Книга: Весь Шерлок Холмс
Назад: Загадка рубина «Аббас»
Дальше: Черные ангелы

Две женщины

Если верить моим записям, то это произошло в сентябре 1886 года, то есть незадолго до моего отъезда в Дартмур с сэром Генри Баскервилем, когда я впервые услышал о необычном случае, который позднее стали называть «Делом о шантаже». Причем в нем фигурировало одно из наиболее почитаемых имен в Англии. Поэтому даже по прошествии столь долгого времени Шерлок Холмс настоятельно просил меня сделать все возможное, чтобы в своем отчете об этих событиях скрыть подлинную личность этого персонажа, и я, разумеется, не могу пойти против его воли. Впрочем, я и сам ощущаю меру своей ответственности, поскольку, занимаясь расследованиями на протяжении многих лет, мы нередко сталкивались со случаями, когда клиенты доверяли нам самые сокровенные секреты и тайны, обнародование которых могло бы иметь крайне нежелательные последствия в виде скандалов и ненужной шумихи в прессе. Речь идет, таким образом, и о нашей собственной репутации, а потому я буду всячески стремиться избежать ситуации, при которой одно мое неосторожное слово сможет поставить под удар мужчину или женщину, независимо от их положения в обществе, которые приходили со своими насущными проблемами в нашу скромную квартиру на Бейкер-стрит.

Я помню то утро в самом конце сентября, когда я оказался вовлеченным в дело, о котором собираюсь рассказать ниже. Начинался серый, унылый денек, и легкий туман уже витал в воздухе. Побывав у пациента на Ситон-Плейс, я возвращался домой, когда заметил, что у меня под ногами буквально вертится какой-то малолетний беспризорник. Почти сразу я узнал в нем одного из бойцов отряда, который Холмс окрестил «нерегулярной армией Бейкер-стрит», а иными словами – группы маленьких сорванцов, которых он, бывало, использовал как свои глаза и уши в хитросплетении лондонских закоулков.

– Привет, Билли! – поздоровался с ним я.

Парнишка же сделал вид, словно мы с ним незнакомы.

– Прикурить не найдется, хозяин? – спросил он небрежно, сжимая между пальцами грязный окурок сигареты. Я протянул ему коробок спичек, а когда он мне его возвращал, то на мгновение поднял глаза и посмотрел на меня.

– Бога ради, доктор, – быстро зашептал он, – передайте мистеру Холмсу, чтобы опасался Лакея Бойса.

Потом, мрачно кивнув мне, мальчишка зашагал своей дорогой.

Не могу пожаловаться, что мне была неприятна роль гонца, призванного доставить это таинственное сообщение моему другу, поскольку уже несколько дней, судя по резким перепадам его настроения, смене периодов энергичности и апатии и прискорбному увеличению потребления им табака, я знал, что Холмс занимается каким-то расследованием. Однако, вопреки своему обыкновению, на этот раз он не посвящал меня в какие-либо подробности, и потому должен признать, что моя вовлеченность в это дело, хотел Холмс этого или нет, даже доставила мне некоторое удовольствие.

Войдя в нашу гостиную, я застал его сидящим в кресле перед камином. На нем все еще был пурпурный домашний халат. Его серые глаза с тяжелыми веками задумчиво разглядывали потолок сквозь облако табачного дыма. В кончиках пальцев длинной руки, свисавшей через подлокотник кресла, он сжимал письмо. Конверт, валявшийся рядом на полу, имел, как я заметил, тиснение в виде короны.

– А, это всего лишь вы, Уотсон, – сказал он несколько раздраженно. – Вы вернулись раньше, чем я ожидал.

– Возможно, для вас это даже к лучшему, Холмс, – отозвался я, слегка задетый его тоном, и пересказал содержание сообщения, которое мне было поручено передать. Холмса оно явно удивило.

– Совершеннейшая ерунда, – сказал он. – Какое отношение к этому делу может иметь Лакей Бойс?

– Поскольку я вообще ничего не знаю о вашем новом расследовании, вам едва ли следует адресовать свой вопрос мне, – ответил я.

– Ах, простите великодушно мой промах, Уотсон! – воскликнул он. – Я не поделился с вами подробностями, мой дорогой друг, вовсе не потому, что не доверяю вам. Просто на этот раз дело такого деликатного свойства, что я предпочел немного изучить его самостоятельно, прежде чем прибегнуть к вашей неоценимой помощи.

– Других объяснений мне не требуется, – сказал я миролюбиво.

– Вам и не на что обижаться, Уотсон. Потому что я зашел в полнейший тупик. Вероятно, этот случай может оказаться одним из тех, когда активная работа ума заводит слишком далеко, в то время как простая рефлексия, основанная лишь на самом очевидном… – он вдруг замолк, погруженный в какие-то мрачные мысли, а потом резко вскочил и подошел к окну.

– Я столкнулся, вероятно, с одним из самых опасных случаев шантажа в моей практике, – воскликнул он. – Как я догадываюсь, вам знакомо имя герцога Каррингфорда?

– Вы имеете в виду покойного заместителя министра иностранных дел?

– Его самого.

– Но ведь он умер года три назад, – напомнил я.

