Солнечным июльским утром 1996 года ко второму подъезду пятиэтажного дома № 50 по улице Нар-Доса подъехал красный, спортивного типа автомобиль. Из него вышел мужчина сорока лет с коротко остриженными волосами, в белой майке, белых брюках. Он вошел в подъезд и, звеня ключами от автомобиля (кстати, идиотская привычка!), стал подниматься на пятый этаж и затем позвонил в дверь квартиры № 14.

Звали его Сурик Барсегян. Он был женат и до последнего времени считал себя счастливым в браке. Работал Сурик Барсегян в Министерстве здравоохранения Республики Армения, в отделе эпидемиологии и гигиены. По специальности он был микробиологом и упорно продолжал себя считать человеком науки, несмотря на то что, начав работать в министерстве, он стал простым чиновником со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он занимал довольно-таки неплохую должность в отделе, которым тогда еще руководила Клара (жена знаменитого в Ереване хирурга). Она терпеть не могла Сурика Барсегяна, но вынуждена была смириться с фактом его существования, ибо Сурик был протеже самого замминистра. Она терпеть его не могла по многим причинам, и среди прочего еще и потому, что Сурик Барсегян постепенно стал забывать то время, когда он простым научным сотрудником работал в НИИ микробиологии, получал гроши и еле-еле сводил концы с концами. Звездный час Сурика Барсегяна пробил в сентябре 1995 года, когда одного его дальнего родственника назначили на пост замминистра здравоохранения. Тогда многое изменилось в жизни не только Сурика Барсегяна, но и в жизни министерства вообще, ибо, как гласит пословица, «каждая метла по-своему метет». К тому же каждая метла метет, как известно, с помощью своих родственников. Кроме Сурика Барсегяна в министерстве стали работать также некоторые другие родственники его, правда, не на таких уж высоких должностях (один стал курьером, другой – шофером, две родственницы стали машинистками).

Начав работать в министерстве, Сурик Барсегян почувствовал (хотя и, как говорилось ранее, не хотел себе в этом признаваться), что наконец-то нашел свое истинное призвание. Быть чиновником в министерстве было истинным призванием Сурика Барсегяна, да он ни на что другое и не был способен: микробиологом, например, он был весьма и весьма посредственным. Он представлял собой тот тип посредственностей, которые обо всем знают понемножку, обо всем выражают свое мнение, конечно же, откуда-то, от кого-то услышанное, ибо истинно СВОЕГО мнения у таких людей, как Сурик Барсегян, не бывает. Он мог с присущей всем посредственностям самоуверенностью говорить о политике, живописи, литературе, театре, кино, и люди простодушные попадались на эту удочку и принимали его высказывания за чистую монету, не видя, однако, что во всей этой мутной водице нет глубины ни на миллиметр. Такие простодушные люди принимали Сурика Барсегяна за человека умного и, естественно, нравились ему больше, чем люди проницательные, которым не представляло особого труда с первого же раза разгадать Сурика Барсегяна; разгадать же его означало найти в этой посредственности только один талант – талант быть посредственностью (прошу прошения за каламбур!). Поэтому и Сурику Барсегяну не нравилась Клара, его непосредственный шеф, которая, будучи человеком проницательным, несмотря даже на все возрастающую свою религиозность, разгадала «талант» Сурика Барсегяна. Очень часто он мог от нее услышать какое-то презрительное слово, насмешку, какой-нибудь намек, причем все это говорилось с весьма добродушным выражением лица, и Сурик Барсегян вынужден был терпеть, ибо она была выше его по должности. Но однажды чаша терпения у Сурика переполнилась, и он попытался завязать интрижку, вернее, заговор против Клары. Однако Сурик натолкнулся на полное непонимание и недоумение со стороны служащих отдела эпидемиологии и гигиены, ибо они все очень любили и уважали своего шефа и называли ее не иначе как «наша мама». Потерпев таким образом поражение, Сурик Барсегян пожаловался на Клару своему двоюродному или троюродному дяде, то есть замминистру, но, к большому удивлению его, дядя сказал:

– Ты дурак, Сурик! Потому что Клара в своем кресле шефа отдела эпидемиологии и гигиены, куда такой придурок, как я, устроил такого дурака, как ты, сидит так же крепко, как, наверное, никто другой в нашем министерстве (не исключая и меня самого), да и не только в нашем министерстве. Ведь она близкая подруга супруги президента нашей страны! Теперь ты понял?

Сурик Барсегян понял. Он понял, что совершил ошибку, и решил исправить дело и искупить свои грешки перед Кларой самой отрытой лестью и подхалимством (люди мелочные так же легко строят козни и плетут интрижки, как и льстят и подхалимничают). Естественно, эта новая политика Сурика Барсегяна ни в коем случае не подняла его в глазах Клары, человека слишком честного и прямого. Она продолжала презирать протеже замминистра. Сурик же Барсегян боялся, что Клара из чувства мести уронит его авторитет среди сослуживцев. Он боялся этого тем более, что это могло бросить тень на дядю-замминистра. Вскоре Сурик Барсегян и вовсе связал себе руки одной оплошностью, ошибкой, которую ни в коем случае при создавшихся обстоятельствах допускать было нельзя (тут нужно сказать, что Клара, очень скоро узнавшая о заговоре, конечно же, вовсе и не собиралась мстить Сурику; у него же появилась навязчивая идея, что Клара жалуется на него, Сурика Барсегяна, самой первой леди, и от этой мысли его бросало в жар. Как и очень многие мелочные и посредственные люди, Сурик Барсегян часто страдал манией величия).

