноги и продолжить восхождение. Именно этим он и занялся по возвращении в Англию в начале ноября 1929 года. Поездка по Северной Америке принесла не только горечь разочарования, связанного с финансовыми потерями, но и позволила получить новые впечатления, а также наладить полезные деловые связи с издателями и собрать материал для очередных произведений. Так, например, он решил написать книгу «Вера в провал», посвященную социализму. Им был подготовлен абрис первых пяти глав, однако дальше как-то не сложилось.

Успешнее и плодотворнее развивались отношения с газетами. В мировую литературу Черчилль вошел как автор многотомных исторических сочинений. Но в первые две трети своей жизни, и особенно в 1930-е годы, его популярность (как, впрочем, и заработки) на литературном поприще определялась многочисленными публикациями в периодической печати. При этом он прекрасно осознавал всю ограниченность подобного источника информации. По его словам, «газеты с их заманивающими заголовками создают неверное представление об истинных пропорциях текущих событий». Однако это не мешало ему активно поддерживать и развивать отношения с крупнейшими таблоидами.

Вернувшись на Туманный Альбион, Черчилль договорился с Daily Telegraph о публикации цикла из двенадцати статьей — «Что я увидел и услышал в Америке». Публикация этих материалов началась 18 ноября 1929 года со статьи, название которой совпадало с названием серии. Каждую неделю появлялось по новой статье. Последняя статья в цикле — «Условия развития промышленности в Америке» — вышла 3 февраля 1930 года.

Подготовленные для Daily Telegraph статьи не только пользовались большим успехом, они также представляют интерес и по сей день. С жанром «травелог» автор был знаком не понаслышке. Описание живописных пейзажей и местных обычаев можно найти уже в его первой книге — «Истории Малакандской действующей армии». Аналогичные темы поднимаются и в последующих сочинениях: «Речной войне», «От Лондона до Ледисмита через Преторию», в «Походе Яна Гамильтона». Есть в творческой биографии Черчилля и отдельное произведение-травелог: «Мое африканское путешествие».

Впечатлений в путешествии по Новому Свету было много, и Черчилль щедро делился ими со своими читателями. Например, с нескрываемым восторгом он рассказывает о местной достопримечательности — «Большом дереве», высота которого превышала сто тридцать метров; для обхвата ствола этого гиганта за руки пришлось взяться пятнадцати мужчинам, считая самого автора. Сопровождающий гид с гордостью сказал, что этому уникальному дереву «определенно четыре тысячи лет». Черчилль задумался. Получалось, дерево начало свой рост еще во времена Древней Греции. Пока оно росло, гибли цивилизации, создавались новые государства, одни войны сменялись другими, приходили и уходили правители, оставлявшие кровавые следы и результаты созидания. Черчиллю вспомнились строки из его любимого писателя и историка Викторианской эпохи Томаса Бабингтона Маколея (1800–1859) о том, что старые деревья знали времена, «когда жертвенный дым развивался над Пантеоном, когда жирафы и тигры прыгали в амфитеатре Флавия». Вспомнились ему и другие слова из рецензии, написанной Маколеем на сочинение немецкого историка Леопольда фон Ранке (1795–1886) «Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII веках», напоминающие о бренности человеческих стремлений, планов и достижений: эти деревья будут продолжать стоять, даже «когда какой-то путешественник из Новой Зеландии в полнейшем одиночестве остановится на разрушенной арке Лондонского моста, чтобы зарисовать развалины собора Святого Павла».

Большой любитель контраста, показав читателю нечто вневременное, Черчилль «перелистывает свою записную книжку» и описывает уже совершенно иную сцену. Сан-Франциско, небоскреб. Глава телефонной компании приглашает его к себе и дает в руки телефонную трубку. Устанавливается соединение, и Черчилль разговаривает со своей семьей, которая находится за несколько тысяч миль от Сан-Франциско, в Британии, графство Кент. Он беседует с Клементиной, затем с дочерями, восхищаясь качеством связи. «Почему сказали, что век чудес прошел? — восклицает автор. — Он только начался!».

Не успел читатель распробовать послевкусие новых технологий, как Черчилль сделал следующий переход. На этот раз он предложил поговорить о внеземном. Вместе с известным астрономом, ректором Калифорнийского университета доктором Уильямом Уоллесом Кэмпбеллом (1862–1938) он направился в Ликскую астрономическую обсерваторию, расположенную в пятидесяти километрах от города Сан-Хосе на склоне горы Гамильтон, на высоте почти тысяча триста метров. Эта обсерватория была построена в 1876–1887 годах на средства миллионера Джеймса Лика (1796–1876) и стала одной из первых горных обсерваторий в мире. Прильнув к телескопу, Черчилль со «смущением и восторгом» стал наблюдать за Сатурном и наслаждаться «совершенным зрелищем мира, удаленного от нас на восемьсот миллионов миль». Своей супруге он позже признается, что увиденное в телескопе «прервало мое дыхание». После Сатурна он начал рассматривать Луну, которая приблизилась настолько, что «возникло ощущение, будто ее можно потрогать рукой». После Луны пришла очередь звезд. От местных астрономов британский политик с удивлением для себя узнал, что «за пределами нашей галактики с ее миллиардами солнечных систем имеется еще по крайне мере два миллиона других галактик».

И хотя галактик на самом деле гораздо больше, услышанное потрясло политика. Что же до самой темы наблюдения за Вселенной, то она не была ему чужда. В единственном романе «Саврола», написанном еще в XIX веке, одним из самых сильных и скрытных увлечений протагониста является отдых в собственной «небольшой стеклянной обсерватории» с «наблюдением за звездами» и попыткой «разгадать их непостижимые тайны». Одному из таких наблюдений за Юпитером Черчилль посвящает в романе почти целую страницу. Тщательность и любовь, с которой описана эта сцена, подтверждает близость переживаний Савролы личному опыту будущего политика. И герой, и автор становятся жертвой колдовских чар «непостижимой силы, которая воздействует на пытливых и любознательных представителей человечества, когда они созерцают звезды». Черчилль показывает, насколько «туманными и нереальными» представляются «волнующие» события дня, когда, прильнув к телескопу, наблюдаешь «более совершенный мир бесконечных возможностей». Он акцентирует внимание на контрасте между бренной суетой жизни на Земле и величественным спокойствием галактического пространства. Спустя тридцать лет после выхода романа Черчилль добавит: «Наблюдая в течение нескольких часов за Вселенной, невольно удивляешься, и зачем только беспокоиться о выборах и избирательных округах».

В 1942 году в мартовском номере Sunday Dispatch выйдет написанная еще до начала войны статья британского премьера «Есть ли жизнь на Луне?» В ней Черчилль рассуждает об условиях существования внеземной жизни (вода в жидком состоянии и гравитация, достаточно сильная для удержания атмосферы), предвосхищает открытие экзопланет, а также предсказывает межпланетные путешествия. Еще полвека назад, во времена правления королевы Виктории, любой предположивший, что человечество научится летать и будет преодолевать Атлантику за считаные часы, рисковал быть объявленным сумасшедшим. Если прогресс продолжится теми же темпами, вполне возможны полеты на Луну, Марс и Венеру, не исключал автор. Одновременно с признанием масштаба научных достижений Черчилль напоминает читателям об огромнейших размерах Вселенной и вероятности существования жизни на других планетах. «Я не настолько впечатлен успехом нашей цивилизации, чтобы предположить, будто мы единственное место в огромном космосе, которое населено живыми и разумными существами, или что мы обладаем самым развитым интеллектом, когда-либо появлявшимся в обширных просторах пространства и времени».