– Должно быть, вас это удивит, Уотсон, но я осведомлен о сем факте, – сказал Холмс не без сарказма. – Однако продолжим. Несколько дней назад я получил записку от герцогини, его вдовы, полную такого отчаяния, что счел нужным выполнить ее просьбу и нанести ей визит в дом на Портленд-Плейс. Меня встретила женщина незаурядного ума и, как выразились бы вы, красоты, но совершенно подавленная ударом, нанесенным ей накануне вечером, который ее саму и ее дочь поставил на грань полнейшего общественного и финансового краха. Но, пожалуй, самая жестокая ирония судьбы заключается в том, что в происходящей катастрофе совсем нет ее вины.

– Минуточку, – вмешался я, подбирая с дивана газету. – Имя герцогини упоминается в сегодняшней «Телеграф», где объявлено о помолвке ее дочери леди Мэри Гладсдейл с сэром Джеймсом Фортескью, членом кабинета министров.

– В том-то и дело. И это делает нависший над семьей дамоклов меч еще острее. – Холмс достал из кармана халата два скрепленных между собой листка бумаги и сунул их мне.

– А что вы скажете об этом, Уотсон? – поинтересовался он.

– Первый документ – это свидетельство о заключении брака между Генри Корвином Гладсдейлом, холостяком, и девицей Франсуазой Пеллетен, датированное 12 июня 1848 года и выданное во французском городе Валансе, – отвечал я, просматривая бумаги. – Второй – это, по всей видимости, копия записи о том же бракосочетании из приходской книги актов собора в Валансе. Кто такой этот Генри Гладсдейл?

– После смерти его дяди в 1854 году он унаследовал титул герцога Каррингфорда, – ответил Холмс угрюмо. – А еще через пять лет женился на леди Констанс Эллингтон, нынешней герцогине Каррингфорд.

– Быстро же он успел овдоветь!

К моему величайшему удивлению, Холмс со злостью и силой вонзил кулак себе в ладонь.

– В том-то и дьявольщина, Уотсон, – воскликнул он, – что мы ничего об этом не знаем! Мало того, сама герцогиня никогда прежде не слышала об этом тайном бракосочетании, совершенном ее супругом в молодости, когда он жил на континенте. Ее информировали, что та, первая его жена, до сих пор жива и готова при необходимости начать действовать, а в ее случае имело место двоеженство, дворянство сомнительно, а ребенок должен считаться незаконнорожденным.

– Что! Тридцать восемь лет спустя? Но ведь это просто чудовищно, Холмс!

– Хочу вам напомнить также, Уотсон, что незнание не является оправданием ни в глазах общества, ни перед лицом закона. А что до столь длительного срока, то «французская» жена заявляет: после внезапного исчезновения супруга она даже не подозревала, что мистер Генри Гладсдейл и герцог Каррингфорд – это одно и то же лицо. Как бы то ни было, но я не стал бы заниматься делом подобного рода, если бы в нем не открылось еще одно гораздо более зловещее обстоятельство.

– Да, я обратил внимание на слова «готова при необходимости начать действовать», а это, как я понимаю, вымогательство, и, вне всякого сомнения, речь идет об очень крупной сумме.

– Все гораздо хуже, Уотсон. Шантажисты требуют не денег. В уплату за их молчание герцогиня должна доставить им копии некоторых государственных документов, которые хранятся сейчас в опечатанном сейфе отделения банка «Ллойдс» на Оксфорд-стрит.

– Но это же абсурд, Холмс!

– Вовсе нет. Не забывайте, что покойный герцог был заместителем министра иностранных дел, а нам известно немало случаев, когда даже самые преданные слуги Короны хранили у себя копии договоров и меморандумов, оригиналы которых находились в полной безопасности под охраной государства. Вероятно, существовало немало веских причин, по которым человек, занимавший столь высокий пост, как герцог, мог сделать для себя копии документов, которые в то время были совершенно безвредны, но с годами и при изменившихся обстоятельствах превратились в серьезную угрозу, попади они на глаза руководству враждебного Англии государства. Наша несчастная леди сейчас перед выбором. Либо она предает интересы своей страны в обмен на это брачное свидетельство, либо ее публично изобличают, что приведет к краху не только репутации одного из самых уважаемых семейств, но и самих жизней двух ни в чем не повинных женщин, одна из которых к тому же должна в самом скором времени выйти замуж.

– Вы видели оригиналы этих бумаг из Валанса?

– Их видела герцогиня, и они показались ей подлинными. Признала она и подпись своего мужа.

– Ее могли ловко подделать.

– Верно, но я навел справки во Франции. В 1848 году в Валансе действительно жила женщина, носившая указанное имя, которая вышла замуж за англичанина и позже сменила адрес.

– Но подумайте сами, Холмс! – не сдержал своих сомнений я. – Французская провинциалка, напавшая на след бросившего ее супруга и решившаяся на шантаж, потребовала бы денег. Какой прок ей от каких-то копий старых государственных документов?

– Вот! Здесь вы попали в самую точку, Уотсон, и именно поэтому я взялся за это расследование. Вы когда-нибудь слышали об Эдит фон Ламмерайн?

– Что-то не припоминаю.