Дело в том, что у Сурика Барсегяна появилась любовница. Ведь такие, как Сурик, считают, что, достигнув определенной должности, нужно для полной гармонии обзавестись еще и любовницей, к тому же его угораздило влюбиться в свою любовницу (о нет!). Все это было бы не так уж и страшно, если б не одно обстоятельство: любовницей Сурика Барсегяна оказалась не кто иная, как Ванда, помощник и личный секретарь Клары, у которой со своим шефом были не только деловые, но и дружеские взаимоотношения, несмотря на разницу в возрасте. Клара о связи Сурика Барсегяна и своей секретарши узнала одна из первых (вообще от нее мало что ускользало). Она не поверила, что такая женщина, как Ванда, могла влюбиться в «такую сволочь», как Сурик Барсегян, и поэтому вначале роман этот ее насторожил. Считая ниже своего достоинства подозревать свою секретаршу и подругу в предательстве, Клара решила спросить Ванду напрямик и однажды пригласила ее на обеденный перерыв в пиццерию «Ди Рома», которая находится в конце улицы Абовяна до сих пор, у самой площади Республики. Сделав заказ, Клара сразу, без предисловий спросила:

– У тебя роман с Барсегяном?

– Да, – ответила Ванда, и они почему-то рассмеялись.

– Джанс, не поверю, что ты влюблена в этого микробиолога в прошлом и чинушу в настоящем.

– Да, конечно, я не влюблена, – сказала Ванда.

– Так в чем дело? Вы просто спите друг с другом?

– Да.

– И все?

– Да.

– А не кажется ли тебе, что это – очередной этап в борьбе против Клары, вашей «мамы»? – спросила Клара, усмехнувшись.

– Нет, – убежденно ответила Ванда. – По-моему, он уже все понял. К тому же я ему сказала, что не стоило ему, идиоту, строить козни против тебя.

– Ты так и сказала? – рассмеялась Клара.

– Да.

– А что он?

– Сказал, что совершил ошибку и что очень переживает.

– Бедный Сурик Барсегян… А сколько это у вас уже тянется?

– Две недели.

– Ах, вот как! Вы довольно-таки умело все это скрывали. А как все началось?

– Как обычно. После работы он меня пригласил в ресторан и «далее смотри по тексту…».

– Да-а-а-а, дорогуша, кто бы мог подумать! Ты и Сурик Барсегян! Не верю! А как он? Ну… Ты понимаешь меня…

– Самоуверен, как всегда, – сказала Ванда. – И вообще он, конечно, пустышка.

Клара покачала головой:

– Самоуверенность – это разновидность уверенности в том, что ты должен нравиться всем и вся… Значит, наш самоуверенный Сурик решил завести себе любовницу?

– Да, вначале это было так.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он в меня влюбился.

– Правда?!

– К сожалению, это правда. Я этого не хотела, честное слово! Но, видно, Сурик без этого не может.

Сурик Барсегян отлично понимал, что влип. Но мало было сознавать это, нужно было действовать, но он уже не мог ничего поделать, ибо на самом деле влюбился, и, хотя он и продолжал держаться с присущей ему самоуверенностью, он чувствовал, что теряет почву под ногами, и проклинал себя за эту свою любовь. Да, читатель, он чувствовал, что теряет голову. Он стал даже думать, что никогда раньше не любил по-настоящему (а что может быть хуже, когда понимаешь это?), и сносил едкие насмешки Ванды с покорностью спаниеля. Причем в глубине души он понимал, что Ванда просто согласилась стать его любовницей, спать с ним, но не любила его (и никогда не полюбит!), и от этой мысли он любил ее еще больше.

Конечно же, полюбив Ванду, он разлюбил свою жену (логично!), причем любовь его к жене убывала по мере того, как возрастала любовь к Ванде. Ситуация знакомая, старая, как мир! Человек живет со своей женой много лет; как ему кажется, он любит свою жену, но однажды в жизни мужчины появляется новая женщина, и, влюбившись, мужчина начинает сравнивать эту женщину со своей женой. Естественно, он предпочтение отдает новой женщине, ибо она вся окутана облачком тайны и новизны, тогда как жена уже не представляет собой ничего такого, в ней уже нет загадки, а загадки ведь мужчины любят, вернее, любят их разгадывать. Кстати, если нет загадок, они сами искусственно создают их. Вообще несчастья мужчины начинаются тогда, когда он начинает сравнивать женщин. О, это всегда опасно, ибо он всегда в одной найдет то, чего нет в другой, и наоборот. Но мужчина не может не сравнивать: у мужчин сильно развито аналитическое мышление!

Теперь уже жена вызывала у Сурика Барсегяна скуку, а порой и раздражение. Его раздражало то, что жена ни на капельку не похожа на Ванду, и он понимал, что жена никогда и не сможет быть похожей на свою соперницу. Как казалось Сурику Барсегяну, Ванда была исключительной, более тонкой, аристократичной.