После созерцания внеземного, Черчилль вновь переходит к описанию жизни на Земле. Не ограничиваясь при этом настоящим, но и погружаясь в прошлое. Причем, как в переносном, так и в прямом смысле. Из Вашингтона он отправляется в Ричмонд, штат Виргиния, чтобы воочию посмотреть на места, где ковались победы Гражданской войны. Своим читателям он восторженно сообщает, что благодаря современным средствам передвижения путешествие от столицы США до столицы штата Виргиния на поезде или на машине занимает всего несколько часов. Но это была не простая поездка. Перемещаясь в пространстве, Черчилль словно переместился во времени. «Сцены суетливого прогресса, процветающего и обильного успеха, эхо последних мировых достижений — все это осталось позади. XIX столетие сменило XX век. Мы пересекли мистическую границу, отделяющую настоящее от прошлого. Мы вступили во владения истории».

Черчиллю не раз приходилось бывать на полях сражений. В том числе, когда пушки замолкали, убитых хоронили, а раненых уносили с поля боя. Его всегда манили места, за которые велись ожесточенные бои и вокруг которых концентрировались человеческие устремления, гибель и героизм. «Одного чтения книг и изучения карт недостаточно для понимания того, что именно происходило во время битв, — считал он. — Необходимо лично выехать на место, лично оценить расстояния, лично измерить глубину реки и своими глазами увидеть, как на самом деле выглядят эти болота и топи». Прошло почти семьдесят лет с тех пропитанных кровью событий, а пространство до сих пор хранило о них память. На домах фермеров и церквах были заметны следы от пуль и снарядов. В лесах сохранились вырытые траншеи и окопы, а в стволах деревьев еще полно было застрявших пуль. «Если заглянуть в человеческие души, в них наверняка тоже остались шрамы», — писал Черчилль в своей статье.

Оказавшись в этих местах, он захотел увидеть печально знаменитый Кровавый угол — напоминание о битве при Спотсильвейни, состоявшейся в мае 1864 года «На закате, — свидетельствовал очевидец тех дней, — мы увидели, что мертвые враги лежат грудами друг на друге, в некоторых местах в четыре слоя, представляя собой все ужасные виды увечий. Под кучей быстро разлагающихся трупов было заметно конвульсивное подергивание конечностей — раненые были все еще живы… Это место очень точно названо Кровавым углом».

Один из фермеров согласился сопровождать Черчилля и его спутников. Пока они ехали к Кровавому углу, мужчина рассказывал подробности расположения и передвижения войск.

— Вы хорошо подкованы по этой теме, — заметил внимательно слушавший его Черчилль.

— Я прожил здесь всю жизнь, — ответил фермер. — Я был здесь в момент сражений.

— Сколько же вам было лет?

— Восемь.

Выяснилось, что битву как таковую он не видел — его отца убедили уехать. Они вернулись через несколько дней и нашли свой дом разрушенным, а всю округу усеянной мертвыми телами.

— Вот он, Кровавый угол, — сказал фермер, когда они прибыли на место. — Вот где плотно лежали убитые и раненые. Да, именно в этом окопе их тела были свалены в кучу. Мы пришли сюда, когда сражение продолжалось в одной или двух милях отсюда. Я начал стаскивать с одного из мертвых солдат сапоги, за что отец меня отругал. Видите вон ту небольшую лощину? Она вся была наполнена дождем. А вода в ней была багровая от крови.

В этот момент к путешественникам подошел парнишка, предложивший за скромную плату купить пули и нашивки. Черчилль приобрел несколько «несчастных реликвий» на память.

Держа в руках эти «забытые остатки того страшного урожая», он невольно задумался над тем, ради чего все это было. Не слишком ли велика цена? Не тщетны ли эти и другие сражения, на других континентах и в другие времена? Нет, считал Черчилль. Эти события являлись отражением борьбы за «великие цели». На полях сражений «своей безжалостной стопой чеканила шаги судьба», от результатов этих битв зависело дальнейшее направление мировой истории. В мире не бывает тщетных усилий — просто ценой некоторых достижений являются десятки, сотни, тысячи человеческих жизней. И об этом никогда не следует забывать, особенно тем, кто не застал пропитанных порохом событий, но ради них они, собственно, и вершились.

Но хватит о грустном. Жизнь продолжала бить ключом. До поездки в Вашингтон, а оттуда в штат Виргиния Черчилль посетил место, где делаются новости и создаются развлечения. Он оказался в самом центре медиа-империи Рандольфа Уильяма Хёрста. Вначале Хёрст произвел благоприятное впечатление: «Он мне нравится. Он очень серьезный, уверенный публичный человек, опытный политик с широкими демократическими и пацифистскими убеждениями». В процессе общения мнение о Хёрсте стало корректироваться. Оно не изменило знак, но в нем добавилась глубина и появились новые детали. Черчилль назвал Хёрста «мрачным, простым ребенком», человеком с «отвратительным характером, играющимся с очень дорогими игрушками». Его огромный доход сопровождается «огромными тратами», большая часть которых идет на строительство дома и «не слишком избирательную покупку произведений искусств». Внешне Хёрст напоминает «квакера или мормона». Испытывая «безразличие к общественному мнению», он придерживается «либеральных и демократических взглядов».

Супруге Черчилль признавался, что Хёрст встретил его с «восточным гостеприимством и чрезвычайной личной вежливостью». Медиамагнат устроил для британского политика экскурсию по Голливуду. Вместе с кинопродюсером Луисом Бартом Майером (1885–1957) они посетили студии Metro-Goldwyn-Mayer. В честь именитых гостей был организован ланч, в котором приняли участие свыше двухсот представителей киноиндустрии. После ланча были сделаны памятные фотографии, британского гостя пригласили понаблюдать за съемками одного из фильмов. Также Черчилль принял участие в рыбалке неподалеку от острова Каталина; всего за двадцать минут он поймал рыбу-меч весом восемьдесят пять килограммов. По словам бывалых рыбаков, у других на подобный улов уходили недели, а иногда и месяцы.

Описывая в своем травелоге посещение «фабрики грез», Черчилль затронул важный вопрос верховенства и неизбежности прогресса, проникшего во все сферы человеческой деятельности, в том числе и в индустрию кино. Речь шла о замене немого кино на звуковое. Появление в фильмах звукового ряда «потрясло Голливуд до самого основания», — считал Черчилль, указывая на «появление новых ценностей» и нового формата работы. «Все перевернулось вверх дном. Появились новые специалисты с чувствительной аппаратурой, потребовалась новая, значительно более сложная система организации съемочного процесса».

Этот фрагмент американского цикла интересен тем, что Черчилль неожиданно выступил в поддержку старой технологии. А ведь это был тот самый Черчилль, который всегда уверенно чувствовал себя на острие прогресса. Еще в школьные годы он предпочел печатную машинку чернильнице и перу, во время Англо-бурской войны рассматривал возможность освещения событий через объектив кинокамеры, стоял у истоков множества инновационных изменений в военно-морском флоте и даже принял участие в создании танка. И вот теперь этот самый человек, наблюдая за новшествами Голливуда, с сарказмом описывает появление звукового кино: «Никто не мог оспаривать популярность этой выскочки. Их техника, возможно, убога, но их голоса после воспроизведения грубы и немузыкальны, их произношения слабы, однако звуковые фильмы именно то, что хотела публика, и она это получила». Несмотря на популярность звука среди зрителей, век немого кино, по его мнению, еще не прошел. Немое кино основано на пантомиме, которая «более выразительна, чем разговор», она является «самым настоящим и универсальным языком», «гением среди драмы». Пантомима «способна выразить любую эмоцию, передать даже самый потаенный смысл». «Человек, который научился играть, управляя всем своим телом, не испытывает потребности в словах», — подводит итог Черчилль.

