4

Успех Александра, ставшего к двадцати восьми годам доктором археологии и одним из самых перспективных ученых факультета, не у всех вызывал восторг. Лишь два человека радовались его достижениям искренне. Мама Александра верила в уникальные способности сына еще с того дня, когда маленьким мальчиком, за руку с ней, он переступил порог Каруселя. Женщина собирала все публикации, которые выходили под его именем, а в последнее время и о нем. Она знала, что однажды ее сын станет великим ученым. И этот день так неожиданно быстро наступил.

Второй человек, который ни на минуту не сомневался в способностях Александра, был Пьер Пиош. Старик был счастлив, что его ученик не просто продолжил дело его жизни, а довел его до логического конца. Более того, раскопав дощечки и ознакомившись с их содержанием, Александр поделился с Пиошем своими мыслями о намерении найти зиккурат, возведенный посреди шумерского города Меде. Эта мысль казалась безумной, но старик, опьяненный успехом, заразился этим безумием, с каждым днем все глубже погружаясь в детали проекта предстоящих грандиозных раскопок.

Среди коллег Александра, напротив, были в основном скептики, не разделявшие восторгов Пиоша, а также откровенные завистники и враги молодого ученого. Поиск не всегда дает возможность найти желаемое. Многие исследователи жизнь положили на то, чтобы украсить полки городских музеев стандартными ювелирными украшениями, многочисленными наконечниками стрел и копий, надгробными плитами, посудой, фрагментами жилищ. И все эти артефакты – при всей своей древности – лишь повторяли сделанные задолго до них такие же находки – того же периода, того же культурного слоя, той же этнической группы, тех же давно раскопанных городов. Александру же было суждено отыскать легенду, и это не давало покоя многим его коллегам, а у некоторых вызывало непримиримую, усиливающуюся с годами ненависть.

Среди откровенных врагов Александра был выходец из бывшего СССР Павел Черняков, ненавидевший Александра не только за его успехи в науке, но и за его происхождение. Отец Александра, Андрей Телищев, несмотря на древность рода и высокое положение своей семьи, возможно, был бы никому не известным человеком, если бы не взялся в молодости за сочинение стихов и рассказов. К тридцати годам его имя, не без помощи приближенных к политическим кругам лиц, заинтересованных в раскручивании фигуры, связанной с русской миграцией первой волны, зазвучало как во Франции, так и во многих странах Европы. Дошла его популярность и до СССР, где книги Андрея Телищева перепечатывали на машинках и передавали из рук в руки. К этому времени Телищев, как он сам не раз писал в воспоминаниях и рассказывал в интервью, духовно переродился. С юных лет он был приверженцем экзистенциализма и считал эту приверженность наследственной. Прадед Александра был последователем идей философа Владимира Соловьева; дед, Николай Телищев, лично знал Бердяева и гордился тем, что был одним из тех русских подвижников, которые, встретив в Германии «философские» пароходы, помогли гонимым русским мыслителям перебраться в Париж и другие города Европы.

Отец Александра, подхватив эстафету экзистенциализма, воспринял его уже на французской почве, посещал семинары Сартра, когда учился в Сорбонне, бывал в салонах в 16-м округе на «сартровских» чаепитиях, увлекался идеями структурализма, постмодернизма, но затем что-то перевернулось в душе русского аристократа и его потянуло к самым истокам, к идеям Достоевского, Толстого, Соловьева, Флоренского, он почувствовал в себе непреодолимую потребность в консерватизме, в попытке вернуть что-то давно утраченное, потерянное навсегда. Это произошло вскоре, а может быть, даже во время революции 1968 года, Андрей Телищев почувствовал разочарование в Сартре после того, как тот стал идолом студенческого движения. Ему показалось, что арест Сартра, а затем его скорое освобождение, сравнение с Вольтером – все это было несколько театральным. Отказ от Ордена Почетного легиона, затем от Нобелевской премии, культ свободы, отрицание памятников, но ведь сам он, как думал Андрей, сам он, возможно того не желая и не замечая, превратился в студенческий идол, в культовую фигуру для левой, или радикальной, интеллигенции.

Андрей стал идеалистом и консерватором одновременно, увлекся идеей новой России, призрачной надеждой реванша. Его размышления о старой и новой России захватывали умы советских диссидентов, а через них популярность Телищева распространялась на все более и более широкие творческие и околотворческие круги. К распаду СССР имя потомка эмигрантов, к тому времени лауреата Гонкуровской премии за книгу «Вчерашняя Россия», стало почти легендарным, и Андрей Телищев со свитой восторженных поклонников и журналистов проехался по России, открывшей двери всем, кто так стремился на ее просторы. Павел Черняков же, искренне ненавидевший период раскола великой державы, лишившего людей многих социальных благ, которые были доступны во времена СССР, переносил в какой-то степени свое негодование на тех, кто способствовал концу Союза.

Черняков был человеком небольшого роста, но мощного телосложения, с бледным нервным лицом и язвительным взглядом. Все в его внешности говорило о пережитых страданиях, потерях, нестерпимой обиде за украденную, некогда хорошо устроенную, отлаженную жизнь. Он с содроганием вспоминал улюлюкающие толпы, встречающие с хлебом-солью у трапов самолетов или на платформах железнодорожных вокзалов чету Вишневской и Ростроповича, Шемякина, Солженицына, Войновича, Любимова, представителей аристократических династий, членов царской семьи. Разъедающей, как ржавчина, звуковой галлюцинацией сквозила в памяти пламенеющая музыка группы «Кино», эхом отзывались песни «ДДТ» и «Наутилуса», медленной, тягучей массой расплывались звуки «Аквариума». Павел знал, что не хотел перемен, но перемены не спрашивали, чего он хочет. Все, чему учился Черняков в Ленинградском государственном университете им. Жданова, вдруг стало ненужным, совершенно обесценилось. Триста пятьдесят советских рублей, составлявших его профессорскую зарплату, превратились в триста пятьдесят новых рублей. Раскопки, которые он вел в Крыму, ставшим в одночасье территорией чужого государства, были свернуты, все заслуги Павла забыты. Вместе с семьей он в мгновение ока оказался за чертой бедности, стал практически нищим, единственной мыслью которого было выжить и каким-то чудом добыть денег, чтобы не умереть с голоду в один из ближайших дней.

«Челночничать» он не желал, да и не умел и не научился бы, но не хотелось падать в какую-то бездонную пропасть, Павлу просто хотелось жить дальше. И вот, в то время как балерины, писатели, актеры, режиссеры, графы и князья возвращались в Россию, Павел, списавшись с коллегами и друзьями по одной совместной франко-русской экспедиции, в скором порядке собирал нужные бумаги, справки, документы. Уладив все формальности, распрощавшись с коллегами по кафедре, с родственниками и друзьями, ученый со всем семейством переехал в Париж, получив возможность занять должность профессора на кафедре археологии в университете.

Мало-помалу жизнь налаживалась, со временем языковой барьер был преодолен, сын пошел в школу, жена устроилась на работу, появилась возможность купить в ипотеку четырехкомнатную квартиру в одном из ближайших пригородов Парижа. Павел принимал участие в экспедициях, писал статьи, читал лекции, которые пользовались большим успехом, но было что-то, что не давало ему покоя, что мешало спать по ночам, подтачивало и душило. Хотя Павел до боли в суставах, до немоты ненавидел новую Россию, он тосковал и беспрестанно вспоминал о ней, точнее, о том времени и о той стране, которой уже не было на геополитической карте мира. Он видел по ночам, как возвращается в свою старую ленинградскую квартиру, которую продал перед отъездом, как он ходит по ней, огромной, со множеством дверей, из открытых окон доносится музыка давно ушедших в небытие песен про миллион алых роз, про айсберг в океане, про землю в иллюминаторе. Он слышал шум своих шагов, отдаленный смех, шепот, позвякивания. Затем он просыпался и обычно не мог заснуть до утра.

Александр Телищев учился у Чернякова. Он был современным молодым человеком, влюбленным в предмет своей будущей специальности; идеи христианской философии Соловьева, экзистенциализма Шестова и Бердяева, о которых так часто слышал от отца и деда, его не увлекали. Он считал, что подобными вопросами должны заниматься специалисты, а время собраний интеллектуалов, которые за чашкой чая задумываются о судьбах человечества и спорят о вопросах бытия, давно прошли. Александр был всецело погружен в историю Шумера, в арабскую культуру, в изучение современного и древнего Ирака. Как и многие люди его поколения, он был узким специалистом, интересы его не выходили за рамки культуры, языка и истории Ирака. Как и многие сверстники, читал Александр, особенно уже после обучения в Сорбонне, в основном специальную литературу и придерживался распространенного еще со времен обучения в школе родного Буживаля мнения о том, что литература до середины XX века канула в Лету вместе с Гюго, Бальзаком, Мопассаном, Золя, Диккенсом, Толстым и другими старыми добрыми гуманистами. Постмодернизм, драма и роман абсурда, структурализм Ролана Барта, деструктурализм Жака Дерриды – все это было слишком холодным, слишком «интертекстуальным», герметичным для него, литературой для посвященных, то есть для тех, кто профессионально занимался литературой, семиотикой, философией. В современной ему литературе (1980—1990-х годов) он также не находил для себя ничего интересного и всерьез увлекался лишь ставшим уже к 1990-м годам такой же классикой, как творчество Достоевского или Пруста, экзистенциализмом Сартра, у которого особенно любил «Тошноту», а еще конкретнее – то место, где Сартр рассуждал о памятнике Эмпетразу, женщине, которая долго и пристально всматривалась в черты каменного колосса, портретах великих людей, свержении идолов.

Тем не менее, в отличие от друзей по школе и Сорбонне, Александр не голословно рассуждал об устаревшем XIX веке, он прочитал весь тот обширный перечень книг, который составил для сына Андрей Телищев. Помимо европейских романтиков, парнасцев, реалистов и символистов он изучил досконально творчество Пушкина, Лермонтова, Островского, Толстого, Достоевского, Чехова, Лескова, Тургенева, прочитал сборники поэтов Серебряного века, познакомился с творчеством Маяковского, Горького, Леонида Андреева, Бориса Пильняка, Андрея Платонова и многих других писателей первой половины ХХ века. Одним словом, он мог порассуждать о «неактуальности» XIX века, а также начале ХХ – он неплохо знал литературу, – но основное его внимание было сосредоточено на старинных шумерских рукописях, книгах по археологии, истории, мифологии, культуре Ближнего и Среднего Востока. Именно это увлекало Александра всецело. Хотя речь в этих книгах чаще всего шла о далекой истории, о тех же мифологических идолах, о которых нередко писали Гюго, Теофиль Готье, Бодлер, Рембо, для Александра эти древние божества были связаны с современностью, с его историей, с его личным временем. Вся его жизнь была посвящена шумерской рукописи и мечте – найти в мухафазе Багдада исчезнувший город Меде.

С первого семинара Павел Черняков, как только услышал фамилию Телищева, возненавидел Александра. Все зло, вся губительная сила сконцентрировались для Павла в образах вернувшихся эмигрантов, подтачивающих тот мир, в котором он жил когда-то. Андрей Телищев был одним из этих ненавистных «возвращенцев», под звучные монологи которого тихо, но стремительно рушилась советская цитадель. Несмотря на то что Александр был другим человеком, погруженным в дебри археологии, явно далеким от идеалов своего отца, Черняков видел в нем лишь сына автора «Эмигрантов первой волны» и «Вчерашней России». Сначала сдержанно, затем все чаще и более открыто он стал выражать свое мнение по поводу необоснованного, с его точки зрения, внимания к столь юному ученому. Проходят десятилетия каторжного труда, прежде чем археолог становится археологом, а молодой Телищев, еще не успев выпорхнуть из студенческого гнезда, уже метит в мэтры, в корифеи, в Вулли и Шлиманы. Многие из коллег поддерживали Чернякова и пытались влиять на старика Пиоша, убеждая его в некоторой авантюрности выбора начальника экспедиции в Центральный Ирак, тем более в такое сложное время, когда Ирак находится под санкциями и выбить разрешение на проведение раскопок было крайне сложно. Никто не решался говорить об Александре как о слабом ученом, делались намеки лишь на его возраст, но Пиош стоял на своем, убеждая оппонентов неопровержимыми фактами удачи Александра, наличием у него острого ума, таланта к переводу с древнешумерского, а главное, невероятного чутья на сенсации, не на простые артефакты, а на бомбу, которая способна взорвать мир археологии.

Александр старался не предавать значения нападкам со стороны Чернякова, поначалу даже он был уверен, что ученый осуждает его за отсутствие опыта, за какие-то пробелы в знаниях, но со временем понял, что ненависть русского была личностной, связанной даже не с ним самим, а с его отцом. То и дело Черняков с возмущением высказывался в присутствии Александра о творчестве Андрея Телищева. То стиль ему казался грубым, то он находил исторические ошибки, несоответствия в датировках, то выражал несогласие с общей концепцией большинства его книг, да и вообще с эстетикой его произведений. Черняков считал, что общий пафос книг Телищева бессмысленный, ибо то, к чему призывал потомок аристократического рода и горячий монархист, было в принципе невозможным в новой России. Если бы до революции Телищевы жили в Латвии или Литве, то они еще могли бы надеяться на реституцию утраченного имущества, но в новой России не было возврата к монархическим идеалам, скорее это был реванш НЭПа времен Ленина и Троцкого. Идеи Телищева он называл утопическими, а исторические экскурсы писателя находил дилетантскими. Хотя Александр не был поклонником творчества отца и, более того, находился с отцом в сложных, даже конфликтных отношениях, чувство солидарности и родства не позволяло Александру соглашаться с Черняковым и побуждало защищать не столько творческие идеи Телищего-старшего, сколько отца как такового, часть его собственной истории, его семьи, всего того, что было ему близко. Хотя защита отца стоила Александру немалых усилий. Он был человеком мягким, ранимым, не обросшим броней безразличия к нападкам со стороны. С детства он рос в атмосфере любви, нежности, общался с людьми, обладающими исключительными манерами, тактом, чувством меры, поэтому, попав в университетский мир, впервые столкнулся с завистью, борьбой за выживание, хамством, предательством, доносительством, сплетнями – одним словом, попал в гнездо, населенное не птицами, а змеями, не обладая при этом ни хитростью змеи, ни свойственным ей коварством.

Помимо нападок на Андрея Телищева, Черняков выступал с резкой критикой статей и докладов самого Александра, критиковал переводы с древнешумерского, несмотря на то что не был знаком с особенностями этого языка. Мыслями о недалекости и неопытности Александра он делился со всеми, кто знал Телищева, пытаясь как можно шире и глубже внедрить свое мнение об этом человеке, заронить зерно сомнения как у членов кафедры, так и за ее пределами. Пиоша он называл «потерявшим разум стариком», который поддался на лесть и хитрость молодого предприимчивого студента. За год или два внушений со стороны Чернякова и его окружения Александр прослыл карьеристом и выскочкой. На факультете его не любили, несмотря на успехи в работе и громкую славу, которую молодой ученый принес не столько себе, сколько своей кафедре, ставшей известной во всем мире как хранительница раскопанной летописи о шумерском потопе, датированной III тысячелетием до нашей эры.