Великий грабеж
Через два года после победы под Плесси англичане взялись за французов уже гораздо основательнее. Поводом послужило неудачное для французов морское сражение в бухте Киберон. Сухопутные битвы Семилетней войны, в общем, хорошо известны и памятны – а вот о морских помнят плохо. Меж тем битва в Кибероне сыграла прямо-таки роковую роль в судьбе Франции и самым решительным образом изменила расстановку сил на мировой арене…
В ноябре 1759 г. французы, решив пойти по стопам Непобедимой армады и других испанских рейдов, решили предпринять массированное вторжение в Англию – и отправили в поход едва ли не весь свой военный флот. Как не раз случалось прежде, вмешалась стихия – и вновь на стороне англичан. Разыгралась буря, по всем признакам, близился сильнейший шторм – явление в Ла-Манше нередкое.
Французский адмирал де Конфлан то ли запаниковал, то ли полагался на свое хорошее знание местности (дело происходило у побережья французской Бретани) и незнание ее англичанами. И решил укрыться в той самой бухте Киберон, не такой уж и обширной. Проход туда был сложный, с трудным и опасным фарватером, и де Конфлан рассчитывал, что англичане туда за ним не полезут. Однако английский адмирал сэр Роберт Хоук все же рискнул ворваться в бухту. То ли он был человеком такой уж безрассудной храбрости, то ли опасался наказания, крепко помня статью 12-ю «Инструкций по кораблевождению и ведению боя»: «Достоин смерти тот командир, который не предпримет все от него зависящее, чтобы захватить или уничтожить каждое судно, с которым он должен был сражаться, и помогать и облегчать положение каждому судну Его Величества, которое будет в этом нуждаться».
Упоминание о смерти было не пустыми словами – в начале Семилетней войны английского адмирала Лиона Бинга расстреляли по приговору военного суда за то, что он не выполнил полученный приказ, не смог отбить у французов остров Менорка и увел свою эскадру. Как видим, в английском флоте драконовские наказания применялись не только к матросам, но порой и к адмиралам… Под расстрел Хоуку, как любому, безусловно, не хотелось, так что волей-неволей пришлось идти на нешуточный риск: и впереди – Смерть, и cзади – она же, костлявая…
Так что Хоук буквально вслед за последним французским кораблем ворвался в бухту. Завязавшееся сражение никак нельзя отнести к образцам флотоводческого искусства. Никаким флотоводческим искусством и не пахло, ни одна из сторон его не проявила. Такие уж были условия: близилась ночь, усиливался шторм, бухта изобиловала мелями и лежавшими совсем близко к поверхности воды каменными залежами. Пятьдесят четыре боевых корабля, в основном большие линейные, буквально сбились в кучу на довольно ограниченном пространстве, где маневрировать было очень трудно. Нижний ряд пушечных портов пришлось закрыть, чтобы не зачерпнуть ими воды при опасном крене – что, соответственно, понижало огневую мощь кораблей.
Так что никакого руководства боем ни с той ни с другой стороны не было – все зависело от умения и отваги командиров кораблей, боевого духа матросов. Бардак, назовем вещи своими именами, стоял тот еще. Сражение превратилось в скопище отдельных поединков, словно в античные времена. Французский корабль «Формидабль», на котором держал флаг заместитель де Конфлана контр-адмирал Верже, сдался, оказавшись в безвыходном положении: он потерял убитыми более двухсот человек, среди которых был и сам адмирал. Другой французский линейный корабль, «Тезей», на котором почему-то не задраили вовремя нижний ряд портов, во время боя с двумя английскими кораблями при рискованном маневре зачерпнул столько воды, что быстро затонул. Англичанам тоже не особенно везло: их «Суперб» затонул по неизвестной до сих пор причине, а «Эрос» прочно сел на камни.
С наступлением темноты Хоук двумя пушечными выстрелами дал сигнал своей эскадре собраться в одном месте и встать на якорь. Однако расслышали сигнал не все. С рассветом обнаружился тот же бардак. Часть английских кораблей стояла на якорях вокруг флагмана адмирала Хоука, часть – в разных местах бухты, там, где застала темнота, часть вообще вышла в море и крейсировала там, дожидаясь какой-то определенности. На камнях меланхолично сидел английский корабль «Резолюшн», угодивший туда с наступлением темноты. Французы тоже стояли на якоре где придется, а де Конфлан, когда взошло солнце, обнаружил… что всю ночь простоял на якоре в центре группы кораблей Хоука, по воле случая расположившихся так, что окружили флагман де Конфлана «Солейль Ройяль» и прижали его к берегу. Никакой военной хитрости – чистая случайность.
Боевых действий не случилось – вот как-то так, сами по себе, они взяли да и не возникли. Де Конфлан сделал, пожалуй, единственное, что имело смысл сделать в такой ситуации: выбросился на берег, даже не пытаясь драться с превосходящими силами противника или прорваться сквозь их строй на свободную воду. Англичане послали за ним в погоню корабль «Эссекс», но тот, увлекшись, выскочил на камни. После чего, опять как-то само собой, сражение заглохло, так и не начавшись. Французы сами сожгли свой «Солейль Ройяль», а англичане – свой «Эрос». Французы максимально облегчили свои корабли, выбросив за борт все тяжелое, и даже пушки – чтобы уменьшить осадку. И двумя эскадрами ушли в устья впадавших в бухту рек Шаранта и Вилень. Англичане их преследовать не смогли из-за мелководья – их корабли, не облегчившись на манер французских, сидели в воде глубоко и неминуемо оказались бы на мели.