Почти одного возраста с Вандой, Аэлита Барсегян, родившая Сурику двух сыновей, уже начала полнеть и, благодаря своему невысокому росту становилась похожей на свежеиспеченный батон (до Ванды Сурик этого не замечал). Кроме того, как убедился Сурик, в отличие от Ванды Аэлита не разбиралась в литературе, искусстве, и это тоже раздражало Сурика, ибо Ванда успела-таки привить ему вкус ко всему хорошему. Вскоре Сурик Барсегян стал презирать свою жену, унижать ее, насмехаться над ней (как над ним же насмехалась Ванда) и все более отдалялся от нее, что очень понятно: человеку свойственно стремление к лучшему. Потребности Сурика (духовные), возросшие за то время, что он стал служить в министерстве, а особенно за то время, что у него появилась Ванда, теперь уже не могли удовлетворяться в кругу семьи, в частности с женой (настоящих же друзей у Сурика не было). Волей-неволей Ванда поднимала его над болотом посредственности, и теперь Сурик Барсегян действительно стал немного разбираться в тех вещах, о которых он раньше лишь самоуверенно разглагольствовал, т. е. под воздействием любви Сурик Барсегян очень изменился («Любовь может изменить нас до бесконечности», – сказал как-то Теренций…) Теперь Сурик лишь с ужасом думал, что, когда у него с Вандой будет покончено (а он смутно предчувствовал это время), он уже не сможет вернуться к прежней жизни. Он понимал, что к жене он уже не вернется. Ведь и в постели Ванда была несравненно лучше жены. Более опытная в сексе, Ванда делала то, что Аэлите Барсегян не могло присниться даже в самом эротическом сне.

Думая обо всем этом в течение полугода, «проанализовав» создавшуюся ситуацию, дотошно сравнив двух женщин, Сурик Барсегян пришел к выводу, что брак его с Аэлитой оказался несчастливым. В голове его царил полнейший хаос, он не знал, что делать, и уже подумывал о разводе, хотя и не знал, как быть с сыновьями, о которых он даже как-то и забыл за последние четыре месяца. В общем, почва из-под ног Сурика Барсегяна была выбита. Он уже не был тем самоуверенным Суриком Барсегяном, что прежде, и, хотя он был счастлив в настоящем, он с ужасом ожидал несчастья в будущем – разрыва с Вандой: человек больше всего на свете боится потерять счастье, которое, он знает, выпадает всего лишь раз в жизни…

Но по мере того, как он в июле 1996 года, звеня ключами от машины, поднимался на пятый этаж второго подъезда дома № 50 на улице Нар-Доса, мрачные мысли оставляли его, и на душе становилось легко. Он позвонил в дверь квартиры № 14 и стал ждать. Ему открыли с некоторым опозданием.

– Сурик? – удивилась Ванда. – Так рано? А я еще спала. Проходи.

Сурик Барсегян вошел и поцеловал ее.

– Я не знал, что одиннадцать часов для тебя рано, – сказал он.

– Сегодня ведь воскресенье! Имею право отоспаться за всю неделю. Заходи. Я сейчас.

Сурик Барсегян не сел на диван в гостиной, как это обычно бывало, когда он приходил к Ванде и ждал, пока она оденется, а стал расхаживать по комнате, то и дело почему-то подходя к окну.

Ванде тогда шел тридцать первый год, хотя никто ей не дал бы больше 25–26. Она была высокая, стройная, у нее была отличная фигура, по которой сходило с ума немало мужчин как в стенах министерства, так и за его пределами. У нее было овальное лицо, глаза у нее были миндалевидные, светло-карие и выдавали незаурядный ум; очки же, которые всегда носила Ванда, придавали ее взгляду еще большее очарование (что, в общем-то, редко случается). Очень часто Ванда поднимала очки на лоб, и в ее взгляде появлялась тогда какая-то беспомощность, хотя вообще Ванда не была беспомощной или робкой. У нее был достаточный житейский опыт, который приобретают женщины, имеющие ребенка, но не имеющие мужа. Мужа у Ванды никогда не было. Тот, который являлся отцом ее ребенка, бросил ее, когда она еще была беременна, в 1990 году: это была первая настоящая любовь Ванды. Хотя после этой любви у нее в жизни были мужчины, она уже никому не давала себя провести вокруг пальца. После той первой настоящей любви Ванда по-настоящему не любила уже никого, хотя ее любили многие. Ванде не нравилось, когда в нее влюблялись по-настоящему, ибо основа внешней политики Ванды заключалась в формуле: «Мы спим друг с другом, нам хорошо, НО НЕ БОЛЕЕ ТОГО!» Зная, что не выйдет замуж ни за кого, она порывала с теми, кто в нее влюблялся («Не сука же я в конце концов!»), хотя в том, что она с некоторой безразличной жестокостью бросала своих любовников, угадывался некий садизм. Клара, ее близкий друг, к тому же еще и начальник, однажды даже сказала Ванде, что та просто мстит мужчинам. Ванда не согласилась тогда, хотя, может, и зря. Так или иначе, Ванда поступала всегда с мужчинами так, как однажды поступили с ней самой – бросала их. Ванда прекрасно знала, что после нее мужчины порывали со своими семьями, спивались и т. д. и т. п. Когда обо всем этом рассказывали Ванде, она говорила: «Сами виноваты, не надо было влюбляться!» – но потом запиралась в туалете и ревела несколько часов подряд. Вместе со всем этим Ванда, однако, не считала себя «роковой женщиной»…