– Это неподражаемая женщина, – продолжал Холмс с долей восхищения в голосе. – Ее отец был всего лишь младшим офицером российского черноморского флота, а мать содержала таверну в Одессе. Едва ей исполнилось двадцать, как она сбежала из дома и обосновалась в Будапеште, где буквально за одну ночь снискала скандальную славу, став причиной дуэли на саблях, в ходе которой погибли оба дуэлянта. Позже она вышла замуж за престарелого прусского помещика. Он увез молодую жену к себе в имение, но уже через три месяца очень кстати для нее преставился, переев голубей, фаршированных каштанами. Хотел бы я поближе взглянуть на эти каштаны!

Поверьте мне на слово, – продолжал он, – но ни одно светское событие сезона, будь то в Лондоне, в Париже или в Берлине, не обходится без ее присутствия. Если когда-либо природа словно специально создавала женщину для ее будущей профессии, то эта женщина – Эдит фон Ламмерайн.

– Вы имеете в виду, что она профессиональная шпионка?

– Ну нет! Она настолько же выше классом любой шпионки, насколько я превосхожу обычного сыщика из полиции. Достаточно сказать, что, как я давно подозревал, она вращается в кругах самых высокопоставленных политических интриганов Европы. Таким образом, мы имеем дело с женщиной, одинаково умной, амбициозной и безжалостной, в руки которой попали те самые брачные документы, способные буквально уничтожить герцогиню Каррингфорд и ее дочь, если только герцогиня не пойдет на предательство, а оно может нанести интересам Англии непоправимый ущерб.

Холмс сделал паузу, чтобы очистить свою трубку, выбив из нее остатки табака в ближайшую к нему чайную чашку.

– А я сам сижу здесь, Уотсон, совершенно бессильный и беспомощный, не зная, как защитить бедную женщину, обратившуюся ко мне за советом и помощью, – закончил он с горечью.

– Дело действительно до крайности неприятное, – сказал я. – Но если вспомнить, что просил передать вам Билли, то здесь замешан еще и некий лакей.

– Вынужден признать, что меня глубоко озадачило это сообщение, – отозвался Холмс, внимательно наблюдая за потоком кебов и экипажей, проезжавших у нас под окном. – Кстати, джентльмен, которого называют Лакей Бойс, на самом деле вовсе не лакей, хотя и отзывается на такую кличку. Она, как я понимаю, приклеилась к нему, потому что он действительно начинал когда-то свою карьеру в роли слуги. Но сейчас он главарь одной из самых опасных в Лондоне банд уличных грабителей и махинаторов со ставками на бегах. Ко мне он едва ли питает добрые чувства, поскольку в основном благодаря моим усилиям его упекли на два года за решетку после разоблачения мошенников, скармливавших скаковым лошадям возбуждающие снадобья в Рокмортоне. Но шантаж – это не по его части, и я никак не соображу…

Холмс резко оборвал себя и, как журавль, вытянул шею, чтобы лучше видеть происходящее на улице.

– Но что это? Богом клянусь, это он сам собственной персоной! – воскликнул Холмс. – И, если не ошибаюсь, направляется прямиком к нам. Вероятно, лучше всего будет, Уотсон, если вы спрячетесь за дверью спальни.

Холмс усмехнулся и направился к камину, где устроился в стоявшем рядом с очагом кресле.

– Типы, подобные мистеру Лакею Бойсу, лишаются значительной части своего красноречия, если разговор происходит при свидетелях.

Внизу раздались трели дверного звонка, и, скрывшись за дверью спальни, я услышал скрип тяжелых шагов, поднимавшихся по лестнице, потом стук в дверь гостиной и возглас Холмса, разрешавшего посетителю войти.

Сквозь оставленную мною узкую щель я смог разглядеть крупного мужчину с красноватым, но вполне добродушным лицом, обрамленным пушистыми бакенбардами. На нем были клетчатый плащ, котелок и перчатки, а в руке он держал тяжелую ротанговую трость. Я ожидал увидеть нечто совсем не похожее на этого слегка смешного и совсем не страшного в своей вульгарности персонажа, который внешне походил на фермера из глухой провинции. Но мое впечатление мгновенно изменилось, когда я смог как следует рассмотреть глаза визитера, которыми он с порога уставился в моего друга, вставшего ему навстречу. Они были подобны двум блестящим бусинам, очень ярким и жестким, но самым неприятным в них была жутковатая неподвижность, более свойственная глазам ядовитого пресмыкающегося.

– Нам надо потолковать, мистер Холмс, – сказал он голосом, неожиданно тонким для человека столь мощного телосложения. – Поверьте, есть о чем. Могу я присесть?

– Я бы предпочел, чтобы мы оба остались стоять, – последовал резкий ответ моего друга.

– Что ж, как вам будет угодно. – Краснолицый здоровяк, медленно поворачивая голову, осматривался в нашей гостиной. – А вы тут миленько устроились, очень уютно и, как вижу, ни в чем не знаете недостатка. Держу пари, мне бы тоже понравилась домашняя стряпня той достойной пожилой женщины, что впустила меня с улицы. Не пора ли ей сменить жильца, а, мистер Холмс?

– Смена адреса в мои планы не входит.

– Но ведь могут найтись другие люди, которые подумают об этом за вас. «Бросьте, – говорю я им, – мистер Холмс такой импозантный джентльмен». – «Так-то оно так, – отвечают мне те, другие, – но вот нос у него чересчур длинный, и потому, наверное, он вечно сует его в дела, которые совершенно его не касаются».

– Все это очень интересно. Я вижу, Бойс, вас настоятельно попросили явиться сюда, иначе вы бы не сорвались из Брайтона в самый последний момент.