Тем и кончилось. Хоук увел свои корабли домой, прихватив и один захваченный французский. Все это крайне напоминало трагифарс, но победа осталась все-таки за Хоуком – как-никак он сорвал высадку французов в Англии. За что получил благодарность от палаты общин парламента и ежегодную пенсию в две тысячи фунтов стерлингов.
Французам пришлось гораздо хуже: мало того, что десант в Англию сорвался, – большая часть их кораблей получила такие повреждения, что ремонту уже не подлежала. Франция одним махом лишилась значительной части своего военно-морского флота. Каким бы балаганом ни смотрелась битва в Кибероне, но французское морское могущество она изрядно подорвала – и надолго. Именно из-за нехватки кораблей Франция не смогла перебросить подкрепления своим войскам в Канаду и в Индию – а потому потеряла и Канаду, и Индию. Одна из английских исторических книг о восемнадцатом столетии так и называется: «1759. Год завоевания Британией мирового господства». Насчет мирового господства автор, сдается мне, легонечко преувеличил – но Великая Британия и в самом деле стала владычицей морей, с которой остальные державы уже не могли тягаться.
Из Канады французы ушли. Из Индии тоже. После подписания Парижского мирного договора 1763 г., завершившего Семилетнюю войну, они вынуждены были передать англичанам Пондишери – свою индийскую колонию. Осталось лишь несколько прибрежных факторий французской Ост-Индской компании, вокруг которых по тому же Парижскому договору французам запрещалось возводить какие бы то ни было укрепления. Мало-мальски серьезными конкурентами они англичанам быть перестали – и потому, что англичане в противовес этим нескольким маленьким факториям контролировали уже довольно большой кусок Индостана, и потому, что, как уже говорилось, факториями заправляли не торговцы, а аристократы, в новых, изменившихся условиях просто не представлявшие, как им теперь жить и вести дела дальше. Единственным достойным благородного господина делом была война, но ее-то как раз больше не предвиделось – в Индии не осталось ни французских владений, ни войск. Кое-какие купцы во французских факториях все же имелись – аристократы понимали, что совсем без них обойтись невозможно, – так что худо-бедно торговля кое-как продолжалась.
Однако англичане, говоря современным языком, получили монополию на Индию. И тут уж они развернулись так, что порой жуть пробирает…
Армия Компании стала захватывать индийские княжества уже открыто. Задачу облегчало то, что индийские правители остались предоставлены сами себе, уже без европейских военных специалистов. Прежде у индийских князей служило немало французских офицеров – но согласно Парижскому мирному договору они покинули страну. Английские офицеры на индийской службе стали предавать своих работодателей в массовом порядке – кто просто дезертировал, а кто переходил на сторону Компании со своими сипаями да прихватывал заодно военную казну.
Как не раз бывало не только в Индии, местная элита часто самым беззастенчивым образом предавала свою страну. Многие министры и высшие чиновники индийских княжеств, подкупленные англичанами, добивались у своих правителей принятия выгодных Компании решений или попросту шпионили для англичан. Индийские властители не имели ровным счетом никакой информации о том, что вообще происходит у англичан, что они делают и что собираются делать. Зато англичане – сказывалась старая школа, берущая начало еще во времена Уолсингема и Сесила, – создали разветвленную, высококлассную систему шпионажа, так что располагали полной информацией о дворах и войсках своих противников. Характерный пример: крупный индийский военачальник на службе у правителя Синдхии был подкуплен англичанами и, когда они вторглись в страну, перешел на их сторону со всей своей армией. В благодарность, кроме денег, англичане выкроили ему из захваченной страны новое княжество, получив еще одну верную марионетку. Ненависть к предателю у индийцев была столь велика и держалась так долго, что Неру в своей книге брезгливо отказывается назвать его имя: «Княжество существует до сих пор (напоминаю: книга писалась в 1943 г., после провозглашения независимости Индии многие мелкие княжества, пережитки феодализма, были ликвидированы, но далеко не все. – Л. Б.), но имя этого военачальника стало синонимом измены и предательства, подобно имени Квислинга в наши дни».
Никак нельзя сказать, что до прихода англичан Индия была царством божьим на земле – но все же такого всеобщего разорения и нищеты, которые наступили после английских завоеваний, она не знала. Неру пишет: «Этот период войн, захватов и грабежа превратил Центральную Индию, Раджпутану и некоторые части юга и запада в опустошенные районы, население которых было обречено терпеть насилие, горе и нищету. Вслед за армией шли разбойничьи шайки, отнимавшие деньги и имущество у населения этих районов. Некоторые районы Индии напоминали собой Центральную Европу периода Тридцатилетней войны. Плохо было почти везде, но хуже всего было в районах, находившихся под контролем или властью англичан».