К предложению Сурика Барсегяна стать его любовницей Ванда отнеслась весьма и весьма спокойно. Зная Сурика (красивый, самоуверенный, не старый(!), неглубокий, посредственный), Ванда решила, что наконец в нем найдет тот идеал взаимоотношений, к которому, как ей казалось, она всегда стремилась: легкие, ни к чему не обязывающие, основанные лишь на сексе, в общем, «цивилизованные отношения между взрослыми людьми» (выражение самой Ванды). То, что Сурик будет изменять жене, ее мало волновало. Вообще Ванда была уверена, что, если муж уходит от жены, заводит любовницу, виновата сама жена, и никто другой (так думают, наверное, все незамужние женщины, разведенные и вдовы). Кроме всего прочего, в момент предложения Сурика Барсегяна у Ванды не было мужчины, что уже начинало ее нервировать, и поэтому она согласилась даже с некоторой радостью. В очередной раз, когда Клара сказала, что Сурик Барсегян ей не пара, она ответила:

– Жить-то надо…

И Клара не поняла ее: ведь Ванде достаточно было свистнуть, и у нее отбоя не будет от мужчин, да Ванда и сама очень хорошо понимала это, но ей, видимо, уже надоело каждый раз «свистеть». Что же до Сурика Барсегяна, то, видит Бог, она не хотела, чтоб он влюблялся в нее. Когда она почувствовала, что сердце Сурика дрогнуло, она поняла, что и на этот раз ей не повезло; она поняла, что рано или поздно (скорее – рано) она его бросит. При этой мысли она всегда вздыхала и чувствовала себя ужасно лицемерной…

Сурик Барсегян в то июльское утро 1996 года все еще прохаживался по гостиной, когда снова появилась Ванда.

– Что-то ты сегодня рано, Сурик, – сказала она, обнимая его.

– Я сказал дома, что меня посылают в однодневную командировку, – сказал Сурик, целуя ее в шею.

– Дура же твоя жена, если верит тебе.

– Так она ведь меня любит.

– Терпеть не могу, когда ты такой самодовольный!

– Я просто очень хотел тебя видеть. Я по тебе соскучился, – сказал он очень нежно.

– Если ты имеешь в виду секс, – сказала Ванда, – то знай, что я только что оделась и вовсе не собираюсь снова раздеваться.

– Я имел в виду не только секс.

– Значит, все же за один день можно соскучиться? – съязвила Ванда.

– Перестань! Мы не виделись не только вчера, но и в пятницу тоже, не на работе, а после…

– Ах, да-а-а! – улыбнулась Ванда. – Я и забыла, что в пятницу ты, как добропорядочный муж, ровно в 18.00 с работы помчался прямо в объятья жены!

– Но я ведь объяснил, почему мне пораньше надо было быть дома в пятницу: у Аэлиты был день рождения.

– Дни рождения твоей жены меня не интересуют! Что же ты ей подарил?

– Прекрати!

– Ну, хорошо! А вчера?

– Вчера я был на свадьбе у одного из моих родственников. В церкви сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна. Ну, а потом был ресторан. Неудобно было не пойти.

– О, конечно! Просто, знаешь, у тебя слишком много родственников.

– Да, это правда. Но все это не имеет значения, поскольку я сегодня свободен весь день.

– Неплохо, – сказала Ванда. – Пошли завтракать?

– Давай, – сказал Сурик. – Признаться, я очень голоден.

– Что же тебя дома голодом-то морят, бедненький! Пойдем, я тебя накормлю. Только сначала включим магнитофон. Обожаю завтракать под музыку.

На кухне она вскипятила воду для кофе и стала варить яйца. Достала из холодильника масло, сыр, вчерашний салат.

– К сожалению, ничего другого нет, – сказала она. – Поленилась вчера купить.

– Ничего, – сказал Сурик Барсегян. – Для завтрака сойдет.

– Ты ужасно великодушный! – Она положила на стол тарелки, ножи, вилки. – Пиво хочешь?

– Нет.

– А я выпью. Люблю пиво.

– Я это знаю. Странно, что ты не толстеешь.

– От пива толстеют только мужчины, – сказала Ванда («Откуда она знает такие вещи?» – подумал Сурик).

Он смотрел на нее и думал, что его жене далеко до Ванды (бес сравнения, сидевший в нем очень крепко, опять проснулся). Ванда была в длиннющем сарафане с большими пуговицами, нижние шесть из которых Ванда никогда не застегивала; она была босиком, очки были подняты на лоб, и волосы, как всегда, завязаны сзади, в то утро – зеленым шнурком. Сурик думал о том, что Аэлита никогда не завязывает волосы шнурком, никогда не ходит босиком по квартире, никогда по утрам (и вообще никогда) не пьет пиво. И он вздохнул. Ванда не обратила на его вздох никакого внимания (вообще в последнее время Сурик часто вздыхал) и продолжала о чем-то болтать.

Они позавтракали, потом пили кофе и курили.

– Давай поедем куда-нибудь.

– Куда?

– Не знаю. За город. В какой-нибудь ресторанчик.

– Какие мы богатенькие! Разжились на работе в министерстве, парон Барсегян?

