34

В квартире дома, расположенного в Латинском квартале, на бульваре Сен-Мишель, стоял полумрак, тишина прерывалась голосами и сигналами машин, долетающими через открытое окно, находящееся на пятом этаже. За ним виднелись ветви деревьев, окна дома напротив и небольшое голубое пятно неба со стайкой порхающих птиц. Александр сидел в кресле и смотрел на этот маленький кусочек неба, на птиц, прилетевших, возможно, из тех далеких стран, откуда он тоже вернулся и где была похоронена его мечта, его надежда на обретение того мира, который жил как в его воображении, так и на глиняных страницах древней рукописи.

Он вспоминал, как по его возвращению из Ирака на кафедре в Сорбонне состоялось заседание, на котором обсуждался вопрос о несоответствии Александра занимаемой должности как преподавателя кафедры, так и руководителя экспедиции. Яростнее всех его осуждал Черняков; забыв о главной теме обсуждения, он обрушился с критикой поведения Александра на факультете, не преминул упомянуть о его снобизме, поощряемом Пиошем, вспомнил о дворянском происхождении Александра, припомнил многочисленные статьи и эссе его отца, назвав их пропитанными реваншистским националистическим, а также имперским духом. Черняков заявил в конце выступления, что таким безответственным людям, как этот зарвавшийся юнец, упивающийся своей исключительностью, зазнавшийся, и не без помощи своего руководителя, не место на прославленной кафедре. Где артефакты? Где отчеты, фотографии, документы? Где доказательства существования как самого так называемого Меде, так и мифического Золотого зиккурата? Где все это? – негодовал Черняков.

В защиту Александра выступил Пиош, опровергнув обвинения Чернякова, не имеющие прямого отношения к теме обсуждения, и призвав последнего к объективности, к необходимости обсуждать детали конкретного дела, а не переходить на уровень личной неприязни. Пиош напомнил о том, что фотографии, отчеты, внушительная часть артефактов, найденных в первые месяцы экспедиции, были представлены коллегами Александра по экспедиции: Жанной Шатт, Мари Кутюр, Диком Вайлем и Жаном Нуаром. Пиош охарактеризовал Александра как очень талантливого, но увлекающегося ученого, даже, как он понял из последних событий, в чем-то фанатика своего дела, готового идти до конца ради достижения результата. И этот фанатизм Пиош оценил как опасный. Александру было необходимо преодолеть тягу к авантюрам. Ведь его поведение стало причиной необратимых страшных событий. Вернись они на две недели раньше, как требовало руководство, все участники были бы живы. А теперь, как уже заключил заведующий кафедрой, Александру грозило не только увольнение, но и судебное разбирательство.

Хотя было отмечено, что в гибели Жака Виктуара Александра винить нельзя, так как историк сам, по собственной инициативе, остался в Ираке. К этому Жака вынудили личные обстоятельства, желание увезти невесту, а возможно, и некоторых членов ее семьи во Францию. Но что-то пошло не так. Были готовы почти все документы, ждали выдачи паспортов, но что-то затянулось то ли у брата Наргиз, то ли у ее родителей. Как выяснилось, Жак еще до начала экспедиции неоднократно летал в Багдад, а Наргиз больше года проработала в Лувре по обмену. Она готовилась переехать, привыкала к жизни во Франции. Жак хотел жениться на девушке, уладив перед этим все дела Наргиз в Багдаде. Когда Александр узнал о таких подробностях, то ему, с одной стороны, стало немного легче, чувство вины потихоньку отступало, но, с другой стороны, ему было бесконечно жалко Жака и Наргиз, прекрасных молодых ученых, его друзей, которые мечтали о долгой и счастливой жизни вместе, хотели работать, искать бесценные артефакты, а взамен получили на двоих одно мгновение чудовищной по своей жестокости смерти. Смерти от рук взбесившейся, неконтролируемой толпы.

От окна веяло прохладой, вечер приносил аромат распустившихся листьев, соединенный с еле уловимыми нотами древесной коры, ванили, шоколада, мороженого, свежей выпечки и кофе, видимо долетающих из кафе и кондитерской напротив. Слышались голоса студентов, громкий смех, жужжание скутеров, пронзительные крики и свист. Из включенного телевизора до Александра долетали новости о безуспешных поисках армейцами НАТО Саддама Хусейна и его родственников. Он все еще скрывался где-то, но уже не появлялся на экранах иракского телевидения, не делал заявлений по радио. Возможно, Хусейн затаился в какой-нибудь глухой деревушке, надеясь на едва возможное чудо. Давящий груз тягостных мыслей не позволял Александру подняться и подойти к письменному столу или отправиться на кухню, чтобы вскипятить чайник. Он словно врос в кресло какими-то невидимыми корнями, не мог оторвать взгляда от окна, где медленно исчезал голубоватый кусочек неба, постепенно превращаясь в темно-синий, затем в фиолетовый, баклажанный, наконец, кобальтовый и черный с какими-то серебряными вкраплениями. Александр вспоминал лица. Они наплывали яркими вспышками: Пиош с поднятым вверх пальцем, Жак, отрывающий взгляд от археологического сита и вглядывающийся в лицо Александру, мама улыбалась и звала в сад посмотреть на расцветшую розу, Черняков смотрел с ненавистью и презрением, возникло лицо французского консула в Багдаде, лицо медсестры, которая дежурила в палате, наконец, вспомнился цветок на обочине при въезде в археологический лагерь, маленький, но сильный. Для Александра в этом цветке сконцентрировался весь простой народ Ирака, в нем дышала история, в нем пульсировал дух древнего Шумера, все люди, утонувшие в Уруке, Шуруппаке, в Меде, казалось, смотрели из этого цветка в день сегодняшний, надеясь на чудо, которому не суждено произойти.

Александр знал, что нужно жить дальше, нужно сесть за рабочий стол, нужно перевести рукопись и дописать роман – до конца! Нужно найти силы. Он знал, что мир, в котором все подвижно, все рушится, все летит в неизбежную пропасть, уже не изменится. Его задумали таким, и как бы Александру ни хотелось остановить это движение, этот обвал, он был не в силах что-то исправить.

В память врезались слова Адрианы про памятник Эмпетразу. Он понимал, что тот, кто хочет свергнуть с пьедестала Эмпетраза, всего лишь хочет занять его место и окаменеть в ожидании, пока кто-то в свою очередь не сбросит его собственное изваяние. Мелодия нашего времени – это звон бьющегося стекла, грохот камня, взрывы бомб, выстрелы, шум падающих тел. Ведь сама Адриана предала свои идеалы, и если не стала Эмпетразом, то превратилась в женщину, поклоняющуюся ему. Александр громко фыркнул, вспомнив, как за несколько дней до разгрома на кафедре он включил телевизор, и к своему удивлению, увидел на одном из немецких каналов Адриану, с глубокой убежденностью спорившей в ток-шоу с какой-то неизвестной ему журналисткой из Сербии по поводу участи Милошевича. Он тогда подумал, вот что имела в виду Гуль, когда говорила, что Адриана вернется, а он не будет рад ее возвращению… С огромным удивлением Александр услышал из уст Адрианы, за эти четыре года поднаторевшей в своей профессии, кардинально сменившей имидж на подчеркнуто деловой и хорошо овладевшей немецким, что, оказывается, Милошевич был врагом Югославии и действия армии НАТО были вполне оправданны. Она заключила, что Сербия, как и непризнанная республика Косово, движутся в верном направлении. Теперь Адриана ассоциировалась в представлении Александра не с той живой, вдумчивой девчушкой с «Женского портрета» Робера Кампена, а с плакатными, нацеленными на коммерческий успех «Бирюзовой Мэрилин Монро» Энди Уорхола и «Спящей девушкой» Роя Ли. Она была такой же желтой, синей, белой, розовой и красной, без нюансов, без оттенков, без гармоничного сочетания красок. Адриана была просто качественным телевизионным продуктом. Речь ее прерывалась бурными аплодисментами, а оппонентку принимали в штыки – цыкали, фыркали, перебивали. А когда-то вот такой оппоненткой из Сербии была сама Адриана, мечтавшая писать о бедных, угнетенных, убежденная, бескомпромиссная… хотя и предавшая «Отпор». Да. Все течет, все меняется, все рушится. Это Александр теперь уже знал наверняка.