Чтобы избежать упреков в одностороннем, со стороны индийца, взгляде на события, процитирую англичанина, историка Индии, сэра Эдуарда Томпсона: «Трудно представить себе что-нибудь чудовищнее, чем зрелище, которое являет Мадрас и вассальные (от англичан. – А. Б.) государства Ауд и Хайдарабад – это потрясающий кошмар нищеты. В противоположность этому районы, где правит Нана (независимый от англичан князь из народа маратхов Фарнавис. – А.Б.), являются оазисами спокойствия и безопасности».
Напоминаю: Хайдарабад – это княжество, где находилась Голконда с ее несметными залежами драгоценных камней. Однако Голконда досталась англичанам, а населению Хайдарабада – «кошмар нищеты». Впоследствии англичане добрались и до Фарнависа, после чего его бывшие владения, как легко догадаться, перестали быть «оазисом спокойствия и безопасности»…
«Страсть к золоту, не имевшая себе равных со времен психоза, охватившего испанцев при Кортесе и Пизарро, завладела душой англичан. Бенгалии, в частности, не суждено было остаться в покое до тех пор, пока из нее не была выпита последняя капля крови».
Это писал не Неру или какой-то другой деятель индийского национального движения за независимость – два английских историка Индии, Дж. Т. Гарретт и сэр Эдуард Томпсон…
Бенгалия была одной из самых богатых и благополучных провинций Индии – а потому в первую очередь стала жертвой грабежа. Уже в 1765 г. бенгальцы, народ отнюдь не смиренный, подняли восстание против введенных англичанами новых налогов – но мятежников быстро разгромили дисциплинированные, обученные воевать по-европейски и вооруженные огнестрельным оружием сипаи. Вскоре после подавления мятежа Компания подписала с тогдашним Великим Моголом так называемый Аллахабадский договор – точнее, навязала таковой. По этому договору Компания получала «дивани» – то есть право монопольного сбора налогов в провинциях Бенгалия, Бихар и Орисса, где жило около двадцати миллионов человек. Согласно подсчетам английского историка, за пятьдесят лет (1765–1815) Компания в результате «дивани» получила около миллиарда фунтов стерлингов.
Главным источником дохода стал прямо-таки неподъемный земельный налог, по характеристике Неру, он «отбирал последнюю копейку не только у живых, но и у мертвых землепашцев». При чем тут мертвые? Да при том, что в случае смерти налогоплательщика задолженность ложилась на его наследников.
Для сбора земельного налога англичане создали… не знаю, как и назвать: класс? Сословие? В общем, эти люди, сплошь индусы, именовались «заминдары». И уж будьте уверены – драли три шкуры и с живого, и с мертвого. Этакие полицаи из местных, только гораздо более высокого полета, нежели набиравшиеся немцами в Отечественную на оккупированных территориях бургомистры, сельские старосты и полицаи. Там была совсем другая система. Немецкие холуи работали исключительно за жалованье и паек, а заминдары были тварями совсем другой разновидности. Именно к ним переходили во владение конфискованные у налоговых должников земли. В массовом порядке разорялись и навсегда теряли свою землю не только крестьяне, но и мелкие и средние помещики – соответствовавшие английским джентри и сквайрам. Англичане старательно выстроили ту же систему, что уже пару столетий действовала у них на родине: мелких земельных собственников практически не стало. Только два, можно смело сказать, класса – крупные землевладельцы-заминдары (по совместительству еще и ростовщики), ставшие аналогом английских лендлордов, и масса арендаторов и безземельных батраков.
Так британцам было гораздо удобнее и выгоднее. Во-первых, не было необходимости привлекать к управлению своих, английских чиновников, которым пришлось бы платить неплохое жалованье. Гораздо дешевле обходился состоявший целиком из индусов административный аппарат: сельские старосты-патвари, сборщики налогов и полицейские.
Во-вторых, в ход в который раз был пущен старинный, еще древнеримский принцип «разделяй и властвуй»: в некоторых областях арендаторами и батраками были почти сплошь мусульмане, а весь управленческий аппарат состоял из индусов. Что только прибавляло вражды меж двумя общинами, добавлявшейся к религиозной розни. Индусы привыкали смотреть на мусульман свысока, как на недочеловеков, а мусульмане – многие из них в жизни не видели англичанина – пребывали в убеждении, что три шкуры с них дерут индусы. В-третьих, в лице заминдаров англичане приобретали преданных цепных псов – те прекрасно понимали, что белые господа («сахибы» на хинди) сегодня жалуют землицей и позволяют промышлять ростовщичеством, а завтра, если чем-нибудь вызовешь неудовольствие сахибов, они могут все и отобрать.
В Отечественную у нас отметили: полицаи и прочие немецкие прислужники из «своих» гораздо злее и безжалостнее с соотечественниками, чем солдаты-оккупанты. Тот же принцип работал и в Индии: английские холуи, от заминдаров до последних сельских полицаев, из кожи вон лезли, чтобы не потерять благосклонности сахибов.
Параллельно англичане разгромили крестьянские общины, игравшие в Индии примерно ту же роль, что в Англии и в России, да вдобавок на свои средства содержавшие должностных лиц, необходимых деревне ремесленников и работников. Община (в чем англичане давно убедились на примере восстания Уота Тайлера и нескольких других) всегда могла стать центром организованного сопротивления. Подавляющее большинство простого народа превратилось, по определению Неру, в «жалкую массу нищих, голодных и вымирающих людей». А параллельно англичане хитрой системой налогов и внутренних торговых пошлин принялись уничтожать разнообразные индийские ремесла – в XIX в. этот процесс достигнет апогея, о чем будет подробно рассказано в следующей книге, этому столетию и посвященной.
Очень быстро, уже в 1769–1770 гг., этот откровенный грабеж и умышленное разорение как крестьян, так и ремесленников вызвали нечто прежде в Индии небывалое – массовый голод. Неубранные трупы сотнями валялись по деревням, полям и дорогам, обеспечивая сущее пиршество птицам-стервятникам, шакалам, бродячим собакам и аллигаторам (а в некоторых местах доходило и до каннибализма). Искусственно вызванный голодомор выкосил треть населения Бенгалии и Бихара.
Как я ни копался в отечественных и зарубежных источниках, так и не сумел выяснить, сколько же это – треть? Везде стояло «треть» – и только. Даже у Неру, во многих других случаях приводившего точные цифры жертв колониального режима. И только уже приступив к написанию этой главы, я наткнулся у одного из английских историков, сколько же составила эта «треть».
Около пяти миллионов человек. Чуть ли не две трети населения тогдашней Англии, а то и побольше. Ничего не будем говорить, просто чуточку помолчим. И вспомним, что на Нюрнбергском процессе вешали и за меньшее… Англичане в том числе…
Служащие Компании как сыр в масле катались. Даже самые «низкопоставленные» занимались бизнесом на стороне и брали взятки. Те, кто стоял повыше, еще и вымогали ценные подарки у заминдаров и местных правителей, князей и раджей, своей властью повышали налоги. Молодой служащий Компании Ф. Пембертон, работавший в Бомбее, оставил записки о тамошних делах. Как он писал о губернаторе Бомбея, тот, будучи «более своевольным и деспотичным, чем король Англии, мог получить столько денег, сколько хотел». По прикидкам Пембертона, к 1770 г. губернатор «с его торговлей, интригами и всем остальным накапливал по 40 000 фунтов стерлингов ежегодно».
От коллеги не отставали губернаторы Мадраса и Калькутты. Как писал английский историк Маколей, вдобавок к коррупции и сдиранию налогов «сотрудники Компании подняли цены на все – от свежих яиц до протухших городов». Не кто иной, как Клайв, отнюдь не бессребреник, презрительно назвал Калькутту «Гоморрой коррупции».
Калькутта, кстати, четко делилась на две части. Чистый и ухоженный центр, «белый город», застроенный особняками, а то и дворцами служащих Компании, окруженный огромным «черным городом», скопищем неописуемых трущоб, где обитали индийцы.
Достоверно известно, что Наполеон во времена полуголодной корсиканской юности мечтал поехать в Индию и стать там набобом – вот только в его времена французу в Индии уже совершенно ничего не светило. Теми же юношескими мечтами одно время тешился и Бисмарк, но быстро этим переболел, подумав: «В конце концов, какое зло мне причинили индусы?» (чего не было в характере «железного канцлера», так это алчности на деньги).
И наконец, самое пикантное. Вдобавок ко всему Компания стала крупнейшим в регионе наркоторговцем совершенно на манер Медельинского картеля, колумбийской кокаиновой мафии. Существенная разница в том, что с картелем колумбийские власти, армия и спецслужбы хоть как-то пытаются бороться (не так уж и успешно), а Компания действовала беспрепятственно. Уже в 1729 г. на арендованных у местных властителей землях ее служащие выращивали опиумный мак, а потом продавали опиум – главным образом в Китай, но и в другие страны Юго-Восточной Азии. Сто с лишним лет поток наркоты нарастал и нарастал. К чему это привело, мы увидим в следующей книге…
По сути, Компания располагала всеми атрибутами суверенного государства, причем сильного: свои армия и военный флот, чиновничий аппарат, разведслужба, дипломатическое ведомство. Даже своя собственная денежная система: чеканившийся исключительно для обращения в Индии золотой мухур.
Но самое интересное в том, что служащие Компании богатели и богатели, высокопоставленные превращались в набобов, а сама Компания беднела. Вся прибыль уходила не на выплату дивидендов акционерам, а в частные карманы – примерно так, как у нас обстояло на «АвтоВАЗе» в период, когда там резвился Березовский. Дивиденды снижались, Компания залезла в долги государству…
В конце концов в Англии среди политиков и парламентариев послышались разговоры, что не в меру расшалившуюся Компанию пора бы и чуточку приструнить. Каюсь, я всегда отличался легким цинизмом. А потому всерьез подозреваю, что эту кампанию подогревали те, кто не имел доступа к сладкому пирогу – свое поместье Компания оберегала ревностно, все места за столом были заняты, и приставлять стулья для новых едоков большого сладкого пирога никто не собирался. И, несомненно, кто рвался в парламент – встречал серьезную конкуренцию в лице вернувшихся в Англию набобов, набитых золотом. Работала система, прекрасно нам с вами, увы, знакомая: деньги помогают получить депутатский мандат, а мандат, в свою очередь, дает возможность получить новые денежки. В общем, сынок, у пчелок с бабочками то же самое…
Тогдашняя английская избирательная система была явлением прелюбопытнейшим – и полным неприкрытого цинизма.
Начнем с того, что избирательные права имели не более чем процентов двадцать англичан (а женщины и католики их не имели вообще). Часть депутатов палаты общин проходила, как сказали бы мы сегодня, по партийным спискам. Всего она насчитывала 558 депутатов. По «квотам» шли 45 представителей от Шотландии, 24 от княжества Уэльс, 80 от графств, 4 от Оксфорда и Кембриджа. Остальные были «самовыдвиженцами» в избирательных округах, именовавшихся тогда «местечками». Какого-то единого закона о выборах не было, и потому царил разнобой: в одних местечках (самых немногочисленных) избирательным правом пользовались все совершеннолетние жители мужеского пола, в других нужно было принадлежать к определенной корпорации (гильдии, цеху) или располагать определенным имущественным цензом, в третьих право голоса имели только горожане, а на крестьян эта привилегия не распространялась.
Кроме того, существовало множество «гнилых местечек» – совсем маленьких городков и деревень, где избирателей порой насчитывалось всего-то несколько десятков. Однако они были старинными, существовавшими с раннего Средневековья, а потому имевшими право выдвигать столько же депутатов, сколько многотысячные, однако числившиеся «новыми» города вроде Манчестера с его населением тысяч в двадцать человек.
Иногда действовали вовсе уж непонятные сегодня, запутанные правила. Я так и не доискался, почему крохотная деревушка Луэ, что в Корнуэлле, имела право выдвигать столько же депутатов, сколько лондонский Сити с его несколькими тысячами обитателей – хотя Сити, безусловно, был «старинным».
А иногда доходило до сущих курьезов. Как-то в одном местечке на морском побережье море вдруг поднялось и затопило владения некоего помещика средней руки (они и посейчас под водой). Арендаторы, видя такое дело, отправились попытать счастья в других местах, сам помещик поселился неподалеку от побережья, от своей мини-Атлантиды (это была не катастрофа, вода прибывала медленно, и у всех было достаточно времени, чтобы собрать скарб и унести ноги).
Так вот, владения означенного джентльмена были «местечком» в прямом смысле слова – избирательным округом. Согласно тогдашнему юридическому крючкотворству, то, что земля оказалась на морском дне, не лишало ни помещика прав на свою частную собственность, пусть владел он ею отныне чисто теоретически, ни «местечка» – его избирательных прав. Единственным человеком, «прописанным» на этом «избирательном участке» был помещик. Так что в тех местах парламентские выборы упростились до предела: всякий раз помещик выдвигал кандидатом в палату общин сам себя, а потом единогласно сам себя и выбирал. Иногда – то ли для развлечения, то ли за деньги – он выдвигал в кандидаты кого-то другого, а потом, в качестве электората, опять-таки единогласно его выбирал. Это не анекдот, господа мои, это было…
И это не было чем-то уникальным. Существовало еще несколько подобных «избирательных участков», где избирателей не имелось вовсе – земля ушла под пастбище или оказалась целиком заболоченной, но все эти давным-давно нежилые места сохранили все права «местечек», располагали своими кандидатами и своими избирателями, и депутаты от них регулярно оказывались в палате общин.
Ну а в настоящих «гнилых местечках», где избиратели насчитывались даже не сотнями – десятками, пройти в депутаты мог даже не миллионер, просто богатый человек. Избирателей поили практически открыто, собирая, скажем, у себя в поместье. И подкупали – правда, не так открыто, все же не на людях. В следующей книге я покажу, как это делалось в XIX веке.
Понятно, что набобы имели нешуточное преимущество даже перед весьма богатыми лендлордами – очень уж были набиты золотом. И, если уж вдруг загорались желанием попасть в парламент, осечек не было ни разу.
Есть правда на свете! Нашлись честные, порядочные, благородные люди, возвысившие голос против засилья набобов. Депутат палаты общин Уильям Питт в 1770 г. произнес в парламенте яркую речь. В частности, он сказал:
– Мы были осыпаны богатством Азии, но с ним мы получили не только азиатскую роскошь, но, боюсь, и азиатские принципы правления. Люди, привезшие заграничное золото, пробивались в парламент благодаря такому потоку тайной коррупции, которому никакое частное наследственное состояние не может сопротивляться.
Цитирую собственную фразу из старого романа: «Вот это впечатляет. Проникнуто неподдельным чувством». А вас впечатляет, читатель? Если да, впечатляться не следует, как не впечатлился и я. Потому что достопочтенный член палаты общин Питт – правнук бывшего губернатора Мадраса, вернувшегося из Индии и построившего себе сущий дворец в Свалофилде. «Частного наследственного состояния» у него прежде не имелось, так что источник доходов, думается, ясен. Набоб, ага. Депутатом он стал, кстати, победив на выборах в городке Олд-Сарум, классическом «гнилом местечке».
Мало того, Питт знаменит еще и тем, что привез из Индии необработанный алмаз весом в 410 карат. Для тех, кто не в теме: карат – мера веса драгоценных камней. В одном грамме – пять карат. Легко подсчитать, даже в уме, не тревожа калькулятор в телефоне, что алмаз весил ровнехонько 82 грамма. Это не просто много – это чертовски много. Подобные алмазы крайне редки, как белые тигры, если сравнивать его с чем-то по величине, так это с куриным яйцом. Прониклись?
Откуда дровишки, Питт так никогда и не проговорился. Знающие Индию люди сразу могли с уверенностью сказать, что раздобыть такую каменюгу можно было только в Хайдарабаде, в Голконде. Но при каких обстоятельствах Питт эту драгоценность приобрел, он так до самой смерти никому и не рассказал. Алмаз он отдал огранить в бриллиант. При этом камень, конечно, потерял в весе, но после огранки стоил ни много ни мало – 123 000 фунтов стерлингов. За эти денежки Питт его и загнал французскому королю, велевшему вделать камень в свою корону. Бриллианты подобной величины всегда получали имена собственные: «Регент», «Орлов», «Кохинур». И этот камешек назвали по имени бывшего владельца – «Питт».
Такой вот интересный борец с неправедными денежками – борец с собственным покойным прадедушкой. Между прочим, в парламент Питт-младший был избран от того же самого Олд-Сарума – в результате, надо полагать, самых что ни на есть честных и демократических выборов. Какими же еще они могли быть в Англии, старейшей цитадели демократии в Европе?
В общем, в конце концов, чтобы дать по рукам зарвавшейся Компании, парламент принял Акт об управлении Индией, и новым генерал-губернатором всея Индии назначили человека по имени Уоррен Гастингс. Который отныне как бы представлял в Индии королевскую власть.
Я не случайно употребил словечко «как бы». Хитрушка в том, что Гастингс до назначения был высокопоставленным чиновником Компании – в которой начал службу еще семнадцатилетним простым писарем. Так что за пятнадцать лет его правления (1773–1788) никаких таких особенных изменений не произошло, и Компания резвилась по-прежнему.
Объективности ради нужно отметить, что Гастингс, в отличие от примитивного грабителя Клайва, был человеком гораздо более сложным и интересным. Знал три языка: фарси (персидский), хинди и урду – еще один из главных языков Индии. Был серьезно увлечен индийской культурой, поддерживал переводы на английский индийской классики, например, знаменитой «Бхагават-Гиты», основал «Азиатское обществе Бенгалии», в котором англичане изучали индийскую культуру, и мусульманское медресе в Калькутте.
Вот только в управлении Индией он продолжал прежнюю линию: сдирание… пардон, сбор налогов и повышение оных, курс на совершенствование системы заминдаров и разрушение крестьянской общины. Богатые провинции разорял столь же усердно, как и его предшественники. За приличные деньги сдавал остававшимся более-менее независимым местным правителям «в аренду» свои сипайские части. Достоверно известно, что он стоял за убийством одного из магараджей – или, по крайней мере, попустительствовал убийцам.
В частной жизни держался скромно. В отличие от многих гораздо ниже его по положению, жил не во дворце, а в довольно скромном загородном доме в Алипоре (он сохранился до наших дней, и некоторые уверяют, что там порой показывается призрак Гастингса).
Вторую жену Мэри-Энн любил и баловал. Рыжеволосая красавица одевалась на манер индийских принцесс в платья из лучших индийских тканей, волосы украшала множеством драгоценных камней. А ее любимой забавой было сажать котят в миску, полную крупных жемчужин, – у котеек так смешно разъезжались лапки, когда они пытались встать.
За время генерал-губернаторства Гастингс сколотил небольшое состояние. Правда, это определение «небольшое» употребил не кто иной, как Клайв, так что всё относительно. Сколько золота Гастингс нажил непосильным трудом, мне так и не удалось установить, но одних бриллиантов он отправил домой, в Англию, на 70 000 фунтов стерлингов.
Интересно, что при Гастингсе англичане как раз и не держались особняком от индусов и неприступных белых сахибов не разыгрывали. Они переняли массу индийских привычек: курили кальян, пили местную водку араку, жевали бетель, отращивали усы (что в то время в самой Англии было совершенно не в моде), красили ладони хной, посещали местные танцы. Некоторые вполне серьезно, подобно индусам, считали коров священными животными.
Ну и женщины, конечно. Иметь любовниц из местных было тогда самым житейским делом – а иногда случались и законные браки. Лично меня восхищает неизвестный мне по имени удалец, который сделал себе обрезание (правда, в ислам не перешел) – только на этом условии красавица мусульманка, которую он долго осаждал, согласилась ему отдаться.
Причем все это больше, чем англичан, касалось шотландцев – гораздо больше, чем англичан, склонных к ассимиляции с индийцами и заимствовании их обычаев. Шотландцы насчитывали примерно 10 % от всего населения Британских островов – но на службе в Компании они составляли добрую половину сотрудников, а иногда процент был и выше. Из 371 человека, имевшего статус «вольного купца», шотландцами были 211. Из тридцати пяти человек, которым Гастингс за время своего генерал-губернаторства поручал какие-то важные миссии, двадцать два – шотландцы. Именно шотландцы чаще всего не ограничивались чисто любовными связями, а вступали в брак и плодили детей.
Порой перегибая палку. Джорд Богл, отправленный Гастингсом исследовать Бутан и Тибет, имел двух детей от уроженки Тибета (неизвестно, что там творилось у него в голове, но он с восхищением отзывался о тибетских брачных обычаях – когда у одной жены было несколько мужей. Вот лично меня этот обычай как-то не восхищает). У Джона Максвелла, сына священника из Абердина и редактора первой индийской газеты «Индиа газетт», было трое детей – от разных женщин. Уильям Фрезер, военный на службе Компании, покоривший племя знаменитых гуркхов (впоследствии лучших «туземных» солдат английской армии – уже регулярной), по некоторым свидетельствам, имел то ли шесть, то ли семь законных жен и «бесчисленных», как писали современники, детей, которые были «индусами и мусульманами согласно религии и касте их матерей».
Но вне конкуренции – шотландец Джеймс Скиннер, сын шотландца Скиннера и принцессы Раджпутаны. У него было семь жен (самое малое – говорили современники), и ему приписывается отцовство восьмидесяти детей. Даже если наполовину преувеличено, все равно достижение незаурядное.
(У меня есть сильное подозрение, что и бравый молодец, сделавший обрезание ради мусульманской красавицы, – шотландец. Англосакс, мне отчего-то кажется, на такое лихачество не способен, а вот от хайлендера такого вполне можно ожидать.)
В 1785 г. Гастингс вышел в отставку и вернулся на родину, но через три года его законопатили под суд – ставший самым знаменитым, видимо, из-за своей продолжительности, судебным процессом в истории Англии. Интересно, что, хотя дело происходило в самом конце XVIII в., во время, от которого осталось неизмеримо больше достоверных документов, чем прежде, касательно процесса Гастингса вновь всплывает тот самый разнобой, что в Средневековье и более поздние времена. Один британский историк пишет, что Гастингса судила палата общин, другой – что палата лордов (думается мне, возможен и третий вариант: сначала делом занималась палата общин, а потом оно поднялось выше, к лордам).
Любопытно поразмышлять над причинами, по которым Гастингс загремел под суд. В политический заказ верится плохо: виги и тори меж собой грызлись, как цепные псы, дрались на дуэлях, и едва одной стороне удавалось нарыть убойный компромат на деятелей другой, они тут же его пускали в ход – как обстоит и в наше время и как наверняка обстояло уже при дворах царей древности. Однако Гастингс в политических играх не участвовал и в партиях не состоял (хотя я, быть может, чего-то не знаю) – ему и так было хорошо с его «небольшим состоянием» с Мэри-Энн в построенном им роскошном особняке. Особо уж лютых врагов, способных такое устроить, у него не было. Приходится думать, что нравы в Англии и в самом деле чуточку смягчились, и отношение к индийским набобам, во многом действовавшим методами испанских конкистадоров XVI в., стало помаленьку меняться на отрицательное. Возможно. Либерально настроенных фигур в английской политической жизни уже появилось немало – в конце концов даже английские политики не могли сплошь состоять из «ястребов», давайте думать о людях хорошо.
Обвинения против Гастингса выдвинули обширные и серьезные. Его обвиняли:
В вопиющей несправедливости, жестокости и подрыве доверия народов, в найме британских солдат с целью уничтожения невинного и беспомощного племени рохиллов.
(История довольно известная. Гастингс и в самом деле взял у наваба княжества Ауда сорок миллионов рупий за то, что предоставил ему своих сипаев для войны с обосновавшимся в Рохилькенде афганским племенем рохиллов (кстати, отнюдь не «невинным и беспомощным» – рохиллы были теми еще отморозками). Вот только расходы на эту экспедицию оказались лишь самую чуточку меньше сорока миллионов, и ожидаемой прибыли не случилось. Так что тут можно включить легкий цинизм и предположить, что данный пункт Гастингсу поставили в строку не из либерализма и гуманизма, а за то, что его затея никакой выгоды не принесла.)
В вымогательстве и других неправомерных действиях в отношении раджи Бенареса.
В невыносимых тяготах, которым подверглась правящая фамилия Ауда.
В разорении и опустошении Ауда, в превращении этой страны, прежде бывшей садом, в необитаемую пустыню.
В безответственном, несправедливом и пагубном использовании своих полномочий и злоупотреблении тем огромным доверием, которым он пользовался в Индии, в уничтожении древних установлений этой страны и неподобающем влиянии, заключающемся в потворстве расточительным контрактам и назначении непомерного жалованья.
В получении денег вопреки указаниям Компании, акту парламента и своим собственным, строго определенным обязанностям, и в использовании этих денег для целей совершенно неприемлемых, и в невероятной расточительности и получении взяток при заключении различных контрактов и в целях обогащения своих нахлебников и фаворитов.
Не все из этого вошло в обвинительное заключение, но и оставшегося хватало с лихвой – ни одно из обвинений не было выдуманным. Вот только кое-что настораживает. Гастингс все эти гнусности проворачивал не в одиночку, у него была целая команда и немало высокопоставленных людей из руководства Компании, сквозь пальцы смотревших на его делишки и старательно их покрывавших – вряд ли бескорыстно, из чистой симпатии, не те были ребята. Одним словом, если уж всерьез бороться за чистоту рук и рядов, на скамью подсудимых следовало сажать немаленькую компанию – но, кроме Гастингса, никого больше не притянули. А это позволяет думать, что власть имущие решили, чтобы успокоить либеральную общественность и продемонстрировать непреклонную борьбу с «негативными явлениями», устроить показательную порку козла отпущения. Подобное случалось не раз, и не только в Англии.