– О да! Я беру взятки от разного рода санэпидемстанций, которые инспектирует наш отдел, возглавляемый достопочтенной, честнейшей, кристальнейшей мадам Кларой!

– Так вы, стало быть, берете взятки, парон Барсегян?

– А ты думаешь, Ванда-джан, что подарки, которые ты получаешь, куплены на зарплату?

«Вот свинья! – подумала Ванда. – Я так и знала, что он когда-нибудь напомнит мне о подарках!»

Вслух она сказала:

– Можете подарков мне больше не дарить, парон Барсегян.

– Ладно, – рассмеялся Сурик. – Давай заканчивать эту пустую болтовню. Решай: едем мы за город или нет.

– Не знаю, пока не решила. Потому что поехать с тобой за город означает отказаться от одного свидания.

– Свидания с мужчиной?

– Да. Ты ревнуешь?

– Ты должна поехать к сыну?

– Так ты знаешь о его существовании?

– В наш век очень трудно что-либо утаить. Неужели ты думаешь, что, по крайней мере за эти полгода, которые мы провели вместе, никто мне об этом не рассказал?

– И ты ничего не говорил?

– Нет, – сказал Сурик Барсегян. – Я не понимал, почему ты сама мне этого не скажешь, и думал, что тебе не хочется об этом говорить.

– А ты хороший парень, Сурик! Деликатный даже!

– Хорошо, что ты наконец-то это поняла. Могло быть и хуже.

– Хочешь, я тебя поцелую?

– Нет. Только потому, что я проявил такт, меня целовать не надо.

– Как ты высокопарно говоришь! «Проявил такт»! Боже!

– А ты зато всегда насмехаешься надо мной. Я к этому уже привык.

– После сегодняшнего, – сказала Ванда, – обещаю больше никогда не насмехаться.

Помолчали. Потом Сурик спросил:

– Ну, так мы едем?

– Пожалуй, что так, – сказала Ванда. – Только мне надо будет принять душ. Хочешь вместе со мной?

– Очень хочу.

– И ты будешь любить меня хорошо?

– Да.

– И будешь делать, что я скажу?

– Да.

– И позволишь мне делать, что я захочу?

– Да.

– Допивай же скорее кофе!

– Нет, – сказал Сурик Барсегян. – Я буду медленно-медленно пить кофе, чтоб продлить удовольствие ожидания!

Ванда встала из-за стола, подошла к Сурику и села ему на колени.

– Попробуй, если сможешь, – сказала она.

– Я буду пить кофе и даже внимания на тебя не буду обращать.

– У тебя это не получится.

– Давай попробуем.

– Давай. – она стала развязывать пояс и спустила «молнию» на его брюках.

– Это не по правилам! – сказал Сурик.

– Ты пей, пей свой кофе!!!

Когда они уже ехали в красной спортивного типа машине Сурика Барсегяна по направлению к севанскому шоссе, Ванда подумала о сыне и пожалела, что из-за Сурика Барсегяна она не увидит его. По идее, она еще вчера, то есть в субботу утром, должна была поехать в Эчмиадзин, где он, Даниэль, жил со своей бабушкой, матерью Ванды. Однако в пятницу вечером Клара попросила ее в субботу никуда не уезжать и прийти в гости на вечер, устраиваемый в честь окончания Медицинской академии ее старшей дочери Лоры. Ванда не могла отказать, купила Лоре золотую цепочку и золотой кулончик с головой Нефертити и поехала на улицу Туманяна к семье доктора Армана и Клары, твердо решив, что в воскресенье она уедет в Эчмиадзин. Однако, как снег на голову, свалился Сурик (обычно воскресенья он уделял семье), и Ванда опять не смогла поехать. Теперь она подумала, не попросить ли Сурика поехать в Эчмиадзин, к сыну, но, ничего не решив, она спросила:

– Куда мы едем?

Сурик Барсегян ответил:

– По дороге на Севан есть очень хороший мотель. Он называется «Чайка».

– Глупое название.

– Верно, но там можно очень хорошо отдохнуть. Там есть отличные номера и еще бассейн.

– Бред какой-то, – проворчала Ванда.

– Ты только скажи, – сказал Сурик. – Хочешь, мы сейчас свернем и поедем в Эчмиадзин?

– Нет, – ответила Ванда. – Давай поедем в «Чайку». К Даниэлю поедем в другой раз как-нибудь. Если ты захочешь…

– Я просто подумал, что тебе хочется увидеть сына. Ты ведь навещаешь его каждые субботу-воскресенье, правда?

– Да.

– Так что ты скажешь?

– Скажу нет. Поедем в «Чайку».

Дорога стрелой тянулась на северо-восток, и вдоль нее росли тополя, а по левую и правую стороны от нее была каменистая, раскаленная солнцем пустыня, а дальше – горы. Ереван был уже позади. Раскинувшийся в огромной чаше равнины, он утопал в облаке смога и задыхался там внизу.

Стало свежо, и дышать стало легче.

Ванда закурила, отдала сигарету Сурику и закурила новую для себя.

– А вообще хорошо, что мы вырвались из города, – сказала она.

– Нужно почаще это делать, – сказал Сурик Барсегян и обогнал автобус, едущий впереди.