Фальшивую благожелательную улыбку посетителя тут же словно стерли с его лица.

– Как, черт возьми, вы узнали, откуда я приехал? – взвизгнул он.

– Очень просто. У вас из кармана торчит программка сегодняшних скачек на Южный кубок. Но я, мистер Бойс, довольно-таки разборчив в том, что касается людей, с которыми мне приятно общаться. А потому, будьте добры, переходите к сути дела, и давайте покончим с этой беседой.

Бойс вдруг осклабился, обнажив оскал злобного пса.

– Я покончу не только с этой беседой, если ты, назойливая ищейка, будешь продолжать свои грязные трюки, – прохрипел Бойс. – Держись подальше от мадам…

Он намеренно сделал многозначительную паузу, не сводя с Холмса своих неподвижных глаз-пуговиц.

– Или пожалеешь, что на свет родился, – закончил он свою угрозу.

Холмс усмехнулся и, довольный, потер руки.

– Мне это уже начинает нравиться, – сказал он. – Значит, вы действительно явились ко мне от мадам фон Ламмерайн?

– А вот теперь ты переступил черту! – возопил Бойс, мгновенно ухватившись рукой за свою трость. – Я думал, тебя проймет мое предостережение, а ты позволяешь себе называть имена, которые тебе лучше бы навсегда забыть. И сейчас… – В одну секунду из полости внутри трости он извлек длинный и устрашающе острый с виду клинок, зажав его в правой руке. – Сейчас, мистер Шерлок Холмс, мне не осталось ничего, кроме как привести свою угрозу в исполнение.

– Которую, не сомневаюсь, вы слышали, Уотсон, и отнеслись к ней со всей серьезностью, – сказал Холмс.

– Естественно! – громко отозвался я.

Лакей Бойс замер на месте, а потом, увидев, как я появляюсь из спальни, вооруженный тяжелым бронзовым подсвечником, метнулся к двери гостиной. На пороге он задержался, чтобы взглянуть на нас своими маленькими, горящими на еще более пунцовом лице глазками, изрыгая при этом поток непристойностей.

– Ну, хватит! – резко оборвал его Холмс. – Кстати, Бойс, я все пытался понять, как вы убили Мадгерна, дрессировщика лошадей. Орудия убийства тогда при вас не обнаружили. А теперь все встало на свои места.

Весь грубый нахрап Бойса моментально испарился, а лицо вдруг посерело от страха.

– Боже ж мой, мистер Холмс, неужели вы могли принять все всерьез? Это была всего лишь шутка между нами, старыми приятелями… – затем он выскочил в дверь, захлопнул ее за собой и, громко топая, сбежал вниз по лестнице.

Мой друг от души посмеялся над происшедшим.

– Отлично! В обозримом будущем мистер Лакей Бойс нас едва ли побеспокоит, – сказал он. – Он, конечно, подонок, но его визит заметно поднял мне настроение.

– С чего бы?

– Это был первый проблеск света в окружавшем меня полнейшем мраке, Уотсон. Если они так опасаются моего расследования, значит, им есть что скрывать. А сейчас берите шляпу и плащ, потому что мы вместе навестим нашу страдалицу – герцогиню Каррингфорд.

Хотя наш визит был весьма кратким, я надолго запомню эту храбрую и в то же время столь прелестную женщину, которая, будучи ни в чем не повинной, столкнулась с самыми тяжкими испытаниями, какие может только уготовить человеку несправедливая судьба. Вдова выдающегося государственного деятеля, носительница одной из самых уважаемых в стране фамилий, мать очаровательной юной дочери, помолвленной с весьма знатным молодым человеком, вдруг узнает об ужасном секрете, который, сделавшись достоянием гласности, безвозвратно погубит все, на чем строилась ее жизнь, разрушит само ее существо. Не правда ли, вполне достаточно, чтобы оправдать любой эмоциональный срыв? А между тем, когда меня и моего друга проводили в гостиную особняка Каррингфорд-Хаус на Портленд-Плейс, нам навстречу вышла женщина, исполненная достоинства и внутренней грации с безукоризненным цветом и благородными чертами красивого лица. Только по чуть заметным темным кругам под ее орехово-карими глазами да по несколько излишнему их блеску можно было догадаться, какой тяжелый камень лежал у нее на сердце.

– У вас есть для меня новости, мистер Холмс? – спросила она совершенно спокойным тоном, но от меня не укрылось, как одна из ее изящных рук прижалась при этом к груди. – Любая правда лучше мучительной неопределенности, а потому я прошу вас быть со мною предельно откровенным.

Холмс поклонился хозяйке.

– Пока никаких новостей у меня нет, ваша светлость, – сказал он как можно мягче. – Я сейчас здесь, чтобы задать вам один вопрос и кое о чем попросить.

Герцогиня села в кресло и, взяв в руки веер, внимательно посмотрела на моего друга своими несколько лихорадочно поблескивавшими глазами.

– И что же это за вопрос?

– Он один из тех, который человек, не будучи вашим близким другом, может осмелиться задать только в крайних обстоятельствах, к каковым я, увы, вынужден отнести сложившуюся ситуацию, – начал Холмс. – Вы были замужем за покойным герцогом тридцать лет. Был ли он человеком чести в своей личной жизни в той же степени, в какой являлся блюстителем морали в глазах общества? Прошу, ваша светлость, ответить мне предельно искренне.