В любом случае обвинение демонстрировало какой-то избирательный гуманизм. Гастингсу ставили в вину боевые действия против рохиллов (кстати, вовсе не уничтоженных начисто) и разорении княжества Ауда. Однако под суд так и не отдали никого из тех, кто не так уж и давно, лишь самую чуточку раньше того, как к власти пришел Гастингс, своими действиями погубил пять миллионов человек в Бенгалии и Бихаре, опустошив эти некогда цветущие провинции еще почище, чем Гастингс – Ауду. Впрочем, этот избирательный гуманизм британцам был присущ всегда, не раз себя проявлял и в текущем столетии, о чем разговор впереди…
Обвинение, словно борзых псов, спустило на Гастингса трех знаменитых ораторов своего времени, краснобаев и златоустов. Первый – Чарльз Джеймс Фокс, крупный государственный деятель и большой либерал – во время американской революции выступал в защиту восставших колонистов. Второй, Эдмунд Берк, наоборот, числился махровым реакционером из крайне правого, как мы сказали бы сегодня, крыла партии вигов. Третьим был известный драматург Ричард Шеридан. (Снова-здорово! Опять разнобой. Есть английские источники, которые заявляют, что обвинителей было два, и Фокса среди них не числят.)
Златоусты не подкачали. Шеридан гремел:
– Все, что у него на уме, – хитро, сомнительно, темно, коварно и низко. Притворная простота и лицемерие на деле – разнородная масса противоречащих друг другу качеств. В нем нет ничего значительного, кроме его преступлений, и даже им противостоит мелочность его побуждений, которые одновременно выказывают и его низость, выдают в нем предателя и обманщика.
Матерый «ястреб» Берк внезапно оказался ярым защитником многострадального индийского народа:
– Я выдвигаю обвинение от имени английской нации, честь которой он запятнал. Я выдвигаю обвинение от имени народа Индии, страну которого он превратил в пустыню. Наконец, от имени самой человеческой природы, от имени обоих полов, всех возрастов, каждого сословия, я привлекаю к ответственности всеобщего врага и угнетателя.
Если знать политическую биографию Берка и те решения, за которые он выступал во внешней политике, это примерно то же самое, как если бы году в 1942-м Мартин Борман публично выступал в защиту «преследуемого и угнетаемого еврейского народа»…
Вообще, в выражениях Берк не стеснялся: Гастингс у него был и «паук из ада», и «жадный вампир, пожирающий мертвые тела», и много кто еще. Занятно, но Берк перегнул палку: именно столь злобные и яростные нападки вызвали у многих обратную реакцию: сочувствие к Гастингсу, который во всех своих прегрешениях был, в общем, не хуже и не лучше многих других. «Главнокомандующий несправедливости и беззакония» еще прокатило, но мало кто поверил, что Гастингс «пытал вдов и сирот» (чего он и в самом деле не делал). И вовсе уж абсурдным выглядело заявление Берка, что Гастингс «обедал так, чтобы создать голод» – ну не может один человек обжираться так, чтобы вызывать голод в целой провинции!
Адвокат Гастингса тоже не ударил в грязь лицом, упирая еще и на то, что Гастингс сохранил Британскую империю в целости в Индии, когда она «сотрясалась, билась в конвульсиях и разрывалась на куски в других частях света» (неприкрытый намек на американскую революцию и провозглашение независимости колоний). К тому же ближайшие сотрудники Гастингса в бытность его губернатором намертво молчали обо всем, что только могло повредить их бывшему шефу.
После первых дней громокипящих речей и невероятного накала нешуточных страстей все как-то улеглось, и суд вялотекущим образом тянулся еще семь лет, заседания возобновлялись несколько раз в год и надолго откладывались, раз за разом. К тому же внешнеполитическая обстановка изменилась резко. Совсем рядом, только Ла-Манш переплыть, полыхнула Великая французская революция, и у французских якобинцев завелись сторонники в Англии. А потом французская революционная армия ринулась за границу, чтобы принести на штыках свободу, равенство и братство сопредельным народам. Против нее выступили войска нескольких ведущих европейских держав, в том числе и Российской империи (в этой войне еще один лавровый венок заслужит генералиссимус Суворов и взлетит в генералы совсем недавно безвестный артиллерийский поручик Наполеоне Буонапарте – именно так его фамилию писали в газетах еще в самом конце XVIII в.).
Одним словом, в столь сложной обстановке было как-то даже и неприлично и дальше таскать по судам стойкого защитника интересов Британской Империи, пусть и обремененного изрядным количеством грехов – а покажите, у кого их нет. Против Франции начали действовать и английские войска, точнее, военный флот, – и одним из главных инициаторов был как раз Эдмунд Берк. В 1795 г. Гастингса оправдали вчистую (это известие в Калькутте встретили шумными банкетами с шампанским – подозреваю, не столько из симпатий к Гастингсу, сколько оттого, что стало ясно: кто бы что ни натворил в Индии, отвечать перед судом не придется…).