– Давай на следующий уик-энд поедем на Севан. Сто лет там не была. Возьмем Даниэля и поедем. Клара устроит нам путевки в какой-нибудь пансионат.

– Извини, – сказал Сурик, – на следующий уик-энд мы с семьей приглашены на дачу к замминистра.

Ванда ничего не сказала.

Мотель «Чайка» находится в часе езды от Еревана. Ванда и Сурик вышли из машины и, войдя через ворота во дворик, направились к дому из бело-розового туфа. Подойдя к деревянной стойке в вестибюле, за которой сидела молодая, весьма приятная женщина, Сурик Барсегян заказал номер.

– Ваш – 215-й, – сказала женщина за стойкой. – Вам на час?

– Нет, – ответил Сурик Барсегян (Ванда рассмеялась). – До утра.

Когда поднимались по лестнице на второй этаж, Сурик сказал:

– Хорошо еще, что тут можно без паспортов.

Ванда ответила:

– Мне кажется, что это не мотель, а бордель.

– Ты слишком строго судишь.

Сурик открыл дверь, и они вошли в номер. Он оказался двухкомнатным, состоящим из спальни и гостиной. В спальне была огромная кровать (Ванда сказала: «Я же говорила, это бордель!»). На стенах в гостиной висели картины с пейзажами и одна цветная фотография с панорамой ночного Еревана.

– Неплохо, правда? – спросил Сурик Барсегян.

– Могло быть и лучше или хуже, не знаю, – ответила Ванда и плюхнулась в кресло.

– Хочешь есть?

– Нет.

– Тогда давай отдыхать, – сказал Сурик. – Просто ляжем и будем отдыхать. Согласна?

– Да, если ты хочешь.

Сурик внимательно посмотрел на Ванду.

– У тебя испортилось настроение? – спросил он.

– Нет, – ответила Ванда. – Не обращай внимания. Пройдет.

– Хочешь, я спущусь вниз, принесу шампанское?

Ванда улыбнулась:

– Для шампанского слишком рано, дорогой. К тому же ты можешь заказать шампанское по телефону.

– Я и не подумал, – сказал Сурик. – Что же мне сделать, чтоб развеселить тебя?

– Ничего, это пройдет. Выйди, погуляй немножко, поговори с кем-нибудь, а потом возвращайся минут через двадцать; тогда я обещаю быть совсем другой.

– Я не оставлю тебя, – сказал Сурик.

– Не упрямься, – попросила Ванда. – Обещаю, через двадцать минут все пройдет.

– Как скажешь. – И Сурик Барсегян вышел из номера.

Ему было грустно. Мало того, он был сердит. Во-первых, Сурик чувствовал себя ненужным, отосланным; во-вторых, обманутым: эту вылазку за город он представлял себе совсем по-другому. Ведь этот воскресный день обещал быть неповторимо радостным, счастливейшим из всех… А он рушился на глазах и портился, как внезапно испортилось настроение Ванды. И он подумал, что Ванда испортила день, и злился на нее.

«Испортить день, – подумал он, – может разве что Аэлита!»

И он с удивлением подумал, что, оказывается, то самое «обыденно бабское» присуще также и Ванде. И это открытие его поразило, и он заключил: «Вообще все бабы одинаковы!» От этой мысли ему сделалось еще хуже, и он даже подумал, что не стоило вообще приезжать сюда, в «Чайку».

Вздохнув пару раз, Сурик Барсегян спустился в вестибюль, потом по винтовой деревянной лестнице спустился в подвальный этаж, где был бильярдный зал, а за ним – и бар. В баре он сел на высокий стул у стойки и заказал коньяк. Он закурил и посмотрел на часы…

Как только Сурик Барсегян закрыл за собой дверь, Ванда свернулась клубком в кресле, в котором сидела, и неожиданно для себя заплакала. Если б кто-нибудь спросил ее, почему она плачет, она бы не знала, что ответить. Она плакала, и все! Она плакала и не могла остановиться. Но потом, посмотрев на часы (подарок Сурика!), она решила взять себя в руки, пошла в ванную, умылась, потом заново накрасилась. Смотря на себя в зеркале, она упрекнула себя в том, что сама того не хотя, портит день Сурику, который как раз-таки ни в чем и не виноват. Она готова была казаться веселой и радостной для него; для него она могла бы даже пойти на еще большие жертвы… Но Ванда остановила саму себя: неужели она начинает привязываться к Сурику Барсегяну?! Боже, как бы смеялась Клара. Неужели она вот-вот и полюбит его? Эта мысль испугала ее. Любовь казалась ей бездонной пропастью, в которую она не хотела падать, зная, что там, внизу есть острые камни. Она искала любовь, но в то же время и бежала от нее, тем самым причиняя страдания себе и другим. Запретив себе любить, она меняла мужчин с пугающей скоростью, лишь смутно понимая, что попросту прожигает жизнь, и также смутно догадываясь, что в конечном итоге останется ни с чем… И теперь Ванда не знала, как быть. Что делать дальше? Как вообще жить?.. Она думала о себе, о Сурике, о многих других мужчинах, которых она бросила, и еще о сыне. Как ей сейчас не хватало Даниэля! Как она бы хотела обнять его! И Ванда вдруг поняла, что рано или поздно ей нужен будет лишь Даниэль. Вот только, подумалось ей, еще немного поиграем в любовь; еще самую малость, а там можно будет и уйти (слишком обидно уходить сейчас, в тридцать один!). Она подумала, что скоро вообще «уйдет», чтоб жить только для сына и только для него…