– Мистер Холмс, за долгие годы супружества между нами, конечно, случались и ссоры, и размолвки, но никогда на моей памяти муж не совершал недостойных поступков и не отступал от принципов, которые установил в жизни сам для себя. Поверьте, его политическая карьера не складывалась легко, потому что чувство чести не позволяло ему опускаться до сделок с совестью и компромиссов. Можно сказать, что как личность он был даже выше своей важной государственной должности.

– Вы сообщили мне все, что я хотел знать, – отозвался на это Холмс. – Хотя сам я не принадлежу к числу тех, кто слишком доверяет велениям сердца, я в то же время далек от мысли, что любовь ослепляет. Для человека достаточно острого ума ее эффект должен быть как раз противоположным, ибо она позволяет узнать характер любимого человека во всех его тонкостях. Ваша светлость, мы поставлены перед лицом жесточайшей необходимости, и время работает против нас. – Холмс склонился к ней с чрезвычайно серьезным выражением лица. – Я должен лично увидеть оригиналы предполагаемых брачных документов из Валанса.

– Но это же безнадежно, мистер Холмс! – воскликнула герцогиня. – Эта ужасная женщина ни за что не выпустит их из своих рук, если только не заплатить ей ту постыдную цену, которую она назначила.

– Тогда нам следует призвать на помощь хитрость. Вы сейчас же должны написать ей тщательно составленное письмо, из которого будет следовать, что вы вроде бы склоняетесь к тому, чтобы удовлетворить ее требования, но вам необходимо сначала окончательно убедиться в подлинности документов. Просите ее принять вас с глазу на глаз в ее доме на Сент-Джеймс-сквер сегодня в одиннадцать часов вечера. Сделаете?

– Я сделаю все, кроме того, чего она требует.

– Очень хорошо. Тогда последняя важная деталь. Необходимо, чтобы вы под любым предлогом ровно в двадцать минут двенадцатого заставили ее держаться подальше от библиотеки, где находится сейф, в котором она хранит документы.

– Но она может взять их с собой.

– Это не имеет значения.

– Но почему вы уверены, что сейф находится именно в библиотеке?

– Я располагаю детальным планом дома, поскольку в свое время оказал небольшую услугу фирме, с помощью которой мадам фон Ламмерайн арендовала его. Скажу больше, я этот сейф даже видел.

– Видели?!

– Вчера утром в том доме таинственным образом разбилось одно из окон, – пояснил Холмс с улыбкой. – И фирма поспешила вызвать туда стекольщика. А мне пришло в голову, что нельзя упускать такую возможность.

Герцогиня склонилась вперед, не убирая ладонь от вздымавшейся в волнении груди.

– Что вы собираетесь предпринять? – скорее потребовала она ответа, нежели просто спросила.

– Все остальное вы должны предоставить исключительно мне, ваша светлость, – сказал Холмс, поднимаясь. – Тогда, если меня постигнет неудача, отвечать за нее придется мне одному.

Мы уже прощались, когда герцогиня взяла моего друга за руку.

– Если вы доберетесь до тех ужасных бумаг и убедитесь, что они настоящие, вы их все равно похитите? – спросила она.

В этот момент мой друг посмотрел на нее, и в его взгляде мелькнула вдруг тень озабоченности.

– Нет, – ответил он тихо, но твердо.

– И будете правы! – горячо воскликнула она. – Я бы и сама не позволила их взять. Ужасная несправедливость должна быть в таком случае исправлена, какими бы последствиями мне это не грозило. Но лишь стоит мне подумать о дочери, как моя храбрость начинает изменять мне, и я чувствую только сердечную боль.

– Именно потому, что я не сомневаюсь в вашей храбрости, – сказал Холмс почти с нежностью, – мне необходимо предупредить вас, чтобы вы готовились к худшему.

Остаток дня мой друг провел, не находя себе места от нетерпения. Он непрерывно курил, пока в нашей гостиной решительно стало невозможно дышать, он перечитал все газеты, свалив их затем кучей в ведерко для угля, а потом стал просто расхаживать туда-сюда по комнате, заложив руки за спину и выпятив вперед свое узкое, полное решимости лицо. Наконец он остановился у камина, встав к нему спиной и упершись локтями в каминную доску. Глядя сверху вниз на меня, спокойно сидевшего в кресле, он спросил:

– У вас хватит духу пойти на серьезное нарушение закона, Уотсон?

– Вне всякого сомнения, Холмс, если это необходимо для благородной цели.

– И все же я едва ли имею право вовлекать в это дело вас, – колебался он, – потому что нам придется туго, если мы будем пойманы в доме той женщины.

– Только какой смысл? – заметил я. – Мы же не сможем скрыть правды.

– Верно. Но только если это действительно правда. Я просто обязан взглянуть на оригиналы этих документов.

– В таком случае выбора у нас нет, – сказал я.

– Я тоже не вижу никакой альтернативы, – согласился он, запуская пальцы в персидскую туфлю и доставая из него пригоршню крепчайшего черного табака, которым стал рассеянно набивать свою трубку. – Что ж, Уотсон, длительное пребывание в тюрьме даст мне по крайней мере возможность продвинуться дальше в изучении воздействия восточных ядов растительного происхождения на кровеносную систему, а вам – как следует ознакомиться с новейшими теориями прививок от болезней, разработанными Луи Пастером.

На том мы и остановились, потому что сумерки за окном уже сгущались в ночной мрак, и в гостиную пришла миссис Хадсон, чтобы развести огонь в камине и включить газовые светильники.

По предложению Холмса, мы решили на этот раз поужинать вне дома.

– Столик в углу во «Фраттиз» и бутылочка «Монраше» урожая 1867 года, что вы на это скажете? – усмехнулся он. – Если этому вечеру суждено стать для нас последним среди достойных людей, давайте уж проведем его с шиком.

Мои часы показывали начало двенадцатого, когда мы вышли из кеба на углу Чарльз-стрит. Ночь была сырая и промозглая, сгущался туман, тусклым желтоватым ореолом окутывая уличные огни, свет которых отражался в плаще полицейского, который медленно прошел мимо нас, направляя иногда луч своего фонаря «бычий глаз» во внутренние дворики перед темными, погруженными в тишину домами.

Попав на площадь Сент-Джеймс, мы стали обходить ее по периметру с западной стороны, когда Холмс прикоснулся к моему рукаву и указал на освещенное окно на фасаде большого особняка, возвышавшегося прямо перед нами.

– Свет горит в гостиной, – пробормотал он. – Нам нельзя терять ни секунды.

Бросив быстрый взгляд вдоль пустынного тротуара, он подпрыгнул на стену, окружавшую дом, подтянулся на руках и пропал из виду. Я мгновенно последовал за ним. Насколько можно было разобрать среди окружавшей нас тьмы, мы стояли теперь на травяном газоне среди покрытых слоем сажи, с трудом выживавших кустов лавра, которые составляли основу садиков перед типичным «городским домом», но, что было гораздо важнее, мы также стояли уже по ту сторону закона. Не забывая постоянно напоминать себе, что мы совершаем преступление во имя дела чести, я стал двигаться позади фигуры Холмса, который свернул за угол дома, а потом остановился под рядом из трех одинаковых высоких окон. Затем в ответ на его произнесенную шепотом просьбу я подставил ему спину. Он проворно вскарабкался на подоконник – его бледное лицо отчетливо вырисовывалось на фоне темного стекла – и принялся возиться с задвижкой. Мгновение – и окно бесшумно открылось. Я ухватился за протянутую вниз руку, Холмс потянул, и вот я уже стоял внутри дома рядом с ним.

– Это библиотека, – едва слышно выдохнул он мне в ухо. – Не выходите из-за портьеры.

Хотя нас окутывала непроницаемая темнота с легкими запахами телячьей кожи и старых книжных переплетов, я ощутил, что помещение было просторным. Тишина стояла полнейшая, только старинные часы тикали где-то в дальнем углу. Томительно медленно прошло, должно быть, около пяти минут, когда из глубины дома донеслись первые смутные звуки, а потом раздались шаги и чуть слышные неразборчивые голоса. В щели под дверью на мгновение блеснул свет, потом пропал, но вскоре вернулся. На этот раз приближавшиеся шаги показались мне гораздо более быстрыми, а полоска света стала намного ярче. Потом дверь резко распахнулась, и в комнату вошла женщина с лампой в руке.

Известно, что время имеет склонность стирать в памяти порой самые яркие из событий прошлого, но я помню свою первую встречу с Эдит фон Ламмерайн так, словно это было только вчера.

Под лучами света лампы я увидел лицо с кожей оттенка слоновой кости, темными грустными глазами и красивого рисунка алыми губами, хотя линия рта выглядела жестковато. Ее высоко взбитые волосы были черны, как вороново крыло, и украшены плюмажем с рубинами. Не скрывавшее шею и плечи роскошное вечернее платье сверкало и переливалось блестками на фоне окружавшей ее темноты.

Какое-то время она стояла на пороге, вслушиваясь, а потом закрыла за собой дверь и пересекла обширную комнату – ее длинная стройная тень следовала за нею, а лампа лишь едва высвечивала сплошь покрытые книжными полками стены.

Скорее всего ее насторожил шорох портьеры, но, как только Холмс показался из-за нее, она мгновенно повернулась и, подняв лампу над головой, направила ее лучи в нашу сторону. Она стояла совершенно неподвижно и смотрела на нас. На ее бледном лице не было ни тени страха, только взгляд наполнился яростью и злобой, когда она увидела нас в противоположном конце просторной комнаты.

– Кто вы такие? – прошипела она. – Что вам здесь нужно?

– Пять минут вашего времени мадам фон Ламмерайн, – негромко ответил Холмс.

– Ах, так вам даже известно мое имя! Значит, вы не просто случайные грабители. Что же в таком случае вы ищете? Мне любопытно будет это узнать, прежде чем я подниму на ноги весь дом.

Холмс указал на ее левую руку.

– Я здесь для того, чтобы изучить эти документы, – сказал он, – и должен предупредить, что я твердо намерен это сделать. Уверяю вас, будет лучше не поднимать из-за этого лишнего шума.

Она мгновенно спрятала руку за спину, бросив на нас еще один горящий гневом взгляд.

– Негодяй! – воскликнула она. – Теперь мне все ясно! Святейшая госпожа герцогиня опустилась до того, чтобы нанять взломщика.

Потом она вдруг резко подалась вперед, выставив лампу перед собой, и стала еще пристальнее вглядываться в моего друга. Я заметил, как выражение злобы на ее лице сменилось на недоумение. А затем в ее глазах уже можно было прочитать не совсем обычное сочетание радостного самодовольства и угрозы.

– Сам мистер Шерлок Холмс! – выдохнула она.

В манерах Холмса была заметна некоторая подавленность, когда он отвернулся, чтобы зажечь свечи на позолоченной поверхности журнального столика.

– Я предвидел вероятность, что буду вами узнан, мадам, – сказал он.

– Отсидите лет пять! – воскликнула она, сверкнув белозубой улыбкой.

– Вполне возможно. Но дайте мне хотя бы этот срок заслужить. Покажите документы!

– Неужели вы думаете, что добьетесь чего-то, похитив их? Я сделала с них копии, и к тому же десятки свидетелей подтвердят их содержание, – рассмеялась она от души. – А я-то считала вас умным человеком! И кого вижу перед собой? Дурака, растяпу и заурядного вора.

– Это скоро станет ясно. – Холмс протянул руку, и она с кривой усмешкой и легким пожатием плеч отдала ему бумаги.

– Прошу вас, Уотсон, – сказал мой друг чуть слышно, подходя к журнальному столику, – проследите, чтобы у мадам фон Ламмерайн не было пока доступа к шнурку звонка для вызова прислуги.

При свете свечей он сначала прочитал документы, потом стал внимательно изучать их на просвет, и его четкий худощавый профиль черным силуэтом выделялся на фоне подсвеченных пожелтевших страниц. Потом он посмотрел на меня, и мое сердце заныло, когда я увидел досаду на его лице.

– Водяные знаки на бумаге английские, Уотсон, – спокойно сообщил он. – Но бумага такого типа и качества пятьдесят лет назад поставлялась во Францию в огромных количествах, и потому это нам ничего не дает. Увы, я начинаю опасаться худшего.

И я знал, что беспокоит его не собственная дальнейшая судьба. Он думал лишь о безутешной и отважной женщине, ради которой с готовностью рискнул своей свободой.

У мадам фон Ламмерайн это вызвало лишь новый прилив веселья.

– Легкие успехи ударили вам в голову, мистер Холмс, – сказала она насмешливо. – Но на этот раз вы совершили промах, который дорого вам обойдется.

Однако мой друг вновь положил бумаги рядом со свечами, низко склонившись над ними, и вдруг я заметил, что выражение его лица внезапно изменилось. Уныние и досада ушли, уступив место предельной концентрации внимания. Казалось, своим длинным носом он буквально обнюхивает каждый уголок документов. Когда же он выпрямился, я уловил в его глубоко посаженных глазах блеск возбуждения.

– А вы что думаете об этом, Уотсон? – спросил он, и я поспешил присоединиться к нему. Он указывал на строки, составлявшие каждый из документов.

– Почерк четкий и разборчивый, – выдал свое суждение я.

– Чернила, друг мой! Обратите внимание на чернила! – воскликнул он нетерпеливо.

– Написано черными чернилами, – заметил я, глядя ему через плечо. – Но, как мне кажется, это тоже нам ни о чем не говорит. Я храню десяток старых писем от отца, которые были им написаны с помощью точно таких же.

Холмс чуть слышно рассмеялся и потер рукой об руку.

– Великолепно, Уотсон, великолепно! – снова воскликнул он. – А теперь, будьте любезны, изучите имя и подпись Генри Корвина Гладсдейла на свидетельстве о браке. Так. И посмотрите на то же самое на странице приходской книги из Валанса.

– Мне кажется, они в полном порядке, и подписи идентичны в обоих случаях.

– Верно. Но что насчет чернил?

– Здесь они имеют легкий синеватый оттенок. Да, несомненно, это обыкновенные сине-черные чернила с добавлением индиго. И что из этого следует?

– Каждое слово в обоих документах написано черными чернилами. Исключение составляют только имя и подпись жениха. Вам не кажется это странным?

– Действительно, это несколько необычно, но нельзя сказать, что необъяснимо. Вполне вероятно, Гладсдейл имел привычку пользоваться только собственным дорожным чернильным прибором.

Холмс бросился к стоявшему у окна бюро и, порывшись в его ящиках, вернулся с пером и чернильницей.

– Как вы считаете, это тот же цвет? – спросил он, окуная кончик пера в чернила и делая несколько пометок на полях одного из документов.

– Да, цвет абсолютно тот же, – кивнул я.

– Именно так. И чернила в этом приборе сине-черные с добавкой индиго.

Мадам Ламмерайн, до этого спокойно стоявшая чуть поодаль, внезапно метнулась к шнурку звонка, но не успела она даже дотронуться до него, когда по комнате прогремел резкий голос Холмса:

– Поверьте мне на слово, стоит вам позвонить, и с вами будет навсегда покончено!

Она так и замерла, держа руку на шнуре.

– Вы что, издеваетесь надо мной? – фыркнула она. – Неужели вы предполагаете, что Генри Гладсдейл подписал свои брачные документы, сидя у меня за письменным столом? И, к вашему сведению, глупец, подобными чернилами пользуются все.

– В целом вы, конечно, правы. Но только эти бумаги датированы 12 июня 1848 года.

– Да, и о чем это говорит?

– О том, что вы сами допустили маленькую, но роковую ошибку, мадам фон Ламмерайн. Черные чернила с добавлением индиго были изобретены только в 1856 году.

Нечто отвратительное внезапно проступило в чертах красивого лица, смотревшего на нас с неистовой злобой при свете свечей.

– Вы лжец! – прошипела она.

Холмс лишь пожал плечами в ответ.

– Любой химик-любитель вам это легко докажет, – сказал он, аккуратно складывая бумаги и убирая их в карман своего плаща. – Само собой, это подлинные брачные документы Франсуазы Пеллетен, – продолжал он. – Вот только имя ее настоящего жениха было стерто со свидетельства о браке и со страницы церковного регистра в Валансе, а потом заменено именем Генри Корвина Гладсдейла. Лично у меня нет никаких сомнений, что при необходимости анализ бумаг под микроскопом покажет места, где их подтерли. Впрочем, чернила сами по себе являются достаточным доказательством подлога. Вот вам еще одно подтверждение, что самые великие и тщательно продуманные планы терпят обычно провал не из-за ошибок в глобальной их концепции, а вследствие мелких, почти незаметных огрехов, подобно тому, как могучий корабль идет ко дну, напоровшись днищем на верхушку совсем небольшой подводной скалы. Что же касается вас, мадам, то стоит мне только себе представить все последствия, которые мог иметь ваш заговор против беззащитной женщины, и я вынужден констатировать, что едва ли припомню другое преступление, совершенное со столь тщательно рассчитанной жестокостью.

– Прежде чем оскорблять меня, вспомните, что я, в конце концов, тоже всего лишь женщина!

– Угрозами уничтожить репутацию другой дамы, если она откажется передать вам секретные документы своего мужа, вы сами лишили себя привилегий, которыми вправе пользоваться обычная женщина, – жестко ответил Холмс.

Она посмотрела на нас, и новая зловещая улыбка исказила теперь восковое от бледности лицо.

– По крайней мере вам самим это даром не пройдет, – попробовала пригрозить она. – Вы тоже нарушили закон.

– Справедливо. Дергайте же за шнур, – сказал Шерлок Холмс. – В своей оправдательной речи я упомяну о необходимости борьбы с подлогом, грязным шантажом и – особо отметил бы – шпионажем. А если говорить серьезно, то только из уважения к вашим криминальным талантам я дам вам ровно неделю на то, чтобы вы навсегда покинули нашу страну. По истечении этого срока я передам вас в руки властей.

Несколько мгновений длилось полное внутреннего напряжения молчание, а потом, не произнеся больше ни слова, Эдит фон Ламмерайн жестом своей белой изящной руки указала нам на дверь.



Было начало двенадцатого утра, и остатки завтрака еще оставались на столе. Шерлок Холмс, вернувшийся после ранней отлучки из дома, для которой сменил обычный сюртук на видавший виды смокинг, сидел у камина и прочищал чубуки трубок длинной женской шпилькой, которая попала к нему при обстоятельствах, заслуживающих отдельного описания, но как-нибудь в другой раз.

– Вы виделись с герцогиней? – спросил я.

– Да и посвятил ее во все детали дела. В качестве простой меры предосторожности она передала поддельные документы, касающиеся ее покойного мужа, наряду с моими письменными показаниями, в руки адвокатов своей семьи. Но Эдит фон Ламмерайн не представляет для нее больше никакой угрозы.

– Благодаря вам, мой драгоценный друг! – воскликнул я искренне.

– Полноте, Уотсон! Случай оказался достаточно простым, а успех расследования сам по себе для меня уже награда.

Я присмотрелся к нему внимательнее.

– Вы выглядите несколько утомленным, Холмс, – сказал я потом. – Вам не повредили бы несколько дней на природе.

– Позже я, возможно, дам себе отдых. Но я не могу уехать из города, пока мадам не сказала «прощайте» берегам Англии, поскольку с ней нужно быть крайне осторожным.

– У вас в галстуке поистине изысканная жемчужная булавка. Что-то не припомню, чтобы раньше видел ее на вас.

Мой друг взял с каминной полки два письма и передал их мне.

– Это принесли, пока вы совершали свой утренний обход пациентов, – пояснил он.

В первом послании, отправленном из Каррингфорд-Хауса, говорилось:

«Вашему благородству, Вашей смелости я обязана поистине всем. Я перед Вами в неоплатном долгу. Но пусть эта жемчужина – древний символ Веры – станет для Вас напоминанием о той, кому вы вернули жизнь. Я этого никогда не забуду».

На втором письме не было ни адреса, ни подписи:

«Мы еще с вами повстречаемся, мистер Шерлок Холмс. Я этого никогда не забуду».

– Заметьте, все зависит от того, с какой стороны посмотреть, – рассмеялся Холмс. – А я еще никогда не встречал двух женщин, которые бы на все смотрели одинаково.

С этими словами он откинулся в кресле и ленивым жестом потянулся за своей самой провонявшей старым табаком трубкой.



Из повести «Собака Баскервилей»:

«В данный момент одну из самых почитаемых семей в Англии пытаются очернить путем подлого шантажа, и лишь я один способен предотвратить громкий скандал».

Назад: Загадка рубина «Аббас»
Дальше: Черные ангелы