32

Во французском посольстве Александра официально поставили в известность, что его коллега Жак Виктуар, а также невеста Жака, Наргиз, были убиты в день штурма музея местными жителями, подстрекаемыми антибагдадской оппозицией, то есть в тот день, когда его ранили, еще в середине марта. Генеральный консул передал Александру личные вещи погибшего и попросил перевезти все это в Сорбонну, откуда родственники Виктуара смогли бы забрать то, что не принадлежало университету. Эта новость, хотя и не была абсолютной неожиданностью для Александра – он еще в больнице догадывался, что от него скрывают правду о Жаке, а затем Ориоль кратко посвятил его в детали трагических событий штурма музея и гибели Виктуара и Наргиз, – все же повергла его в мрачное состояние, близкое к глубочайшей депрессии, развитию которой мешал лишь тот факт, что необходимо было срочно собираться в Париж и во что бы то ни стало уговорить Ориоля поехать с ним на место раскопок. Александр вкладывал теперь в стремление осуществить эту небезопасную поездку в пригород Багдада особый смысл: он должен был поехать туда теперь ради Жака и Наргиз, которые отдали много времени раскопкам, а затем погибли, исполняя свой профессиональный долг. Александр вспоминал, с каким трудом они вдвоем с Жаком раскапывали Золотой зиккурат, как радовались первым находкам, а затем все пошло не так, все рухнуло в одночасье, как будто эта война началась только ради того, чтобы зиккурат после долгих дней заточения так и не увидел свет, чтобы никто так и не узнал об этом шедевре. Александру не давала также покоя мысль о господине Ширази и его спутнице Гуль, которые исчезли так же неожиданно, как появились в лагере несколько недель тому назад жарким весенним утром. Все эти мысли губительной кислотой разъедали помутневшее от боли сознание Александра, но он старался пересилить самого себя, он должен был увидеть своими глазами то место, где недра древней земли скрывали удивительный тайник с золотыми зверями и рубиновыми цветами на нетронутых временем драгоценных фасадах.

За день до отъезда, получив разрешение от администрации Багдада, Ориоль, Александр и пятеро американских солдат отправились к тому месту, где был разбит археологический лагерь и которое теперь называли зоной Треугольника смерти. По дороге Александр жадно вглядывался в уходящую за горизонт пыльную желтую пустыню и не узнавал привычную картину выжженного солнцем редкого кустарника и вытоптанной колючей травы – повсюду зияли глубокие воронки, дымились раскуроченные машины, словно лезвием по коже врезались в затуманенный скорбью взгляд страшные картины мертвых тел, лежащих у обочины. Но Александр ловил себя на мысли, что, как бы он ни старался внутренне сопротивляться всему происходящему, привыкание к войне, ко всем этим страшным картинам в духе Делакруа или Гойи, уже замыливало взгляд, притупляло чувства, эмоции. Он уже не с такой болью смотрел на бредущих по дороге крестьянских детей, не вздрагивал при виде сгоревших танков или движущихся навстречу машин с американскими солдатами. Он никогда не думал, что даже к этому кровавому хаосу можно привыкнуть за неделю, по-новому начать слышать и видеть, по-новому двигаться и дышать, полностью перестроиться, стать иным.

На месте раскопок древнего Меде не осталось почти ничего, что стояло нетронутым в тот день, когда Александр с Жаком и гостями из Эр-Рияда покидали лагерь. Теперь на том месте, где еще месяц назад кипела работа, не было видно ни одной палатки, ни одного археологического инструмента, ни одного предмета мебели. Все было разграблено, растащено до мельчайших предметов, вплоть до чашек, ложек, зубных щеток. Можно было слышать лишь хруст пробирок, стекол для микроскопа, сломанных шариковых ручек под ногами. Александр подумал, что в этом опустошении было что-то символичное, характеризующее нынешнее время, где все происходит катастрофически быстро, просто мгновенно. Город Меде, уничтоженный разгулом стихии многие тысячелетия назад, явился археологам как будто бы нетронутым, застывшим в движении, где каждый предмет быта, каждое зернышко в амбарах, каждый колокольчик на шее скелета буйвола, каждая золотая деталь на женских украшениях, на рукоятках мечей сохранились в первозданном виде. А от лагеря, который был разбит всего несколько месяцев назад, не осталась и следа. Александр шел сначала наугад, затем сориентировался по еле заметным, чудом уцелевшим указателям, проследовал по направлению к небольшому холму. Приходилось все время останавливаться и обходить воронки от снарядов, растяжек в этом месте не было, о чем предупреждала соответствующая надпись на английском и арабском языках, оставленная, очевидно, американскими саперами. Ориоль и трое солдат следовали за Александром неотступно, двое солдат ждали у машины.

В нескольких шагах от холма Александр с трудом разглядел оставленный Жаком указатель, свидетельствующий о том, что в десяти метрах располагалось то самое место, где был присыпан верхний ярус зиккурата, точнее, его крошечная часть. Обрадованный видом указателя, который уже и не надеялся найти, Александр направился в зону прерванных раскопок, как вдруг резко остановился и сделал шаг назад. Солдаты и Ориоль замерли, не решаясь даже приблизится к Александру.

– Что-то случилось? – крикнул Ориоль.

Александр оглянулся и молча поманил спутников рукой. Подойдя поближе к Александру, Ориоль и солдаты застыли в недоумении. В метрах трех от них начиналась гигантская воронка, она была похожа на глубокий овраг. Если бы не свежая земля, которая валялась повсюду огромными дымящимися кусками, Ориоль подумал бы, что лощина всегда была на этом месте, Александр попросту перепутал место, но, разбираясь в военном деле, в частности понимая кое-что в воронках, которые остаются после разрывов разного рода бомб и снарядов, Ориоль точно знал, что перед ними зиял не вырытый котлован, не результат природного катаклизма, это была воронка, похожая на те, что остаются после ядерных испытаний, но меньшего размера.

– Зиккурат был здесь? – спросил Ориоль.

– Да, – ответил Александр. – Кажется именно здесь, метрах в двух от нас. Но теперь его нет.

Огромный, бесконечно глубокий котлован, на дне которого чернела влажная, еще не тронутая зноем земля, производил завораживающее впечатление. Солдаты медленно пошли вокруг воронки, тщетно пытаясь понять, по чьему приказу на лагерь могла быть сброшена подобная бомба. Они то присаживались на корточки, то вставали, громко, перебивая друг друга, обменивались суждениями. Александр и Ориоль неподвижно стояли над обрывом.

– Вы говорили о каких-то гостях из Эр-Рияда? – неожиданно спросил Ориоль.

– Да. Они появились за две недели до того, как мы покинули лагерь. Сказали, что будут финансировать продолжение раскопок. Но потом они исчезли, просто как в воду канули. Последний раз я разговаривал с ними у дверей музея. Они сели в свой джип и уехали, пообещав связаться со мной в ближайшее время.

– Получается, что они видели, как вы раскопали верхний ярус зиккурата.

– Конечно же видели. И первые обнаруженные элементы декора – золотых зверей, рубины, изумруды.

– Да… А я не придал значения вашим словам. Теперь очень жалею об этом.

– А что жалеть? Они исчезли. Вы бы не нашли их.

– Как знать! Попросил бы узнать по нашим дипломатическим каналам обо всех лицах, пересекших границу в те дни, до начала бомбардировок.

– А почему вы вспомнили о них именно сейчас? К этой воронке, я думаю, они не имеют никакого отношения. Они всего лишь посчитали опасным вкладываться в экспедицию во время войны. Да и правильно сделали. А эта воронка – дело рук американцев. Это же надо… Начать вторжения без санкции ООН! Ирак – только начало. Помяните мое слово.

– Да, пожалуй, вы правы. Ираком дело не кончится. Это война за нефть под прикрытием высокопарных лозунгов про тиранию и разработку химического оружия. Да, Александр, думается мне, к раскопкам Меде вы вернетесь не скоро… А вот к исчезновению зиккурата, я предполагаю, причастны именно те господа. Они никакие не финансисты из Эр-Рияда, а охотники за раритетами. Их наверняка наняли за огромные деньги. Только как им удалось извлечь святилище из-под земли? Ума не приложу. В любом случае, эксперты обследуют все досконально и результаты анализов пришлют вам, я обещаю.

– Господа, – прервал Ориоля один из американских военных, – сожалею, но мы не должны здесь оставаться. Мы не знаем о происхождении этой воронки, не знаем, опасна ли она для здоровья, и мы немедленно покинем это место. Прошу следовать к машине.

Александр в последний раз посмотрел на когда-то живой, разноцветный, пропитанный ароматами фруктов, орехов и трав город древнего Шумера, который, безусловно, был скрыт от глаз Ориоля и солдат, но хорошо был виден ему под толстым слоем желтой потрескавшейся земли. Вот они прошли мимо дворца Верховного жреца, вот промелькнул домик матери Шуб-Аб, вот они пересекли базарную площадь и направились к воротам города. Александр не знал, сможет ли когда-нибудь продолжить раскопки, не знал, продолжит ли это дело кто-нибудь другой. В этот момент он прощался навсегда с Золотым зиккуратом, с Верховным жрецом, со всеми обитателями маленького города, погребенного разбушевавшейся стихией. Его тоже впереди ждал свой неизбежный потоп, и он был готов к этому испытанию, осознавая, что все неизбежное уже произошло с ним, оставалось лишь физически перенести предстоящие унижения, выслушать обвинения, многие из которых Александр воспринимал как безоговорочно справедливые. Он остался один, без доказательств, без артефактов, без свидетелей, без документов, без зиккурата.

Из окна машины у самой обочины дороги в пыли он увидел маленький весенний цветок, похожий на те, что встречаются иногда на узорах старинных персидских тканей, цветок был бледным, тщедушным, но в нем чувствовалась какая-то удивительная, глубинная мощь. Он дрожал на ветру, листья пригибались к земле, но чашечка упрямо стремилась к солнцу. Не каждый бы заметил его, принял бы за выгоревшую колючую траву, но Александр разглядел и почему-то обрадовался этому немудрящему зрелищу – это было первое радостное событие за все эти страшные три недели после начала войны. Он почувствовал надежду на какое-то продолжение, пусть он не вернется сюда, но его дело на этом не кончится. Он теперь знал это точно. Машина тронулась, и Александр еще долго вглядывался в еле заметные очертания Меде, затем лагерь пропал из виду, и опять, одна за другой, пролетали меленькие деревушки, мелькали разбитые машины, сгоревшие дома. Александр понимал, что прощался не только с Меде, но в целом с еще недавно безупречно красивым, загадочным, волшебным, так полюбившимся ему Ираком.