Она посмотрела на часы: двадцать минут давно уже прошли, а Сурика все еще не было. Она взяла сумочку и вышла из номера. Она спустилась в вестибюль и спросила у сидевшей за стойкой молодой, весьма приятной женщины, где находится бар, а потом прошла через зал, спустилась по деревянной винтовой лестнице в бильярдную, пересекла его (мужчины, играющие в бильярд, посмотрели ей вслед) и вошла в бар. Она думала, что будет веселой и радостной для Сурика Барсегяна, и от этой мысли ей становилось хорошо. И она сразу же увидела его, сидящего у стойки и медленно пьющего коньяк.

– Нехорошо, парон Барсегян, заставлять даму ждать больше двадцати минут, – сказала она.

– Ванда? – удивился он. – Как ты меня нашла?

– Нетрудно было догадаться, где ты, – рассмеялась та. – Что ты пьешь?

– Коньяк.

– Закажи мне то же самое, и еще шоколад. Я коньяк пью только с шоколадом.

Сурик Барсегян заказал два коньяка и шоколад.

– Сядем за столик?

– Конечно, дорогой.

– Ты уже в порядке?

– Да. Разве не видно? Теперь я веселая и радостная.

От ее слов Сурик Барсегян почувствовал, что где-то у него в груди что-то радостно екнуло: значит, день этот не испорчен; значит, воскресенье будет неповторимо радостным и счастливейшим из всех!..

Они пошли и сели за столик с маленькой лампой и с зеленым абажуром. Было хорошо сидеть в баре, слушать приятную музыку, медленно попивать коньяк и закусывать его плиткой шоколада. Сурик Барсегян скоро опьянел, и Ванда чувствовала, что тоже скоро опьянеет, и, по мере того как она пьянела, тем больше, а с ней это бывало каждый раз, когда она пьянела, ей нравился Сурик Барсегян («Так я стану алкоголичкой!»). И вот, сидя в баре, вполуха слушая излияния Сурика, Ванда, несмотря на то что в голове начинало приятно шуметь, решила разобраться, что же ей нравится в ее нынешнем любовнике. Внешность? Может, да. Характер? У Сурика, казалось, не было характера, хотя и Ванда сегодня открыла для себя одну его положительную черту: Сурик с любимым человеком мог быть очень деликатным. Но что же еще? Ванда призналась себе (в этом она признавалась себе не раз), что ей очень нравится, когда Сурик прикасается к ней; ей нравилось, как он ее заводил и заводился сам; ей нравилось заниматься сексом с Суриком Барсегяном. Но Ванда знала, что это – не любовь. «Любовь бывает другой, – подумала она теперь. – А Сурик, разве может он быть причиной (или следствием?) моей любви? Нет! Мне просто нравится, как он меня трахает, и все. – И она усмехнулась, подумав: – Надо отдать ему должное, делает он это очень здорово…»

– Ты слушаешь меня? – спросил ее Сурик Барсегян.

– Да, – соврала Ванда.

– Пойми же, я очень тебя люблю! Очень! Никто не нужен мне больше, только ты! И ты сводишь меня с ума, и я теряю голову! Я люблю тебя, понимаешь?.. Послушай, Ванда, я женюсь на тебе! Я разведусь, и мы поженимся! Слышишь? Я так решил.

– Ты пьян, Сурик.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Я тоже тебя люблю, – сказала Ванда автоматически, и вдруг такая волна благодарности нахлынула на нее, что, казалось, она сейчас закричит. Она сделала большой глоток коньяка, почувствовала, как коньяк обжег ей горло, и сказала хриплым то ли от коньяка, то ли от волнения голосом: – Ты очень славный, Сурик! Ты очень хороший. Ты вообще… молодец… Спасибо, что меня так любишь…

– И ты меня действительно любишь?

– Да.

– Скажи, ты меня любишь?

– Да, да!..

Уже в номере, когда она, лежа на кровати, видела из окна, как по небу плывут облака, а Сурик курил, Ванда сказала:

– Закажи что-нибудь выпить. Секс выветрил из нас весь коньяк, а мне сегодня хочется все время быть пьяной.

– А может, оденемся и спустимся в бар?

– Нет, сначала выпьем здесь, а потом спустимся и поедим чего-нибудь.

– И что мы будем делать здесь в номере?

– Я буду пить то, что ты закажешь, ходить голая по номеру и пытаться соблазнить тебя.

– Ты все-таки ненормальная, Ванда. Но мне это нравится.

– Ну и слава богу!

– Что же мне заказать?

– Я так думаю, что пришло время для холодного, ледяного шампанского.

Сурик Барсегян позвонил по внутреннему телефону и заказал шампанское и фрукты. Он чувствовал себя вполне счастливым.

Когда они потом спустились в зал и сели за столик и ждали, когда им принесут заказанную пиццу, Сурик спросил:

– Тебе хорошо?

– Да, – ответила Ванда. – Честно. Я давно не чувствовала себя такой счастливой.

– Кто знает, – осторожно спросил Сурик, – сколько это счастье продлится?

– Не знаю, дорогой.