Как можно охарактеризовать эти высказывания, а также заверения, что «любимые клише критиков, будто возврата к немому кино не будет, являются коренным непониманием природы прогресса и природы искусства»?. Означает ли это, что в духовном и ментальном развитии Черчилля начался новый этап, отличительной особенностью которого стал консерватизм? Отчасти да. Мировоззрение политика действительно подверглось трансформации. После лелеющей перемены юности он прошел этап склонной к реформам зрелости, чтобы вступить в фазу, когда вчера и сегодня становятся ближе, чем завтра, когда знакомое воспринимается более родным, чем неизвестное, когда журавль в руке дороже, чем синица в небе. Но пока что все это только обозначило свое присутствие в его жизни. Он по-прежнему оставался открыт новым веяниям социального и научного прогресса, хотя и стал относиться к ним с большим скептицизмом, а популярные нововведения принимать как неизбежность. Для того чтобы свыкнуться с произошедшими изменениями, ему потребуется время, больше времени. Должны пройти годы, прежде чем Черчилль станет увлеченным поклонником звукового кино, а пока он искренне верил, что выпуск немых фильмов не прекратится и Голливуд будет радовать зрителей интересными новинками.

В поддержке немого кино есть и еще один нюанс. Черчилль был большим почитателем таланта Чарльза Спенсера Чаплина (1889–1977), который, по его мнению, убедительно доказывал «превосходство пантомимы над звуковым кино».

Черчилль не только рассуждал о Чаплине. Он был лично знаком с ним. После посещения студий Голливуда политик отправился на виллу любовницы Хёрста Мэрион Дэвис (1897–1961). В его честь был устроен званый прием; среди приглашенных был и знаменитый актер. Он показал несколько пантомим, изобразив Сару Бернар, Наполеона, Генри Ирвинга и Джона Бэрримора в роли Гамлета. «Он великолепен и очаровал всех», — отметил в дневнике Рандольф.

Чаплин и в самом деле очаровал всех, в том числе Черчилля, хотя тот и старался не подавать вида. Он стоял в стороне, своей позой с убранной в жилет кистью руки напоминая Наполеона. Возникало ощущение, что всеобщее веселье оставило его равнодушным. Чтобы как-то его развлечь, Хёрст подвел к Черчиллю любимца публики. Кто бы мог подумать, что между известным актером и не менее известным политиком завяжется оживленная беседа, продлившаяся до трех часов ночи! Правда, сначала она не складывалась, но все волшебным образом переменилось, когда Чаплин заговорил о новом лейбористском правительстве, сменившем пятилетнее правление тори.

— Я не понимаю одного, — сказал актер, — почему приход социалистов к власти не изменил статуса короля?

Черчилль взглянул на своего собеседника и с легкой усмешкой произнес:

— Иначе и быть не могло.

— Мне казалось, что социалисты против монархии.

Черчилль засмеялся:

— Если бы вы были в Англии, мы бы отрубили вам голову за такие слова!

«Мы стали большими друзьями с Чарли Чаплином, — писал Черчилль Клементине. — Ты не сможешь его не полюбить. Мальчики им восхищены. Он удивительный комический актер — симпатизирует большевикам в политике, зато восхитительный собеседник».

Восхищенный тем, как Чаплин изображал Наполеона, политик предложил ему сыграть молодого Бонапарта — при условии, что он, Черчилль, лично напишет сценарий для фильма. «Я большой почитатель Наполеона, — признался он. — Я слышал, вы собираетесь ставить о нем картину, — непременно сделайте. Подумайте, какие тут комедийные возможности: скажем, Наполеон принимает ванну, а к нему врывается его брат в шитом золотом мундире — он хочет, чтобы Наполеон смутился и уступил ему в каких-то вопросах. Но Наполеон и не думает смущаться, он нарочно поскользнется в ванне, обдаст мыльной водой парадный мундир брата и велит ему убираться вон. И тот с позором удалится. Замечательный комедийный эпизод!». Чаплин ответит согласием, но этому проекту так и не суждено будет осуществиться.

Опираясь на одни комические эпизоды, фильм о Наполеоне сделать невозможно, и Черчилль это прекрасно понимал. Исполнителю главной роли потребуется недюжинный драматический талант, способность сыграть, помимо смешных сцен, еще и трагедию. Справится ли с подобным жанровым разнообразием Чаплин? Черчилль считал — вполне. По его мнению, за внешним обликом комика скрывался великий талант драматического актера: «Мистер Чаплин бредит тем, чтобы играть трагические роли так же, как он играет комические. И те, кто смеется над этими желаниями, не понимают истинное значение гения Чаплина». Черчилль считал, что, если бы Чаплин сыграл молодого Наполеона, это стало бы «самым запоминающимся событием кинематографа». Чаплин обладал терпеливой сосредоточенностью, цепким и внимательным взглядом. Если он смог заметить и перенести на экран походку лондонского извозчика с Кенсингтон-роуд, то он сможет так же убедительно создать и серьезные роли.

К сожалению, рассуждения Черчилля не найдут подтверждений при его жизни. Но в том, что он был прав, утверждая, что и комический актер способен сменить амплуа, убедительно докажет французский актер Кристиан Клавье, в 2002 году прекрасно исполнивший роль Наполеона в одноименном фильме Ива Симоно. К слову заметим, что этот мини-сериал станет одной из лучших кинематографических работ, посвященных французскому императору. Прекрасный сценарий Макса Галло и великолепная игра актеров (Жерар Депардье — в роли бесстрастного Фуше, Изабелла Росселлини — в роли обворожительной Жозефины, Джон Малкович — в роли сложнейшего Талейрана) лишний раз доказывают, что по силе своего воздействия кинематограф не уступает другим видам искусства.

Общение с Чаплином продолжилось и после встречи в Голливуде. В феврале 1931 года в рамках продвижения новой картины «Огни большого города» актер посетил Великобританию. Премьер-министр Рамсей Макдональд пригласил его в загородную резиденцию главы британского правительства — Чекере. Приглашение также поступило от Уинстона Черчилля, который был рад принять кинозвезду в своем загородном имении — Чартвелле. Впоследствии Чаплин вспоминал о Чартвелле, как о «прелестном старом доме, скромно, но со вкусом обставленном и по-семейному уютном». По его словам, он был «пленен простотой и почти спартанскими вкусами его обитателей».

Во время поездки Чаплин сильно замерз. Черчилль предложил гостю принять ванну и переодеться. Он проводил его в свою спальню. «Спальня Уинстона служила ему одновременно и библиотекой, — пишет Чаплин. — Книги, не помещавшиеся на полках, лежали на полу у стены. Одну стену целиком занимали стеллажи с отчетами о заседаниях парламента. На полках было также много томов, посвященных жизни Наполеона».

Чаплин приехал не один. Его сопровождал друг, художник-карикатурист Ральф Бартон (1891–1931), спустя три месяца покончивший жизнь самоубийством. К моменту приезда гостей в Чарт-велле находились личный парламентский секретарь хозяина дома Роберт Бутсби (1900–1986), который и привез гостей, близкий друг Брендан Брекен (1901–1958), брат Черчилля, племянник Джон, а также дочери: старшая — Диана и младшая — Мэри (1922–2014).

Вначале диалог не складывался. Гость стал рассуждать о политике, заявив, что возвращение Великобритании к золотому стандарту — огромная ошибка. В свое время Черчилль приложил руку к этому неоднозначному решению, и слушать об этом в собственном доме ему было неприятно. Почувствовав его настроение, Чаплин исполнил несколько номеров из фильмов, включая знаменитый танец из «Золотой лихорадки». Атмосфера стала наполняться дружелюбием. Черчилль вошел в свое привычное состояние, начал много говорить и шутить.

Чаплин сказал, что собирается встретиться с лидером Индийского национального конгресса Мохандасом Карамчандом Ганди (1869–1948), который в этот момент находился в Лондоне.

— Мы слишком долго потакали ему, — сказал Брекен. — Пусть он объявляет свои голодовки — все равно его надо посадить в тюрьму и держать там. Если мы не проявим достаточной твердости, мы потеряем Индию.

— Держать его в тюрьме проще всего, но что толку? — возразил Чаплин. — Посадите одного Ганди, появится новый. Ганди является символом чаяний индийского народа, и пока они не осуществятся, один будет сменять другого.

Черчилль повернулся к нему и улыбнулся:

— А из вас вышел бы неплохой лейборист!

Он предложил Чаплину баллотироваться в парламент.

— Нет, сэр, я предпочитаю быть в наши времена киноактером, — последовал ответ. — При этом я верю, что мы должны эволюционным способом предотвращать революции, и есть все основания утверждать, что мир нуждается в радикальных переменах.

Помимо разговоров о политике, Чаплин был поражен разносторонностью хозяина дома. В частности, его внимание привлекла картина, которая висела над камином в столовой. Увидев, что она вызвала интерес, Черчилль сказал:

— Это я написал.

— Но это же великолепно! — восторженно воскликнул Чаплин.

— Пустяки! Как-то на юге Франции я увидел, как художник писал пейзаж, и сказал: «Я тоже сумею!»

На следующее утро, гуляя с гостями по саду, Черчилль показал построенную им собственноручно кирпичную стену.

— Класть кирпичи, наверное, не так легко, как кажется? — удивленно заметил Чаплин.

— Я вам покажу, как это делается, и вы за пять минут научитесь, — усмехнулся политик и начал обучение кирпичной кладке.

Не все из членов семьи Черчилля в те февральские дни смогли приехать в Чартвелл и пообщаться с любимым актером. Не было, например, Клементины, с которой Уинстон делился последними новостями посредством переписки. В частности, он сообщал, что «Чаплина великолепно принимают в нашей стране и выказывают ему больше уважения, чем любому члену королевской семьи». На самой премьере фильма, которая состоялась в Лондоне 27 февраля в театре Dominion, Черчилль присутствовать не смог. Зато он принял участие в торжественном банкете, устроенном после премьеры фильма в отеле Carlton с приглашением более двухсот гостей.

В своем поздравлении Черчилль назвал создателя фильма «другом с другого берега, который добился мирового признания». В ответном тосте Чаплин обратился к политику, как к «моему другу, последнему канцлеру Казначейства».

— Последнему, последнему! — воскликнул Черчилль. — Мне нравится это прилагательное — последний.

Смутившись, Чаплин произнес:

— Прошу прощения. Я имел в виду экс-, экс-канцлер Казначейства. — И затем добавил: — Мой друг, мистер Уинстон Черчилль.

Второй раз Чаплин посетил загородное поместье политика в сентябре 1931 года. На этот раз вся семья была в сборе, включая Клементину и дочь Сару, мечтавшую об актерской карьере. Сара была сильно удивлена импозантным видом известного комедианта. «Он совершенно не был похож на Чарли Чаплина, которого мы знали по фильмам, — вспоминает она. — Перед нами предстал хорошо выглядевший, очень серьезный мужчина с почти седыми волосами».

Во время беседы Чаплин все время пытался коснуться политических вопросов, обсуждение которых расходилось с ожиданиями собравшихся; разговоры на подобные темы велись в доме чуть ли не ежедневно и не представляли особого интереса. Присутствующим хотелось, чтобы Чаплин как можно больше рассказал о себе и о своих творческих планах.

— Какую роль вы собираетесь сыграть в следующий раз? — спросил его Черчилль.

— Иисуса Христа, — ответил Чаплин.

— Надеюсь, вы решили вопросы с авторскими правами, — пошутил политик.

Затем разговор вновь перешел в политическую плоскость.

«Обаяние Черчилля заключается в его терпимости и уважении к чужому мнению, — скажет Чаплин, когда политика уже не будет в живых. — Он как будто никогда не питал дурного чувства к тем, кто с ним не согласен».

Осенний визит в Чартвелл стал последней значимой встречей двух талантливых личностей.

В 1930-х годах они пересеклись в одном из ресторанов. По словам Чаплина, политик был в «очень дурном настроении». Актер подошел к нему поздороваться и с улыбкой произнес:

— У вас такой вид, словно вы взвалили себе на плечи всю тяжесть мира.

Черчилль объяснил, что только что вернулся из парламента, где на него удручающее впечатление произвело обсуждение нарастающей военной мощи Германии. Чаплин сделал какое-то шутливое замечание, но политик покачал головой:

— Нет, нет, это серьезно; серьезней, чем вы думаете.

В апреле 1956 года они встретились в ресторане отеля Savoy. К тому времени они уже давно не пересекались лично, но после премьеры фильма «Огни рампы» кинокомпания United Artists попросила разрешение показать фильм британскому политику у него дома. Чаплин не возражал, а через несколько дней получил от Черчилля «милое письмо», в котором тот благодарил создателя фильма и сообщал об удовольствии от просмотра картины.

Увидев Чаплина, Черчилль подошел к его столику.

— Итак! — произнес пожилой британец с таким выражением, словно хотел выразить неодобрение.

Чаплин тут же вскочил, расплываясь в улыбке.

— Два года назад я направил вам письмо, в котором поздравлял вас с выходом фильма. Вы его получили?

— О да, — ответил Чаплин восторженно.

— Почему же вы мне не ответили?

— Мне казалось, это письмо не требует ответа…

— Гм-м-м, — недовольно пробормотал Черчилль. — А я уже решил, что вы сделали так специально, мне в упрек.

— Нет, нет, конечно нет, — поспешил заверить его Чаплин.

— Во всяком случае, ваши картины всегда меня радовали.

В своих мемуарах, Чаплин признавался, что «никогда не разделял взглядов Черчилля в политике». Тем не менее это не мешало ему восхищаться британским государственным деятелем. «Я думаю, сэр Уинстон прожил жизнь интереснее многих из нас. Он сыграл немало ролей на жизненной сцене, и сыграл их смело, с неподдельным увлечением. Он мало что упустил в жизни, и жизнь была к нему благосклонна. Он хорошо жил и хорошо играл — ставя на карту самые крупные ставки и всегда выигрывая. Ему нравилась власть, но он никогда не делал из нее фетиша».

Что касается Черчилля, то он еще в 1935 году написал о великом комике эссе «Язык, понятный каждому», которое было опубликовано в одном из октябрьских номеров Collier’s. В отличие от других сочинений, выходивших из-под его пера и посвященных великим современникам, в названии этого произведения отсутствовало имя главного героя. Не исключено, что Черчилль тем самым хотел еще раз высказать свои взгляды о будущем пантомимы. По крайне мере в предисловии к этой публикации редакция написала: «Может ли немое кино вернуться? Уинстон Черчилль, государственный деятель и журналист, отвечает выразительно „Да“. В качестве своего главного довода он предлагает короля пантомимы Чарли Чаплина».

На следующий год эта статья была переиздана в одном из февральских номеров Sunday Chronicle. В названии снова не было имени Чаплина, звучало оно так: «Он обогатил весь мир». В том же году статья была переиздана в майском номере Screen Pictorial под названием: «Чаплин, обогативший мир посредством смеха».

Это был первый и единственный опыт Черчилля, когда он в своем творчестве коснулся подобной личности. И этот опыт оказался успешным. Отчасти это объяснялось тем, что наш герой неплохо разбирался в людях и был способен на создание тонких и убедительных психологических портретов. Свою роль сыграло и то, что, какие бы разногласия в политике ни разделяли двух мужчин, Черчилль всегда симпатизировал Чаплину. Ему всегда нравились личности, которые сделали себя сами. Основным секретом их достижений он считал нужду. Именно с развития тезиса о том, что потребность рождает успех, он и начнет свое эссе: «Бедность еще не пожизненный приговор. Это вызов. Для некоторых даже больше — это возможность».

Обосновывая свою мысль, Черчилль рассказывает о тяжелом детстве будущего комика, рано осиротевшего. Обременительные годы, вместо того чтобы сломить ребенка, настолько закалили его характер, что теперь уже мало что могло остановить его на трудном пути к далеким вершинам. О том, что эта тема важна для Черчилля, можно судить также и по тому факту, что в рассматриваемом эссе он не ограничивается анализом опыта лишь одного Чаплина. В качестве дополнительных примеров он приводит биографии Марка Твена (1835–1910) и Чарльза Диккенса (1812–1870). «Он был так же беден, — сообщает Черчилль об авторе „Посмертных записок Пиквикского клуба“. — Он так же многого лишился в детстве. Но алхимия гения преобразовала горечь и страдания в золото великой литературы».

Упоминание Диккенса весьма кстати. Когда читаешь этот фрагмент, приходит на ум диалог из последнего, неоконченного, но самого великого романа писателя — «Тайна Эдвина Друда»:

— Тому, кого зовут Нэдом, грозит опасность.

— Говорят, кому грозит опасность, те живут долго, — небрежно роняет Друд.

— Ну так Нэд, кто бы он ни был, наверно, будет жить вечно, такая страшная ему грозит опасность.

Мысль о том, что опасности, если не ломают и не уничтожают, то закаляют и преображают, занимала центральное место в мировоззрении Черчилля. Она встречается в его раннем произведении «Речная война» и в биографии 1-го герцога Мальборо. В основном Черчилль говорит о преодолении трудностей в начальном периоде жизни, чем невольно наводит на мысль, что, несмотря на свое аристократическое происхождение и отца, занимавшего пост министра финансов, он сам в какой-то степени относил себя к категории тех исполинов, которые наперекор всем превратностям судьбы в детские годы смогли состояться как личности. В пользу этого предположения говорит следующая фраза, которая может показаться не совсем уместной в эссе про Чарли Чаплина, но в действительности важна для автора: «Я рад, что уже с молодости стал самостоятельно зарабатывать себе на жизнь». Похожее признание появляется в другом произведении Черчилля, создание которого также приходится на конец 1920-х — начало 1930-х годов: «Все эти годы я сам кормил себя, а впоследствии и мою семью, при этом не жертвуя ни здоровьем, ни развлечениями. Я этим горжусь, ставлю себе в заслугу и хочу, чтобы моему примеру последовал как мой сын, так и прочие мои дети».

Помимо рассуждений о личностной борьбе и индивидуальном росте, Черчилль также анализирует самый известный кинематографический образ Чаплина — образ «маленького Бродяги». Для того чтобы лучше раскрыть грани этого персонажа, он предлагает рассмотреть, чем отличаются британские и американские бродяги. В Англии среди подобной категории людей можно встретить представителей самых разных классов и судеб, от «выпускника университета, карьера которого превратилась в руины или закончилась в бесчестье, до полуидиота, который не работал с детства». Все они, пишет политик, принадлежат «огромной армии неудачников», они «вялы и безнадежны». Иным типажом является американский бродяга начала 1900-х годов. Своему положению он обязан не трагическим событиям, а собственному несговорчивому нраву, неспособности мириться с рутиной, выраженной в скучном однообразии стандартного рабочего дня. Он больше бунтарь, чем неудачник. Именно этот «неукротимый, неудержимый дух» и является основой образа, гениально воплощенного Чаплином. Его персонаж никогда не отчаивается, вместо этого он противопоставляет обществу «неповиновение и пренебрежение».

Описывая искусство Чаплина, автор не мог не воздать ему должное за великое использование пантомимы. Хвалебные упоминания на этот счет встречаются еще в статье Черчилля «Город фильмов Питера Пена», опубликованной в предпоследний день 1929 года в Daily Telegraph и относящейся к американскому циклу. В новом эссе он называет «главным достижением Чаплина возобновление в наши дни одного из величайших искусств древнего мира» — пантомимы. Далее он перечисляет преимущества и отличительные особенности этого жанра.

Читая эссе Черчилля, нельзя забывать, что автор, хотя и стал во многом знаменит благодаря своей деятельности на ниве государственного управления, по складу характера и мировоззрению всегда оставался творческой личностью. И в этой связи особый интерес представляют качества, которые Черчилль не просто выделял в Чаплине, но которые считал неотъемлемой составляющей каждого художника. На одно из них он обращает особое внимание — готовность экспериментировать. Без проб нет достижений, без эксперимента нет творца, без поиска — нет решения.

Сам Черчилль любил экспериментировать, не замыкаясь в своем творчестве на одном лишь написании статей. И хотя начиная с июня 1929 года и дальше, на протяжении десяти лет, он не занимал, кроме депутатского места в палате общин, никакого официального поста, его день был расписан по минутам, а он сам управлял одновременно сразу несколькими параллельно реализуемыми проектами. Были среди них и написание эссе, и работа над книгами. Особое место занимали выступления, причем не только в многочисленных аудиториях, разбросанных по стране, но и в радиоэфире. Сам Черчилль старался не отставать от жизни и стремился иметь у себя аппаратуру последних моделей. В феврале 1928 года он заинтересовался новым восьмиламповым радиоприемником, позволяющим ловить сигналы двадцати иностранных радиостанций. Продавец три часа показывал политику, как работает устройство, пока тот не научился им пользоваться самостоятельно.

Черчилль не только сам обновлял свою радиоаппаратуру, но и старался, чтобы возможностями радио могли наслаждаться как можно больше людей. Особенно тех, для кого новый медиаресурс был едва ли не единственным способом получения новостей. Например, людей с ограниченными возможностями.

В декабре 1929 года Черчилль согласился принять участие в благотворительном проекте Фонда незрячих, направленном на сбор средств для покупки и передачи слепым людям радиоприемников. Это выступление пришлось на рождественские праздники. Черчилль подготовил длинную проникновенную речь, призвав радиослушателей не скупиться жертвовать деньги для помощи несчастным. В заключительной части он рассказал одну историю: «Не помню, в какой книге я ее прочитал». В ней сообщалось о человеке, невинно осужденном и приговоренном к пожизненному заключению. Проведя некоторое время в тюрьме, он начал общаться со своей любимой посредством телепатии. Каждую ночь в каменной стене открывалась невидимая дверь, и любимая являлась к узнику, унося его в «прекрасные страны и сады, где ярко светило солнце, а прохладный и искрящийся воздух был наполнен спокойствием и весельем». Но однажды ночью она не пришла. Она скончалась. Каменная стена больше никогда не превращалась в дверь. «Но вы, — заявил Черчилль радиослушателям, — и без телепатии способны любому незрячему человеку открыть дверь, которую больше ничто не сможет затворить».

На следующий день Черчилль получил благодарственное письмо от руководителя Би-би-си Джона Чарльза Рейта (1889–1971). Выступление политика имело огромный успех, позволив собрать более шести тысяч фунтов. К октябрю 1930 года бесплатные радиоприемники были установлены у шести с половиной тысяч незрячих людей. На следующий год Черчилль вновь принял участие в аналогичном радиообращении, сказав своим слушателям, что на сегодняшний день радиоприемники имеют семь тысяч инвалидов, через три месяца их число увеличится до десяти тысяч — но это половина, всего лишь половина лишенных зрения в стране. «Вы не можете оставить все как есть, — убеждал он. — Вы не можете лишить другую половину радости от пользования радиоприемником, оставить людей в темноте и одиночестве. Мы должны предоставить им возможность слушать радио уже сейчас. Мы должны собрать еще двадцать тысяч фунтов».

В феврале 1931 года Джон Рейт вновь обратился с предложением. Би-би-си подготовило серию передач о побегах. По их мнению, было бы интересно, если бы политик рассказал о своем побеге из бурского плена в конце 1899 года. Когда-то этот побег наделал много шума и даже сделал Черчилля знаменитым. Но теперь, по прошествии тридцати лет, политик не собирался размениваться на такие эпизоды. В своем ответном послании он сообщил главе Би-би-си, что «не имеет желания выступать на предложенную тему». Он не собирается использовать радиоэфир, за исключением выступлений по «великим вопросам национальной политики или в благотворительных целях, аналогичных обращению для Фонда незрячих». Ответ Черчилля был достаточно строгим, но на это у него имелись свои основания. Как будет показано дальше, отношения с главой радиовещательной корпорации не были гладкими, и Рейт неоднократно препятствовал попыткам Черчилля выступить перед радиослушателями по тому или иному наболевшему политическому вопросу.

При наблюдении за деятельностью Черчилля в этот период может создаться впечатление о ее хаотичном характере. На самом деле это не так. Во всех занятиях нашего героя присутствовала внутренняя логика, а также свойственные ему решимость, настойчивость и последовательность. Черчилль с открытым забралом боролся против инициатив как лейбористского правительства, так и собственной партии, которые считал противоречащими интересам государства. Он активно выступал в парламенте и на других площадках, собирал полные залы и формировал команду последователей. Он был все так же активен, как и тридцать лет назад, когда пробирался на вершину успеха, борясь сначала за место в палате общин, а затем — за пост министра.

Казалось, время не властно над этим человеком. Но это была всего лишь иллюзия. Пусть его модель поведения не изменилась внешне, в действительности экстенсивный путь стал уступать интенсивному, а скоропалительные действия — рефлексии. Да и время брало свое, оказывая влияние не только на внутренний мир Черчилля, но и на его внешнее окружение. Тридцатого ноября 1929 года Черчиллю исполнилось пятьдесят пять лет. Почти тридцать лет его звезда сияла на политическом небосклоне. За это время сменилось целое поколение. Многие его коллеги, в борьбе с которыми было сломано столько копий, в синергии с которыми было добыто столько трофеев, уже не просто вышли на пенсию, но и оставили этот мир. В феврале 1928 года скончался экс-премьер Герберт Генри Асквит (род. 1852), который в 1908 году дал Черчиллю путевку в большую политику, назначив его на пост министра торговли. В августе того же года не стало Ричарда Бардона Халдейна (род. 1856), с которым осенью 1911 года Черчилль соперничал за пост первого лорда Адмиралтейства, а затем несколько лет успешно сотрудничал в правительстве. В мае 1929 года приказал долго жить экс-премьер Арчибальд Филип Примроуз, 5-й граф Розбери (род. 1847), в поместьях которого Черчилль провел не один вечер, обсуждая насущные политические вопросы и вспоминая политику Викторианской эпохи. В марте 1930 года завершился жизненный путь экс-премьера Артура Джеймса Бальфура (род. 1848), разногласия с которым вынудили Черчилля покинуть в 1904 году возглавляемую Бальфуром Консервативную партию, что не помешало двум джентльменам сохранить хорошие отношения и еще не раз объединяться для достижения общей победы.

Все эти выдающиеся государственные деятели, оставившие заметный след в британской истории начала XX века, были старше Черчилля. Они начали свою карьеру еще во времена правления королевы Виктории (1819–1901); когда потомок герцога Мальборо только вступил в бурную реку политики, их звезды уже ярко сияли на политическом небосклоне.

Тридцатого сентября 1930 года от пневмонии и цирроза печени умер ближайший сподвижник Черчилля, с 1924 по 1928 год министр по делам Индии Фредерик Эдвин Смит, 1-й граф Биркенхед (род. 1872). Описывая однажды Смита своей супруге, Черчилль сказал, что Ф. Э. обладает «безграничной физической и умственной энергией». Природа и в самом деле одарила его прекрасными способностями, но неправильный образ жизни и манера жить, «сжигая свечи с двух концов», подорвали даже его титаническое здоровье.

Черчилль называл 1-го графа Биркенхеда «величайшим другом», признаваясь, что на протяжении четверти века «наша дружба была безупречна» и явилась «одним из самых ценных завоеваний» его жизни. «Ф. Э. был единственным современником, — скажет Черчилль, — от бесед с которым я получил столько же удовольствия и пользы, сколько мне досталось от Бальфура, Морли, Асквита, Розбери и Ллойд Джорджа». Немного было людей, про которых Черчилль мог сказать, что они превосходили его в публичных выступлениях, — Смит был одним из таких исключений.

На следующий день после безвременной кончины Ф. Э. Смита в TZze Times появился некролог, написанный Черчиллем. Он вспоминал о почившем, как о «верном, преданном и доблестном друге, а также о мудром, эрудированном и восхитительном соратнике», считая, что его уход является тяжелой потерей не только для родственников и близких друзей, но и для всей страны. «В наши времена мы особо остро нуждаемся в нем», в его «проницательном, смелом уме, его опыте и понимании, его интеллектуальной независимости и огромных знаниях». В тот же день Черчилль повторит мысль об обеднении страны после ухода графа Биркенхеда в письме экс-главе Союза имперской прессы, владельцу Daily Telegraph Гарри Уэбстеру Лоусону, 2-му барону Бёрнхэму (1862–1933). А еще через месяц — на заседании «Другого клуба», который они основали вместе с покойным в 1911 году.

В момент смерти Ф. Э. Смита Черчилль работал над серией статей «Люди, впечатлившие меня и оказавшие на меня влияние». В основном речь шла о бывших премьер-министрах: Розбери, Асквите, Бальфуре. Главному редактору The Strand Magazine Ривсу Шоу (1886–1952) Черчилль предложил внести изменения и добавить статью про графа Биркенхеда. Шоу согласился, и Черчилль быстро написал дополнительное эссе. Однако оно не было опубликовано ни в 1930-м, ни в 1931-м, ни в 1932 году. Читатели смогли познакомиться с ним только весной 1933 года, когда оно появилось в качестве предисловия к биографии Ф. Э. Смита, написанной его сыном Фредериком Уинстоном Смитом, 2-м графом Биркенхедом (1907–1975). В 1936 году расширенная версия эссе вышла в одном из мартовских номеров News of the World в серии «Великие люди нашего времени».

В нем автор вновь высоко отозвался о своем современнике. Он назвал его «искренним патриотом, умным, основательным, трезвомыслящим политиком, действительно великим правоведом, ученым с яркими достижениями, веселым, ярким, достойным любви человеком». Особенно Черчилль выделял в нем «собачьи» достоинства: «смелость, верность, бдительность, любовь к погоне». В его памяти он навсегда останется «человеком мира, человеком дела, мастером устного и письменного слова, атлетом, любителем чтения».

Черчилль не случайно произнес столько хвалебных и восторженных слов в адрес этого мало известного широкой публике государственного деятеля. В жизни британского политика было не так уж много людей, кому он мог не только полностью доверять, но и кого воспринимал равными себе. Ф. Э. Смит был одним из них. Рой Дженкинс считает, что с уходом графа Биркенхеда в жизни Черчилля образовалась пустота, которая так и останется незаполненной. Ему будет остро не хватать этой «экстраординарной личности»в тяжелых и часто безуспешных политических баталиях 1930-х годов, в ходе которых не раз придется ощутить собственное одиночество, граничащее с изоляцией. На следующий день после кончины Смита Клементина сказала супруге покойного, что «прошлой ночью Уинстон плакал», узнав о смерти друга, и постоянно повторял: «Я чувствую себя таким одиноким».

Была и еще одна причина, повлиявшая на реакцию Черчилля. Вспоминая о своем друге, он намеренно так много повторял про удивительные умственные способности, огромный интеллектуальный багаж и значительный опыт покойного. Эпизод со Смитом лишний раз показал, что с кончиной человека исчезает не только он сам, физически, но и все те ментальные наработки, сделанные за время преодоления жизненных препятствий; все те планы, которые человек вынашивал, но которые останутся неосуществленными; все те мысли, которые он обдумывал, но которые теперь не будут высказаны; вся та польза, которую он мог бы принести своим ближним, а в некоторых случаях и всему человечеству, но которая окажется нереализованной.

Свое описание жизни и деятельности 1-го графа Биркенхеда Черчилль завершил следующими словам: «Есть люди, которые, умирая после успешной трудовой и деловой жизни, оставляют после себя наличные и активы в огромных количествах — поместья, фабрики или славу больших дел. Ф. Э. оставил свои сокровища в сердцах друзей, и они будут хранить память о нем до тех пор, пока не придет их собственный срок». Задумывался ли Черчилль над тем, что он оставит после себя? Каждый задает себе этот вопрос, вне зависимости от возраста и положения. Черчилль знал, что точно не оставит банковских счетов, но будет «слава больших дел», будут книги, а также будут «сокровища и память в сердцах друзей». Останется и летопись его жизни: бурной, непредсказуемой, стремительной и плодотворной.

Черчилль всегда любил рассказывать о себе. Именно повествованием о собственных впечатлениях он обязан своему первому литературному успеху. Он часто вспоминал о своих юношеских подвигах на северо-западной границе Индии, в Судане и особенно в Южной Африке во время частных бесед и разговоров. Понимая, что verba volant, scripta manent, некоторые из этих воспоминаний он перенес на бумагу. В 1920-х годах из-под его пера вышел ряд автобиографических статей, посвященных тем славным, но канувшим в Лету дням: в декабре 1923 и январе 1924 года в The Strand Magazine вышли статьи «Как я бежал от буров», в декабре 1924 года в том же издании — «Когда я был молод», в сентябре 1927 года в Pall — «В индийской долине», а в ноябре того же года в том же издании — «С Буллером к мысу Доброй Надежды».

Начиная с 1928 года Черчилль стал активно диктовать воспоминания о своем детстве и юности. К 1930 году в форме статей и надиктованного текста у него собралось порядка шестидесяти — семидесяти тысяч слов, которые можно было использовать в новом литературном проекте. Он решил воспользоваться этой возможностью и создать произведение, описывающее первые двадцать пять — тридцать лет своей жизни, тем самым объединив предыдущие статьи, а также фрагменты из первых книг в «единое и полное повествование». Он рассчитывал написать дополнительно сорок — шестьдесят тысяч слов, которые позволили бы увязать имеющийся материал в единое целое.

Подобный подход с опорой на опубликованные источники имел существенный недостаток: часть материала уже была известна читателям. Но было и преимущество. В отличие от большинства автобиографий, когда главным источником информации выступает память автора, которая, как известно, не всегда является надежным инструментом, порой значительно искажающим прошлое, Черчилль использовал в целом достоверные сведения. Это сокращало количество ошибок в повествовании, хотя и не исключало их полностью. В некоторых фрагментах, дописанных автором специально для нового проекта, появился ряд неточностей, но они не имеют принципиального значения.

В конце февраля 1930 года он познакомил со своей идеей издателя Торнтона Баттервортса (?— 1942), у которого публиковалось предыдущее знаковое сочинение — «Мировой кризис». Еще через два месяца Черчилль сообщил о новом проекте своему американскому издателю: Чарльзу Скрайбнеру-младшему (1890–1952). Баттерворте идею политика поддержал. В США, напротив, к новому предложению отнеслись сначала со скептицизмом. Не слишком успешные (по сравнению с ожиданиями и вложенными средствами на рекламу) продажи предыдущих книг британского политика являлись не самым лучшим аргументом в пользу очередного издания. Кроме того, сама тема могла не вызвать должного интереса у американской публики, о чем Скрайбнер попытался тактично сообщить автору. Черчилль не отличался скромностью, и ответ «нет», особенно выраженный в тактичной форме, значил для него не так много, — это был просто сигнал добавить еще пару весомых доводов, что и было сделано. В итоге американского издателя удалось убедить в коммерческих перспективах нового проекта.

В июле 1930 года Черчилль через своего секретаря связался с типографией Buttler and Tanner Ltd. для печати двенадцати экземпляров чернового варианта рукописи с последующей отправкой заинтересованным лицам. В этом же месяце он познакомил с рукописью Эдварда Марша (1872–1953), который на протяжении многих лет выполнял стилистическую правку большинства произведений политика. Черчилль попросил Марша акцентировать внимание на следующих вопросах: пунктуация, грамматика, повторы слов и фраз, а также избыточность текста. Он согласился при необходимости пожертвовать десятью тысячами слов. Помимо описания детских и школьных лет, учебы в Сандхерсте, военных кампаний на Кубе, в Индии, Судане и Южной Африке, он также решил рассказать читателям о своем самообразовании, которое продолжалось на протяжении всей его жизни, но активную форму впервые приняло во время несения службы в индийском гарнизоне Бангалор в 1896–1897 годах. Одновременно Черчилль добавил в текст рассуждения на религиозные и философские темы. Историк и романист Джон Бачен (1875–1940), брат которого Алистер служил в годы Первой мировой войны с Черчиллем в одном батальоне и скончался от полученных ран в 1917 году, полагал, что философствования и политика не соответствуют формату издания, сам Черчилль так не считал, однако к мнению Бачена прислушался и попросил Марша сказать, что тот думает по этому поводу.

Марш внимательно прочел рукопись, сделал стилистические и грамматические правки. Он счел недостаточным использование дефисов и, к изрядному недовольству автора, внес соответствующие исправления в текст. Но это была старая тема, по которой перья редактора и автора скрещивались чуть ли не в каждом литературном проекте. В сокращениях, по мнению Марша, острой потребности не было.

Помимо Марша, из близкого окружения Черчилль познакомил с рукописью своего научного консультанта, профессора экспериментальной физики Оксфордского университета Фредерика Александра Линдемана (1886–1957). Ученый счел, что текст следует немного дополнить, более подробно раскрыв духовное и ментальное развитие героя, иначе у читателей неизбежно возникнут вопросы относительно истоков появления первых литературных успехов, которых Черчиллю удалось добиться в относительно молодом возрасте и которые резко контрастировали с создаваемым им образом троечника.

Обсуждение книги с Маршем и Линдеманом представляло собой стандартный этап творческого процесса. Начиная со своей второй книги — «Речная война», Черчилль стал активно согласовывать отдельные куски с друзьями и экспертами. Значительно менее понятным выглядит отправка в августе 1930 года рукописи лидеру Консервативной партии Стэнли Болдуину. Во-первых, в книге не упоминается имя экс-премьера. Во-вторых, описываемые события никак не затрагивали деятельность этого государственного деятеля. В-третьих, в момент работы над книгой между бывшими коллегами бурным цветом расцвели разногласия по серьезнейшему и болезненному для британской политики вопросу управления Индией. Несмотря на противостояние, Черчилль не просто направил рукопись политическому оппоненту, но и попросил его высказать мнение о целесообразности приведения в книге философских рассуждений, озадачивших Бачена.

В свете этих фактов реакция Болдуина заслуживает отдельного внимания. Лидер тори рукопись прочитал. Текст ему настолько понравился, что, дойдя до половины, он не сдержался и сообщил Черчиллю, что мемуары представляют собой «восхитительный винтаж». Дочитав до конца, он вновь разразился комплиментами. По его мнению, «книга превосходна», он «прочитал ее с восторгом». Ему понравились куски, где описано становление главного героя и показано, как «молодой лев первый раз пробует мясо». «Это помогает объяснить и лучше раскрыть притягательную личность» автора. Болдуин заметил, что ему самому «остается только желать сделать что-то хотя бы наполовину так же хорошо», как написаны эти реминисценции. «Одно могу сказать определенно, вас будут читать, комментировать и штудировать все, кто изучает историю или пытается писать про эту эпоху». Правда, Болдуин поддержал Бачена, также признав, что некоторые рассуждения Черчилля приведены явно «не к месту».

Пока друзья и коллеги Черчилля знакомились с рукописью, делая свои замечания и выражая восторг, автор времени зря не терял. Как бы талантливо ни была написана книга, для Черчилля она представляла собой коммерческий продукт, позволявший ему содержать семью и вести тот образ жизни, к которому он привык, поэтому он стал решать вопрос с рекламой своего детища, а также с публикацией фрагментов в газетах. В августе с ним встретился главный редактор Daily News Том Кларк (1884–1957). Восхищенный работой, он согласился опубликовать кусок в двадцать пять тысяч слов. Также Кларк сообщил, что Daily News планирует потратить на рекламу книги три с половиной тысячи фунтов, позиционируя ее, как «самое замечательное сочинение» Уинстона Черчилля. Рекламные лозунги далеко не всегда совпадают с истинным положением вещей, но здесь представители СМИ не ошиблись. Речь действительно шла об одной из «самых замечательных книг» британского политика.

Черчилль всегда очень трепетно подходил к оформлению своих работ, и новая книга не стала исключением. Было отобрано двадцать пять иллюстраций — фотографий и карт, которые, по мнению автора, «очень равномерно распределялись по книге и иллюстрировали ее чрезвычайно хорошо». На фотографиях был представлен как сам автор в различные периоды жизни — в пятилетием возрасте, во время учебы в Королевском военном колледже Сандхёрст, в форме второго лейтенанта 4-го гусарского полка, рядом с поло-пони в Бангалоре, на лошади в Бангалоре, серия фото в плену, в форме лейтенанта Южноафриканской легкой кавалерии, после избрания членом палаты общин от избирательного округа Олдхэм, — так и иные герои повествования: родители — леди и лорд Ранфдольф Черчилли; генерал сэр Биндон Блад (1842–1940), командующий Малакандской военной кампанией 1897 года; генерал сэр Ян Стэндиш Монтейт Гамильтон (1857–1943), друг Черчилля, которому он посвятил свое пятое произведение. Особую гордость автора представляла фотография, запечатлевшая его выступающим в Дурбане на фоне Юнион-Джека после побега из бурского плена. Были и тематические изображения: атака 21-го уланского полка во время битвы за Омдурман; две фотографии бронепоезда, с которым связан эпизод пленения молодого аристократа.

В ходе обсуждения с издателями некоторые фотографии в книгу не вошли. Так, например, «под нож» попало изображение пушки, названной в честь матери главного героя. Несмотря на исключение этой иллюстрации, Черчилль отметил свою мать, леди Рандольф Черчилль, в девичестве Дженни Джером (1854–1921), особенно. Одновременно с фотографией, которая была помещена не среди текста, а на фронтисписе, в книге приводился ее портрет. Леди Рандольф была одной из красивейших женщин своего времени, и недостатка в художественных изображениях ее образа не было. Черчилль выбрал графический портрет, выполненный Джоном Сингером Сарджентом (1856–1925).

Последний вопрос, который предстояло решить, касался названия. Вначале Черчилль хотел назвать книгу «Мемуары о моих ранних годах», затем конструкция была упрощена и свелась к «Моим ранним годам». «Это самое простое и самое лучшее предложение», — считал автор. Однако у американского издателя было свое мнение. В его понимании, книга британского политика не является воспоминаниями в чистом виде, она превосходит большинство работ мемуарного жанра. Поэтому он предложил расширить название. Например, «Переменная активность: мои ранние годы». Черчиллю идея понравилась. Он счел новый титул более «наглядным и привлекательным». Еще бы! — ведь он был хорошо знаком с выражением «переменная активность». В молодые годы Черчилль прочитал одноименную новеллу Джорджа Альфреда Хенти (1832–1902), затем назвал так первую главу в своей книге «Поход Яна Гамильтона», а в 1909 году использовал этот оборот в одной из своих речей. В итоге было решено издавать книгу под двумя названиями, отдельно для Старого и Нового Света.

Это стало единственным отличием двух изданий, хотя раньше планировалось, что в американской публикации будет содержаться дополнительный фрагмент, описывающий начало дружбы с американским политиком Уильямом Бурком Кокраном (1854–1923). Этот фрагмент был изъят из первоначальной редакции по требованию Баттервортса, настоявшего на сокращении объема. Отличия между британской и американской версиями могли появиться в 1932 году, когда готовилось дешевое издание в США. Скрайбнер заметил, что многие встречающиеся в книге имена: Гладстон, Биконсфилд, а также специфические термины: Высокая и Низкая церковь — мало что говорят широкой американской публике, особенно молодежи. Издатель предложил Черчиллю добавить пояснения, но автор отказался.

Черчилль возлагал большие надежды на свою книгу, и они оправдались. Вначале фрагменты были опубликованы в серии статей, которые выходили в период с 30 августа по 20 сентября 1930 года. В книжном формате «Мои ранние годы» были выпущены Thornton Butterworth Ltd. 20 октября 1930 года тиражом 5750 экземпляров. В том же месяце была сделана допечатка в две с половиной тысячи экземпляров. В течение следующего года Баттерворте издаст еще три тиража: в ноябре и декабре 1930 года — по полторы тысячи экземпляров, в сентябре 1931 года — одна тысяча экземпляров, а также дополнительный тираж — в декабре 1940 года. Двадцатого февраля 1934 года Thornton Butterworth Ltd. выпустило две тысячи экземпляров дешевого издания в серии Keystone Library. Эта книга имела две допечатки — в январе 1937 и в январе 1940 года.

Спустя три дня после публикации в Великобритании «Мои ранние годы» появились в США. Charles Scribners Sons Ltd. выпустило четыре тиража — два в 1930 году и по одному в 1931 и 1932 годах. Второе американское издание было опубликовано Charles Scribners Sons Ltd. в 1939 годуй имело три тиража — в 1939, 1940 и 1941 годах. В 1941 году американские издатели подготовили дешевое издание, которое многократно допечатывалось и выходило, в том числе, в 1941, 1942, 1944, 1945, 1949 и 1951 годах. Четвертое американское издание появилось на свет в 1958 году. В отличие от трех предшествующих это издание впервые вышло на территории США под оригинальным названием — «Мои ранние годы». Издание пользовалось популярностью и имело девять тиражей — в 1958,1960,1964, 1965, 1966, 1968, 1977, 1980 и 1988 годах.

После банкротства и ликвидации в 1941 году Thornton Butterworth Ltd. права на «Мои ранние годы» были приобретены Macmillan & Со. Ltd. Черчилль уже сотрудничал с этим издательством, выпустив у них двухтомную биографию своего отца в 1906 году, что принесло ему значительный финансовый успех. Новый правообладатель мемуаров подготовит за годы Второй мировой войны четыре тиража: в 1941, 1942, 1943 и 1944 годах. После окончания войны права на «Мои ранние годы» выкупило Odhams & Со. Ltd. Следующие двадцать лет книга будет выходить с четкой периодичностью; известно, по крайне мере, восемь тиражей — по одному в 1947, 1949, 1957, 1958, 1965 и 1966 годах, два — в 1948 году. Предположительно, еще один тираж был выпущен в год восьмидесятилетия автора, в 1954 году. В 1958 году Odhams & Со. Ltd. также подготовило отдельное издание, выдержавшее тринадцать тиражей.