– От твоих «не знаю» мороз пробегает по коже. Ты разлюбишь меня, Ванда? Скажи, ты меня разлюбишь?

– Не будем об этом говорить, ладно? Потому что в этих «никогда», «всегда», «навечно» есть какая-то горечь. Я тебя очень люблю сейчас. Давай жить сегодняшним днем.

– Ты жалеешь о чем-нибудь?

– Нет. Только о том, что сейчас с нами нет Даниэля. Я бы хотела, чтобы с нами теперь был мой сын, чтоб он видел, как я счастлива. Знаешь, он такой смешной, такой хороший и еще очень умный!..

– Послушай, Ванда, я решил. И теперь ты мне можешь вполне поверить, потому что я сейчас не пьян. Итак, я решил: мы поженимся. Я разведусь, и мы поженимся…

– Нет. Давай не принимать скоропалительных решений. Разве нам плохо сейчас? Давай не думать о разводах, женитьбах и обо всем таком.

Сурик Барсегян ответил:

– Я просто подумал, что нам троим (тебе, Даниэлю, мне) вместе было бы очень хорошо.

– Может быть, – сказала Ванда. – Но в наше время нельзя загадывать. Ведь очень многое может измениться. Ведь все еще некрепко, шатко, все движется, рушится, строится вновь… Главное, не загадывать далеко вперед. Это роскошь в наше время, которую мы себе позволить не можем. А строить планы слишком опасно… А вдруг у нас все заберут? Мы сейчас немного стали уверенными в себе, потому что у нас (и у тебя, и у меня) появилось немного денег. Мы, так сказать, переживаем «время частичной стабилизации». Но надолго ли это все? Может, все это полетит к чертям собачьим…

– М-да, – сказал Сурик Барсегян, – оптимисткой тебя назвать трудно.

– Может быть, – рассмеялась Ванда.

– А свой урок политэкономии ты, очевидно, будучи студенткой журфака, выучила прекрасно. Я сражен «временем частичной стабилизации».

– Ты меня еще плохо знаешь, – сказала Ванда. – Я еще и не такое могу выдать.

– Хорошо, – сказал Сурик, – я сдаюсь. Давай веселиться, пить, заниматься сексом и жить в свое удовольствие и – главное – сегодняшним днем. Я принимаю правила твоей игры.

– Отлично! Если ты поел, то давай переберемся в бар и будем пить. А ночью будем купаться в бассейне, о котором ты мне рассказывал, возвращаться в номер, заниматься любовью, пить шампанское или коньяк, есть, а потом снова купаться… Знаешь, по-моему, наступает время какого-то безумного, продолжительного, всеобщего, шумного праздника. У многих теперь появились деньги, и они целеустремленно прожигают их, бросаясь в круговорот какой-то безумной, безумной фиесты. И мы тоже часть этой фиесты, правда, не самая ее богатая часть, но все-таки часть. Давай веселиться и безумствовать. Тем более что нам больше ничего другого не остается делать в этой нашей пустой жизни!

Сурик Барсегян рассмеялся:

– По-моему, тебя съедает комплекс «философских противоречий», неизвестно как помещенных в одну и ту же оболочку, называемую Вандой. Хватит философствовать, пошли в бар!

Они пошли к винтовой деревянной лестнице, спустились в бильярдную и вошли в бар. Ванда шепнула на ухо Сурику:

– Знаешь, что играет джаз-банд? Это из «Рапсодии в стиле блюз» Гершвина. Вот о чем я говорила. Наша жизнь – это рапсодия в голубых тонах. Ничего нет твердого, четкого. Все зыбко…

– Давай лучше выпьем, – сказал Сурик, и Ванда только рассмеялась.

Они не спали почти всю ночь. Когда же на следующий день они подъехали к Министерству здравоохранения, что находится в конце улицы Туманяна, был уже полдень. Оказалось, что Сурика Барсегяна давно уже ждут в кабинете замминистра. Войдя в лифт, Сурик сказал Ванде:

– Черт бы побрал этого замминистра!

– Он твой родственник, ты не забыл? – улыбнулась та.

– Не ехидничай. Хоть он и мой троюродный дядя, а все равно – замминистра. И это всегда не к добру, когда он вызывает.

Ванда пошла поприветствовать Клару, которая накричала на свою секретаршу из-за опоздания, а Сурик пошел к своему родственнику (этажом выше). Тот сидел за своим огромным столом и курил сигарету (это был довольно-таки крупный мужчина с седеющими и редеющими волосами).

– Где ты был? – спросил он своего троюродного племянника.

– У меня были дела в городе, – без запинки соврал Сурик Барсегян.

– Ну, так слушай новость… Это очень плохая новость, Сурик… Сегодня утром я получил приказ об отставке, подписанный премьером. Наверное, инициатива все же исходила от премьера, потому что президент всегда ко мне хорошо относился…

Дядя говорил еще что-то, но Сурик не слушал. Он закрыл глаза. Перед его мысленным взором проплыло лицо Ванды, которое сменилось потом «ликом» Аэлиты Барсегян. И тогда Сурик подумал, что это конец, и это действительно был конец. Он теперь понял, что потерял Ванду (и навсегда!), и подумал, что фиеста, о которой та говорила, для него закончилась. Он понял также, какой смысл вкладывала Ванда в понятие «РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ».