Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Севан, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по стальному листу. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, слышался лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежных камнях, отползали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то срывался ветер, и вой его слышался задолго до того, как он прилетал и, скользнув по крыше палатки, принимался хлестать по озеру.

Когда только-только начало светать, доктор Арман, известный в Ереване хирург, оделся и вышел из палатки.

Похолодало. Ветер с рассветом улегся, но все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на пятьдесят, помочился за кустами, потом, набрав сухих веток, вернулся и разжег костер. Вскоре начало всходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, темно-синее до тех пор, стало менять цвет: сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро не приобрело лазурный оттенок. Только узкая полоса вдоль берега стала светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, подул слабый ветерок, зато волны сразу же успокоились и уже не набрасывались с таким голодно-свирепым шипением на берег.

Доктор Арман приготовил себе кофе. Он сидел на складном стуле в десяти шагах от воды, смотрел на меняющее цвет озеро и пил кофе, приготовленный по-турецки, на угольках, из большой черной чашки, специально привезенной из Еревана. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…

О, этот утренний ритуал кофе, когда пьешь его из большой чашки, к тому же куришь первую за день сигарету! Доктор Арман был кофеманом и пил очень много кофе, и, хотя сердце его уже работало с перебоями, он не обращал на это никакого внимания и лишь глотал таблетки. Кофе был важнейшим стимулом жизни, и доктор не собирался отказываться от этого «бальзаковского» образа жизни. Для него – скольким это знакомо! – день терял смысл, если он утром не пил кофе, и поэтому кофе был всегда, как, впрочем, всегда были и сигареты. Доктор Арман был уверен, что сначала был кофе, потом все остальное, и поэтому, когда он просыпался, он сначала пил кофе, потом уже делал все остальные дела. Кофе был божеством Армана, и естественно, как и любого другого божества, его становилось все больше и больше. Если б Арман был поэтом, он бы написал оду Кофе, но доктор не был поэтом – хотя и поэтическое не было ему чуждо – и поэтому ему приходилось лишь пить этот БОЖЕСТВЕННЫЙ напиток и получать удовольствие и тахикардию.

В августе 1993 года ему исполнилось пятьдесят пять лет. Доктор Арман был выше среднего роста, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетического сложения; у него уже начали седеть волосы, у него была борода, глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следует делать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице № 4 и был уважаем среди коллег и всю жизнь менялся, причем менялся в худшую сторону, как все говорили, и вряд ли сам это замечал. Трудно сказать, осознавал он или нет, что с каждым годом все больше терроризирует семью, становясь самодуром. Одно он видел ясно, что все больше замыкается в самом себе и отстраняется от других, что приводило к полному одиночеству. В нем постоянно шла некая внутренняя работа, скрытая от других, но разрушающая его силы и здоровье. Он слишком часто стал задавать вопросы, ответы на которые, естественно, не мог найти, и это его делало еще более отстраненным и мучило. Но однажды эти поиски (поиски чего?) привели его к мысли, что чего-то не хватает в жизни, что жизнь он свою проживает совсем не так, как надо. Эта новая мысль стала отправной точкой в новых его «поисках», совершив некую революцию. Так иногда бывает: доживаешь до своего полстолетия, и тебе кажется, что ты свою жизнь прожил напрасно, неинтересно, не взял от нее все, что она могла дать. А причина в том, что вел слишком правильную жизнь. Да-да! Слишком мало совершалось в жизни безумств, тяга к возвышенно-романтичному все время подавлялась, уничтожалась работой, повседневными заботами. В школе учился отлично (окончил ее в 69-м), в том же году поступил в мед, окончил его с красным дипломом, женился и так далее и так далее. И ни одного безумного поступка за пятьдясят пять лет!..

Новым и очень важным открытием доктора Армана стало то, что он почувствовал, что больше не любит Клару. Прожив с ней двадцать один год, он вдруг понял, что и не любил ее никогда. И это стало началом конца, и все с тех пор стало рушиться прямо на глазах, и жизнь вовсе потеряла свои краски, и самое страшное было – обида за годы, прожитые с нелюбимым человеком. Тогда и появилось это чувство безразличия ко всему окружающему, и оно уже не отпускало его. Только за последний год доктор Арман из здорового во всех отношениях человека превратился в тень самого себя, стал совсем другим человеком. Если с ним раньше, мягко говоря, было очень трудно, если раньше его просто называли мрачной личностью и самодуром, то теперь рядом с ним и вовсе невозможно было находиться, не говоря уже о том, чтоб жить с ним под одной крышей. И никто, никто на всем белом свете не видел, не догадывался о той работе, которая совершалась внутри. Не видела, не понимала ничего и Клара, его жена, которая, поскольку Арман менялся в течение всей жизни, перелом последнего года просто прозевала, приписав возросшую грубость возрасту своего супруга. Между тем Арману все больше и больше не хотелось жить. Что же касается его близкого друга Гарика, то тот просто прощал ему участившиеся выходки и вспышки бесцеремонности и невозможной грубости. Гарик простил ему даже то, что тот однажды обозвал его жену Нонну «задумчивой дурой», после чего Нонна весь вечер проплакала на кухне (пришли в гости к друзьям) и не хотела слушать извинения Клары, к которой Арман все больше терял интерес, как впрочем, и к дочерям, друзьям и работе. Казалось, он погружается в какую-то тяжелую, давящую дремоту, какой-то летаргический сон. В нем появлялась не присущая ему раньше вялость, даже заторможенность, которая, однако, перемежалась с непонятными приступами ярости. Если он не был чем-то занят, то его чаще всего можно было видеть сидящим в каком-то углу и смотрящим в одну точку. Состояние полнейшего равнодушия и безразличия ко всему окружающему у него все больше усугублялось, а дома он и вовсе ничего не делал. Возвращался в семь-восемь часов вечера, обедал, причем во время обеда не произносил ни единого слова, хотя и Клара всегда сидела перед ним, потом ложился с книгой в руках и тут же засыпал, а ночью до самого утра мучился бессонницей. Такое состояние полнейшей апатии продолжалось уже год и продолжалось бы еще больше, если б не шеф доктора Армана, заведующий больницей, который заметил, что с его хирургом что-то происходит неладное. Бывало неоднократно, что Арман в самом разгаре операции швырял инструменты и выходил из операционной, оставляя закончить операцию своим ассистентам. Когда слухи об этих выходках дошли до Старика, то есть главы больницы № 4, тот не замедлил вызвать Армана в свой кабинет. Когда Арман вошел и закрыл за собой дверь, Старик, его шеф и учитель, несмотря на свой преклонный возраст, все еще сохранивший энергию и ясный ум, спросил:

– Что происходит, Арман?

– Не знаю, – честно ответил тот.

– И давно?

– Достаточно долго.

– Однако на работе это стало отражаться совсем недавно, правда?

– Да.

– Что же в действительности происходит?

– Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знаю.

– Наверное, ты устал?

– Может быть… Устал… Да-да, я очень устал, очень! Я так устал!

Посмотрев внимательно на Армана своими маленькими проницательными глазками, Карлен Серопыч чуть ли не насильно отправил Армана в месячный отпуск, приказав как следует отдохнуть и вернуться полностью восстановившимся. Старик также добавил:

– Иначе нам придется расстаться.

Посмотрев на академика, Арман понял, что тот не шутит.

Первую неделю он просидел дома, ничего не делая, и до того довел всех, что Клара начала жалеть, что Арману дали отпуск, хотя вначале очень радовалась этому. Вторую неделю вся семья была занята экзаменами Эвы, которые та сдала на «отлично». После экзаменов Арман и решил поехать с семьей на озеро Севан и отдохнуть недельку-другую, причем не в какой-нибудь пансионат или гостиницу, а «диким» образом. Сразу же вся семья восстала против этого, но Арман настоял на своем, и вот семья в полном составе оказалась на песчано-каменистом берегу озера, где было суждено ему познакомиться с красивой молодой девушкой по имени Татев, которая и оказалась той силой, которая призвана была вывести Армана из состояния душевной комы. Будь на месте Татев любая другая, произошло бы то же самое. Это как гипнотизер, который выводит из состояния сна щелчком пальцев. Татев выполнила роль этого щелчка. И теперь то безумно-романтическое, многие годы подавляемое, проснулось; ту неимоверную силу, мощь, лавину выбросило наружу, и она готова была затопить все окружающее. Доктор Арман проснулся, час его пробил, но, к сожалению, слишком поздно, когда ему было уже пятьдесят пять лет. Романтически-безумное слишком долго в нем спало.

Когда доктор Арман вернется с озера Севан в Ереван, у него будет еще более подавленное настроение, которое у него уже не пройдет никогда, и вскоре он сделается окончательно равнодушным ко всему окружающему миру, его мало что будет интересовать. Пока он не встретит во второй раз Татев. Спустя четыре года, летом 1997 года, он сделается заведующим отделением в больнице № 4 и будет употреблять кофе втрое больше, чем в 1993-м. Доктор Арман умрет в декабре 2000 года от разрыва сердца, не дожив до назначенной свадьбы дочери всего три дня…

А пока, в августе 1993 года доктор Арман в отличнейшем настроении сидел на складном стуле на берегу озера Севан и пил кофе. Костер, предоставленный сам себе, начал гаснуть. Низко над водой летали чайки, при каждом повороте кончиками крыльев, как бритвой, рассекая гладь озера. Увидев с воздуха рыбу, они пикировали в воду и взлетали уже с добычей в клюве. Но иногда рыба срывалась, и чайка, разочарованно вскрикнув, делала несколько кругов над тем местом, где потеряла ее. Другие чайки при этом начинали истерично хихикать, подобно старым девам, злорадствующим над очередной неудачей подруги, у которой вот-вот должно было что-то получиться.

Из-за того, что солнце взошло совсем недавно, воздух был чист и прозрачен, и с берега можно было видеть далекие Гегамские горы по ту сторону озера, а также горы, которые были еще дальше. Доктору Арману был виден еще и полуостров, глубоко вдающийся в воду и соединяющийся с берегом узким перешейком; виден был и реставрирующийся монастырь на этом самом полуострове, который когда-то был островом. Доктор подумал вдруг, что то место, где он сидит сейчас, было дном озера, и мысли вдруг с пугающей стремительностью помчались на тысячелетия назад, когда озеро Севан, которое тогда никак не называлось, покрывало вершины этих холмов, с которых теперь слетал ветер…

– Арман? Опять встал ни свет ни заря? – услышал он позади себя. Это была жена, Клара. От неожиданности он даже вздрогнул. – И что тебе не спится?

– Не знаю, – ответил Арман. – Куда собралась?

– В кусты. Куда ж еще? Потом еще лягу спать.

– Так можно проспать всю жизнь, дорогая, – иронично сказал доктор, но Клара нетерпеливо отмахнулась.

– Перестань! Если ты думаешь, что я в восторге от этого дикого отдыха, то сильно ошибаешься!

Доктор Арман промолчал. Клара, проваливаясь в песок и спотыкаясь о камни, пошла вдоль берега; муж смотрел ей вслед и думал, какой она стала толстой, некрасивой.

– Не хочешь поспать немного? – спросила Клара, вернувшись.

Муж покачал головой:

– Нет. Я уже выпил кофе.

– Кофе, кофе… – пробурчала Клара. – От тебя только и слышишь, что кофе! Ничего, кроме кофе и сигарет. – Она опустилась на четвереньки и влезла в палатку, а доктор почувствовал, что от его хорошего настроения почему-то ничего не осталось.

Солнце грело все сильнее и сильнее, и чайки уже летали высоко, и далекие горы уже не были видны из-за дымки. Арман, проснувшийся раньше всех, просидел в одиночестве на берегу еще пару часов. А потом стали просыпаться его две дочери, жена, стал просыпаться ото сна весь палаточный городок. Для доктора Армана и его семьи начинался третий день отдыха на берегу озера Севан.

Старшая дочь Армана, Лора – домашние называли ее просто Ло – вышла из палатки и сразу же пошла к воде умываться. Умывалась она недолго – вода была еще холодная, – а когда возвращалась обратно к палатке, увидела отца, сидящего перед погасшим костром. Когда она спускалась к воде, она его не заметила; теперь же Лора подошла к Арману, обвила его шею руками и поцеловала.

– Бари луйс, папа, – сказала она. – А я тебя и не заметила.

– Ты меня часто не замечаешь в последнее время. – Доктор Арман улыбнулся.

– Неправда! – запротестовала Лора, хотя и знала, что отец прав: все больше отдаляясь от отца, в последнее время она, наоборот, больше сближалась с матерью. Поцеловав его еще раз, Лора пошла в палатку «привести себя в порядок».

Лора, как и Клара, была шатенкой; у нее были голубые глаза и очень белая кожа, под которой были видны синие прожилки, особенно под глазами. В августе 1993 года ей уже исполнилось двадцать лет, и она училась в меде. Лора, которой нравилось распускать свои удивительно длинные волосы, любила много читать, любила и знала музыку и вообще была человеком возвышенным и, как говорят, «не от мира сего». Здесь, на озере Севан, она мало купалась, предпочитая больше лежать в гамаке и читать какую-нибудь книгу. Она время от времени отрывалась от чтения, бросала мечтательный взгляд на лазурные воды озера, на полуостров вдали и снова принималась читать. Ей нравился такой вид отдыха, однако ей бывало холодно по ночам, и она не могла уснуть из-за воющего ветра.

Лора в свои двадцать лет плохо представляла, откуда берутся деньги – все, что ей необходимо было, ей покупали, – она не умела готовить, штопать, пришивать пуговицы, не мыла посуду, не стирала, не убирала квартиру, даже свою собственную комнату. Ее общественно-полезная роль в доме ограничивалась тем, что она время от времени вытирала пыль с пианино, на котором, кстати, неплохо играла, причем это делала с таким отрешенно-рассеянным видом, что все покатывались со смеху: «Лора работает!» Младшая же сестра ехидно предостерегала ее:

– Ло, смотри, не переутомись!

Клара сначала сердилась Лориной инертности, она жаловалась, что она одна уже не может содержать дом в чистоте, обстирывать всех, для всех готовить есть, но потом махнула рукой на старшую дочь, найдя некоторую поддержку у младшей дочери, Эвы. Доктор Арман, смотря на Лору, лишь качал головой, приговаривая, что «Ло будет трудно в жизни», а когда бывал пьян, говорил, что будущий муж Лоры заставит-таки ее работать.

Лора выйдет замуж в феврале 2001 года за Мартина Арамяна, с которым всю жизнь будет воевать, отравляя и себе и мужу жизнь. Мартин Арамян окажется богатым человеком, со связями, и деспотичным. Лора никогда не разведется с мужем, чтоб не оставить без отца двух сыновей, которых она ему родит, а может, и из-за страха самой лишиться сыновей, которые, несмотря ни на что, будут обожать Мартина Арамяна, своего отца. Лора Арамян будет работать в одной из ереванских поликлиник, куда устроится работать после окончания медицинской академии, благодаря связям доктора Армана.

Но это все будет потом. Теперь же, в то августовское утро 1993 года, Лора, старательно причесав свои удивительно длинные волосы и связав их в хвостик сзади, вышла на свет божий. В одной руке у нее был Альфред де Мюссе («Исповедь сына века»), в другой – пара яблок. Яблоки были второй после книг страстью Лоры. Она села в гамак, поправила панамку на голове, чихнула пару раз – под тенью сосен все еще было холодновато – и открыла книгу. И ничто ее больше не интересовало.

К тому времени из палатки вышла младшая дочь доктора Армана – Эва. Она была в купальнике. Подбежав к отцу, поцеловав его и сказав: «Доброе утро, па!» – она вошла в озеро.

– Вода ведь холодная! – крикнул ей с берега отец, но Эва ответила, что «ничуть». Проплавав минут пять, Эва подплыла к берегу и, не выходя из воды, попросила у отца «большое полотенце». Доктор Арман вскочил со своего складного стула, побежал в палатку за полотенцем. Когда Эва вышла из воды, он завернул ее в полотенце и стал растирать ее тело. Он чувствовал, как Эва дрожит.

– Заболеешь, – сказал он.

– Не заболею, па, не беспокойся, я ведь не Лора, – ответила дочь.

Она вошла в палатку снять купальник. Когда она, одетая в шорты, сандалии и красную майку, вышла опять из палатки, она объявила, что собирается прогуляться перед завтраком.

– Через полчаса завтрак будет готов, – предупредила Клара, но Эва заверила, что не опоздает.

– Не уходи далеко! – сказал ей отец.

Эва ответила:

– Я не маленькая!

Она пошла вдоль берега, у самой воды, разглядывая отдыхающих, разбивших свои палатки по всему пляжу, недавно проснувшихся, готовящихся завтракать. Эва не знала, зачем вдруг ей вздумалось пойти погулять. Но что-то ее подтолкнуло – и вот она уже идет по пляжу. Эва подумала, что очень часто не понимает, зачем совершает тот или иной поступок, предпринимает тот или иной шаг. «Это плохо!» – сознавала Эва, но ничего с собой поделать не могла, такой уж она уродилась: чрезвычайно импульсивной.

У Эвы (ей было 16 лет в 93-м), младшей в семье, как и у отца, были черные волосы, большие, как блюдца, глаза, всегда широко раскрытые, тонкий, идеально отточенный нос. Она была смуглее своей сестры и вообще представляла собой ее полную противоположность. В отличие от Лоры Эва была очень подвижной и энергичной, и если Лора могла часами сидеть и читать, то Эва не могла этого вынести и двух минут. Она не любила читать книги и воспринимала только танцевальную музыку (она неплохо танцевала). У Эвы, несмотря на всю ее импульсивность, были трезвый ум и практичный взгляд на вещи. Ее было трудно в каком-либо вопросе обвести вокруг пальца, да она никому и не позволяла делать это, как и вообще потешаться над собой. Эва была общительнее сестры, быстро сходилась с людьми, однако, несмотря на всю свою открытость, она никого не пускала в потайные уголки своего сердца. Туда вход был запрещен даже сестре, матери и отцу, которых Эва любила до беспамятства. Арман и Клара, хорошо осознавая это, не могли поручиться за то, что до конца знают свою младшую дочь.

Коротко остриженные волосы делали Эву похожей на мальчика, и вообще в ней было что-то мальчишеское, озорное, хулиганское. В детстве, во дворе и в детском садике Эва играла исключительно с мальчиками, считая девочек «нюнями», которые по любому поводу готовы расплакаться. Она любила носить брюки и каждый раз, когда по «особым» случаям ее одевали в платье или юбку, поднимала рев, утверждая, что она не «девчонка». В школе все-таки до нее дошло, что она, как и мама и Ло, «девчонка», но от этого она не сблизилась с одноклассницами. Она продолжала дружить с парнями, и те очень гордились ее дружбой, говоря, что Эва – настоящий друг. Это вызывало, естественно, у одноклассниц чувство, очень похожее на зависть, потому что им тоже хотелось дружить с парнями, но нельзя было, так как в то время (шестой-седьмой классы) у девочек считалось, что с мальчиками дружить стыдно. Зависть приняла более определенные формы, когда, повзрослев, парни стали вверять Эве свои сердечные тайны. Эва была хорошо осведомлена, кто в кого был влюблен, и это бесило одноклассниц, потому что Эва не раскрывала им эти тайны. Что до Эвы, то она в свои шестнадцать лет еще не была влюблена, и никто из парней ее класса тоже не был влюблен в нее, хотя Эва была очень красива. Просто парни еще не могли оценить ее строгую красоту и потом: никому и в голову не приходило влюбиться в Эву; она была просто другом. Кстати, то, что в нее могут влюбиться, не приходило в голову и самой Эве. Она только знала, что однажды она выйдет замуж, и у нее будут дети, для которых она будет очень хорошей матерью. Так и будет. Замуж Эва выйдет за человека старше лет на десять, Левона Саргсяна. В отличие от сестры Эва будет счастлива, и ей будет лишь жаль, что отец не видит ее счастья…

Теперь же пока она окончила школу и собиралась на следующий год поступить в медицинскую академию, как и сестра. Будучи натурой цельной, Эва в свои шестнадцать лет все же разрывалась между двумя определяющими чертами своего характера: чрезмерной импульсивностью и четкой холодной рассудительностью.

Арман и Клара обожали своих дочерей, и никого из них нельзя было упрекнуть в каком-либо предпочтении. Однако Армана чисто бессознательно тянуло к младшей дочери, Клару же – к старшей. Происходило это, может быть, оттого, что Эва своим характером больше была похожа на мать, а Лора – на отца: он тоже все осложнял и не давал сам себе покоя. И именно поэтому доктору Арману всегда было легче с Эвой, они друг с другом очень хорошо ладили, у них все было понятно и просто, и она понимала отца с полуслова. С Лорой же очень часто бывало действительно очень тяжело…

Дойдя до каменной стены, за которой начиналась фешенебельная часть пляжа с коттеджами, гостиницами, прогулочными яхтами и катерами, Эва остановилась. Но ей не хотелось возвращаться той же дорогой, и она поднялась по крутому склону, вышла на шоссе и вдоль шоссе пошла обратно. Мимо проезжали автомобили, все с отдыхающими, которые почему-то махали ей рукой, а потом, громко просигналив, проехал бензовоз. Сверху, с шоссе, озеро Севан было очень красивое. Оно было «лазурнее» и, казалось, светилось внутренним светом. Оттого что отсюда не слышно было шума прибоя, казалось, что озеро сделано из лазурного стекла, однако, когда дул ветер, оно морщилось и как бы оживало.

Эва шла вдоль шоссе, а потом, увидев сверху родную палатку – ею кончался палаточный городок, – стала спускаться по склону, прыгая с камня на камень. Последние метры спуска она пробежала как угорелая и остановилась только у самой воды. Она тяжело дышала и вдруг рассмеялась, ощутив себя очень счастливой почему-то, даже подпрыгнула на месте несколько раз. По мере того как она приближалась к костру, который опять разжег отец и над которым колдовала мать, Эва почувствовала, что очень проголодалась.

– Где ты пропадала? – спросила ее Лора. – Мы тебя давно ждем.

– Гуляла, – хитро улыбаясь, ответила Эва.

На завтрак ели тушенку с макаронами и сгущенное молоко, которое запивали чаем. Они сидели и лежали на одеяле, разостланном на песке, в тени сосен; одеяло служило им одновременно и скатертью. Все, кроме доктора Армана, ели с аппетитом: Лора, старшая дочь, – потому что перед завтраком съела два яблока, а яблоки, как известно, возбуждают аппетит; Эва, дочь младшая, – потому что плавала и гуляла; Клара – потому что у нее всегда был хороший аппетит. Что же до доктора Армана, то у него аппетита не было вовсе из-за кофе и сигарет.

После завтрака решили поплавать. Солнце припекало вовсю, вода в озере была очень теплая. Плавала даже Лора, правда немного. Потом улеглись на песке позагорать. До них долетали восторженные крики и визг других пляжников, плескавшихся в воде.

– Господи, хорошо-то как! – вздохнула Эва.

– Это точно, – согласился доктор Арман, зная, что дочь, сдавшая трудные выпускные экзамены, полнее ощущает отдых и свободу.

Эва продолжала:

– Здесь, на Севане, все проблемы кажутся далекими, словно их нет вовсе. Проблемы все остались в Ереване.

– Когда ты вернешься, эти проблемы вновь тебя поглотят, – сказала Лора. – Если ты о них не думаешь, это еще не означает, что их нет. – Ло перевернулась на спину. У нее был голубой купальник под цвет глаз.

Эва ничего не сказала. Ей не хотелось портить настроение из-за Лориного упрямства. А настроение у нее было очень хорошее, и ощущение счастья ее все еще не покидало. Так бывает, когда чего-то ждешь и знаешь, что это нечто обязательно случится; бывают радостные ожидания… Лору же молчание сестры насторожило, она усмотрела в этом какой-то стратегический ход:

– Молчишь? Значит, тебе нечего возразить?

– Просто не хочу ввязываться, – улыбнулась Эва. Иногда ей казалось, что именно она старшая сестра, а не Лора.

Арман и Клара посмотрели друг на друга, потом Арман сказал:

– Знаешь, Ло, не всегда нужно воевать и бороться.

– Я никогда не буду отступать и уступать! – заупрямилась Лора.

– Даже своему мужу? – усмехнулась Клара.

– Да! Если я буду уверена в своей правоте, я буду воевать до конца.

Доктор рассмеялся:

– Мужа нужно любить, а не воевать с ним.

Лора на этот раз промолчала.

Они лежали на берегу, и мимо них проплыла яхта с отдыхающими, которые платили большие деньги, чтобы покататься по озеру. Яхта была очень красивая, вся белая; когда ветер вдруг менял направление, паруса начинали громко хлопать.

– Куда она везет этих богачей? – спросила Эва.

Арман ответил:

– Проплывет пролив между полуостровом и нашим берегом, выйдет на Большой Севан, доплывет до середины и вернется обратно мимо полуострова.

– Мне бы тоже хотелось поехать на полуостров, – сказала Клара.

– На обратном пути обязательно заедем.

– Когда это будет, Арман?

– Тебе не терпится вернуться в Ереван?

– Да, – ответила Клара. – Если честно, я устала.

– Завтра и поедем, – сказал доктор. – Завтра ведь у нас воскресенье?

– Да.

– Вот завтра днем и поедем. Хочу в понедельник пойти на работу.

– Зачем? У тебя ведь еще целая неделя отпуска!

– Не знаю. Захотелось на работу…

– А на полуострове хорошо? – спросила Лора. – Я тоже хочу там побывать. Интересно, наверное, стоять на нем и знать, что он когда-то был островом.

– Тебе будет намного интереснее, если ты узнаешь историю острова, – сказала Клара.

– А ты знаешь его историю? – удивилась Эва.

– Да, знаю. Но папа знает лучше.

– Расскажи, папа, – попросила Лора.

Арман закурил сигарету:

– Севанский полуостров когда-то был маленьким островом посреди озера. В 301 году, после того как была крещена Армения, святой Григорий Просветитель основал здесь два храма: Сурб Арутюн и Сурб Карапет. В девятом веке был построен храм Сурб Аствацацин и храм Сурб Аракелоц, которую строили монахи. Вся постройка же была инициирована Мариам, дочерью царя Ашота Первого и женой сюникского царя Васака. Храмы были построены в качестве обета после смерти этого Васака. В честь этой Мариам монастырь иногда называют Мариамашен. В десятом веке на острове или около произошло крупное сражение с арабской армией, известное, как Севанская битва. В этом бою царь Ашот Второй Железный разгромил арабов. Монастырь можно считать свидетелем и памятником этому историческому событию. В последующие эпохи монастырь несколько раз разрушался. К разрушению приложили руку и сельджуки, и войско Тимура. В советское время монастырь закрыли, а потом храм Сурб Аствацацин разобрали на камни и построили из них санаторий. В восьмидесятые годы начали строить водоотводный туннель, и в результате уровень озера упал почти на двадцать метров, и остров превратился в полуостров.

– А как назывался тогда остров? – спросила Эва потом.

– Сначала, – ответил доктор Арман, – он просто назывался островом озера Севан, потому что других островов у озера нет. А потом его стали называть Монашеским островом, или островом Монахов, потому что на острове монахи построили монастырь, как я уже говорил.

– А кто такой был Аристакес? – спросила Ло. – Наш Арис что-то такое говорил о своем имени. Кстати, любопытно, какая из себя его подруга? Он сказал, что ее зовут Тина.

– Жалко, что вас в школе этому не учили, – сказал доктор Арман. – И кто только был вашим учителем истории?! Святой Аристакес Первый, который родился в Каппадокии, был вторым армянским католикосом, младшим сыном Григория Просветителя. В триста двадцать пятом году он в качестве представителя Армянской церкви отправился на Первый Вселенский собор в Никею, и его имя было записано в деяниях Собора рядом с именами других великих Отцов Церкви как представителя Великой Армении. Он привез в Армению Никейский Символ веры, который был одобрен святым Григором. Через год Аристакес стал Католикосом Армянской церкви. А потом его убили…

Послышался гул подъезжающего автомобиля. Стараясь не задавить загорающих, машина ехала по кромке воды. Автомобиль был такой же, как у Армана, только другого цвета, кремового. Поравнявшись с Арманом, Лорой и Эвой, машина остановилась. Из нее вышел молодой человек и спросил Армана, не будет ли тот против, если он разобьет палатку рядом с палаткой его семьи. Арман ответил: ничуть, наоборот, он будет рад соседям, и вообще, пляж общий, слава богу, его еще никто не приватизировал, так что он не мог бы быть против даже при желании.

Пока шли переговоры и обмен любезностями, из машины вышла жена молодого человека и, подойдя к разговаривающим, улыбнулась:

– Добрый день.

– Добрый день, – ответили дочери Армана, оценивающе посмотрев на молодую женщину.

– Добрый день, – сказал доктор Арман с чуть заметным поклоном, от которого Эва и Лора прыснули со смеху.

– Меня зовут Вааг, – представился молодой человек. – А это моя жена Татевик.

– Очень приятно. – Доктор пожал руку Ваагу и посмотрел на Татевик. – А это мои дочки: Лора и Эвелина.

Пока Вааг и Татевик ставили палатку, доктор, Лора и Эва переоделись. Лора, по обыкновению взяв книжку и яблоки, улеглась в гамак и начала читать; Клара, которая тоже выходила познакомиться, устроилась в палатке с неизменным детективом и предупредила, чтоб ее до обеда не беспокоили. А доктор Арман пригласил новых соседей на обед: «У нас будет рыба!»

– Чем же нам заняться? – спросил доктор свою младшую дочь.

– Не знаю, па. Можно поплавать, – ответила та.

– Уже плавали. Не вечно же мы будем плескаться в воде, как дельфины! – Арман почему-то вдруг рассердился, хотя и не мог сказать, что именно его рассердило. Он почему-то на мгновение почувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке. Он неожиданно почувствовал в груди щемящую тоску и какую-то затаенную тревогу.

– Что же нам теперь делать? – теперь уже спросила Эва.

– Давай сделаем что-нибудь полезное.

– Звучит многообещающе. Что именно?

– Для начала сходим за водой. У нас вода кончается.

– А потом?

– Потом – посмотрим.

– А все-таки?

– Пойдем за дровами для костра.

– Папа, родина нас не забудет! – сказала Эва.

Доктор вздохнул:

– Это точно…

Воду должны были взять из пансионата, во дворе которого был фонтанчик, в «фешенебельном» секторе берега. Доктор взял две маленькие канистры, Эва – чайник, и они пошли к великой стене, как ее окрестил доктор Арман. По дороге Эва без конца говорила, причем обо всем сразу, перемешивая темы, сама себя перебивая и противореча; задавала вопросы и сама же на них отвечала. Доктор Арман молчал, и Эва не знала, о чем думает отец. А он ни о чем конкретном и не думал или, если можно так сказать, думал обо всем сразу…

– Папа, ты меня слушаешь?

– Конечно, – ответил доктор.

– О чем же я только что говорила?

– О наших новых соседях… – это он услышал, потому что в чем-то совпало с течением его собственных мыслей.

– Правильно! Ну, так слушай: я заметила, что этот Вааг, муж Татевик, лысый, вернее, лысеет. Как досадно, должно быть, начать лысеть уже в таком возрасте, правда?

– Наверное.

Дойдя до великой стены, которая ставила четкую границу между теми, кто отдыхал в гостиницах, коттеджах и пансионатах, мог себе позволить кататься на яхте, и теми, кто готовил еду на костре, доктор Арман и Эва поднялись по склону и, выйдя на шоссе, свернули налево к воротам пансионата. Когда они вошли во двор, залаяли собаки, и из сторожки, построенной прямо под великой стеной, вышел сторож – худой седой старик, которому хозяева пансионата платили за то, что он открывал ворота подъезжающим автомобилям с отдыхающими и говорил: «Добро пожаловать, господа!» Теперь, посмотрев на сторожа, доктор Арман понял по лицу и особенно по глазам старика, что тот еще с утра ничего не пил и что это очень его мучает…

– Бари ор, – поздоровался доктор. – Мы опять за водой.

– Пожалуйста, пожалуйста, – пробурчал старик, усмиряя собак. – Я давно понял, что те, кто отдыхает в палатках, люди намного приличнее, чем вот эти, с толстыми кошельками. – Старик кивнул в сторону пансионата.

«Очень оригинальная мысль», – подумал Арман.

– А что такое? – спросил он вслух.

– Да вот, – ответил старик, – выезжала полчаса назад одна семейка. Я им ворота открыл, даже сказал: «Приезжайте еще!» – а они – ничего. Так ничего и не дав, укатили. Пожалели свои 200 драмов.

– Да. Всякие люди бывают, – сказал доктор.

Тем временем Эва наполнила свой чайник и, отойдя в сторонку, стала играть с собаками, вернее, с одной из них – двухнедельным щенком, круглым, с черной мордочкой, похожим на медвежонка. Доктор Арман наполнял канистры и слушал жалобы старика: мол, хозяева мало платят, а у него жена – старушка, совсем больная, внук, внучка. Сын с невесткой работают в Ереване, тоже получают гроши; сам же он вместе с внуком и внучкой живет недалеко отсюда, в деревне…

Когда доктор с Эвой уже собирались уходить, старик попросил их зайти в сторожку. Из любопытства доктор согласился. Сторожка представляла собой домик, состоящий из маленькой комнатки и кухни. В комнате Арман и Эва заметили железную кровать, накрытую грязным одеялом, большой, грубо обтесанный стол, два табурета и железную печку. За столом сидел грязный лохматый мальчик, лет двенадцати, который, как только вошли гости, убежал прочь.

– Мой внук, – объяснил старик.

– Почему он убежал? – спросила Эва.

– Он стесняется, – ответил старик. Причмокнув языком, старик обратился к Арману: – Хотите выпить?

– Нет, спасибо. Так рано никогда не пью.

– Я тоже, – страдальчески вздохнул сторож. По всему было видно, что он был бы не прочь пропустить стаканчик, но, очевидно, хозяева запретили ему пить до вечера.

Сторож встряхнул головой, словно прогоняя мысли о водке, и уже спокойно спросил:

– Хотите рыбу?

– Нет, спасибо.

– Вы не поняли. Я не угощаю. Я хочу продать вам рыбу. Рыба свежая!

– Так ведь отлов рыбы запрещен теперь, – сказал доктор Арман. – Сейчас время нереста.

– Знаю, знаю. Да вот, ребята из моей деревни отловили штук пятьдесят (у них есть лодка), так, ради забавы, для отдыхающих. – Старик показал улов своему гостю.

– М-да, – сказал доктор. – Не боитесь? Полиция всю ночь прочесывала озеро.

– Так ведь все это ради забавы. К тому же эти ребята – храбрецы, им никакая полиция не страшна.

– Сколько стоит?

Старик ответил, и Арман купил штук двенадцать – рыба была средних размеров.

– Спасибо, – сказал старик, – сразу видно: честный человек.

Доктор Арман рассмеялся:

– Честный потому, что купил у браконьеров рыбу?

– Что вы! Что вы! Мы не браконьеры. Спросите кого угодно!

– Вам не понравится, если я начну расспрашивать. Лучше я буду молчать, не так ли?

Сторож, восхищенный понятливостью доктора, посмотрел на него слезящимися глазами беспробудного алкоголика; ему очень хотелось выпить.

Отец с дочерью пошли обратно. Выйдя за ворота, они сошли с шоссе и стали спускаться по склону, вдоль великой стены.

– Па, а что будет, если полиция все узнает? – спросила Эва.

– Сторожу придется платить штраф, а храбрецов из деревни посадят в тюрьму за браконьерство, – ответил доктор Арман.

– А если тебя полиция спросит, откуда рыба, что ты ответишь?

– Что купил рыбу по пути на озеро Севан, за пятнадцать километров до деревни, что лицо продавца не помню.

– Значит, мы соучастники преступления?

– Мы голодные соучастники, – уточнил доктор.

– Я серьезно, папа!

– Нет, конечно, нет. Мы ничего не знаем о нересте и ни сном ни духом не ведаем о запрещении полиции озера Севан. На шоссе продавали рыбу, и я купил, чтоб пожарить на костре и съесть.

– Все же это опасно, папа!

– Не волнуйся, – сказал доктор. – Мы все съедим очень быстро, никто ничего не успеет заметить.

– Па, а мы пригласим на обед Ваага и Татевик?

– Ты бы этого хотела?

– Давай пригласим. Интересно, что это за люди.

– По-моему, они хорошие люди, – сказал доктор.

– Так мы их пригласим?

– Да… – И почему-то сердце у доктора быстро забилось. «Тише, глупое сердце!»

Они дошли до своей палатки и положили в тень канистры, чайник и купленную у сторожа рыбу. Вааг и Татевик плавали; у них оказалась маленькая двухместная оранжевая палатка. Лора спала в гамаке, укрытая одеялом, Клара по-прежнему читала детектив. Доктор Арман вошел к ней в палатку.

– Мы с Эвой купили двенадцать штук рыбы и принесли свежей воды. Так что тебе не надо будет готовить обед, – сказал он жене.

– Кто же будет потрошить рыбу? – спросила Клара.

– Мы с Эвой все сделаем.

– Вы что, записались в клуб альтруистов-любителей? С чего это вдруг?

– Мы решили принести пользу обществу… Кстати, Эва решила пригласить наших соседей из оранжевой палатки.

– Ах, вот зачем ты стараешься! – ехидно улыбнулась Клара. – Ради молоденькой жены того чемпиона по плаванию?

Арман рассмеялся:

– Почему «чемпиона»?

– С тех пор как вы ушли, он не выходил из воды; жена хоть иногда отдыхала.

– Понятно, – сказал доктор. – А пригласить их на обед, между прочим, это идея твоей дочери.

– Ладно, – улыбнулась Клара, но уже без ехидства, – не оправдывайся. Иди лучше потрошить рыбу.

– Слушаюсь!

Арман позвал Эву, которая смотрела, как плавают новые соседи, и они вместе стали потрошить браконьерскую рыбу. Время от времени доктор смотрел на плавающих и старался ни о чем не думать, а когда Татевик вышла из воды и направилась к оранжевой палатке, у Армана ком подкатил к горлу: она была очень хороша собой, высокая, стройная…

– Приходите к нам сегодня на обед. У нас рыба, – сказал он ей.

– Хорошо, – улыбнулась та. – Обязательно придем. – И скрылась в палатке.

Когда последняя рыба была выпотрошена и сложена с остальными рыбами на целлофановый пакет, доктор сказал своей дочери:

– А теперь посоли их хорошенько, после того как промоешь в озере, а я пойду за дровами; потом уже можно будет зажечь костер.

Вернувшись с целой веткой облепихового дерева, сломанной ночным ветром, Арман разжег костер.

И Вааг и Татевик пришли в гости. Доктор жарил на костре рыбу, Лора и Эва помогали Кларе «накрывать на стол».

Вааг и Татевик принесли бутылку белого вина и арбуз.

– Белое вино и рыба: чудесно! – воскликнул доктор Арман.

Вааг был мужчиной двадцати пяти, как он сказал, лет от роду – невысокого роста, полноватый, с проплешиной в черных волосах и серыми волчьими глазами. За обедом он много шутил, вообще был очень приятным, судя по всему, неглупым и даже остроумным собеседником. По его словам, в настоящее время он ничем не занимался, вернее, нигде не работал, но не падал духом: предвидится несколько проектов, весьма интересных. Вааг окончил архитектурный институт, но вообще-то не собирается работать по специальности, что очень огорчает его отца, одного из известнейших в Ереване архитекторов, с которым, кстати, доктор Арман был шапочно знаком. Вааг мечтает открыть собственный бизнес и знает, что все будет хорошо…

Татевик была высокой – на голову выше мужа, у нее были длинные каштановые волосы и выразительный, чуть насмешливый взгляд. Когда Татевик смеялась, у нее собирались морщинки в уголках глаз и морщился нос; улыбка была очень хорошая и добрая. Татевик понравилась доктору сразу и безоговорочно. Она как-то сразу подкупила его своей открытостью, обаянием и теплым спокойным взглядом кофейных глаз. В ее присутствии Арман ощущал приятное волнение и уют, он был рад, что с ней можно говорить запросто, без пышных слов. Каждый раз, когда Татевик смотрела на него, у доктора сжималось сердце, он опускал глаза и краснел. Арман опять ощутил какую-то смутную тревогу…

– …Мы поженились всего год назад, – сказала Татевик в ответ на вопрос Клары.

– Вы живете отдельно или с родителями?

– Отдельно, – ответил Вааг. – Мы снимаем квартиру на Монументе.

– А быть архитектором интересно? – спросила Лора, и Арман с удивлением заметил, что его старшая дочь строит глазки Ваагу.

– Нет, не очень. Работа как работа. Вот у вашего отца действительно интересная работа – лечить людей.

– Ну, интересного мало, просто осознаешь свою нужность, – отозвался доктор, и по тому, как улыбнулась Татевик, понял, что она почувствовала фальшивые нотки в его словах.

– А кто вы по профессии? – спросила Эва Татевик.

– Пианистка, – ответила та. – Даю частные уроки.

– И много у вас учеников?

– Совсем мало, сейчас это стало немодным. В общем, – продолжала Татевик, – мы существуем на деньги отца Ваага.

– Да, – сказал ее муж. – Папа нам помогает.

– Ребенка заводить не собираетесь? – спросила Клара.

– Я бы с удовольствием, – покраснела Татевик. – Но сейчас очень трудно (Клара закивала головой), да и Вааг считает, что еще рано, нужно как следует встать на ноги и все такое. Вот Вааг организует дело, а там можно и ребенка завести.

– Да, еще рано, – сказал ее муж, – нужно иметь прочную основу. И потом я не собираюсь разорять своего папу. И без того мы висим у него на шее…

– А знаете, – сказал Арман, – мы с Кларой так много не думали. Мы просто хотели ребенка, и все. Хотя поначалу было трудно, очень трудно.

– Вы жили в другое время, – почти зло сказал Вааг. – Тогда было легче, чем теперь.

– Арман прав, – сказала Клара. – Иметь ребенка никогда не рано. И потом: неужели вы думаете, что потом вы сможете иметь детей? Не упускаете ли вы теперь время?

Вааг покачал головой и вздохнул, выражая тем самым свое несогласие; Татевик же грустно улыбнулась:

– Может быть, вы правы. Я и правда хочу ребенка. – И посмотрела на мужа. В этом взгляде доктор Арман усмотрел большую, великую тоску и подумал: «Из нее вышла бы симпатичная беременная».

Когда закончили есть, доктор Арман бросил в костер рыбьи косточки – как он выразился, «чтоб замести следы», – Клара принялась мыть посуду. Татевик предложила свою помощь, но та отказалась:

– У вас очень хорошие руки, красивые; еще успеете их испортить.

Доктор Арман и Вааг закурили. Вааг рассказывал о своем отце, что тот человек со старыми понятиями, и вообще от него мало чего можно добиться; у отца, конечно, есть средства, и Вааг очень благодарен отцу за помощь, но нет у него практической жилки. А все же хочется что-то свое.

– Какое же дело вы собираетесь основать? – спросил его доктор Арман.

– Еще не знаю, – ответил Вааг. – Хочется чего-нибудь нового и серьезного. Нужно что-то независимое, но я еще не знаю что. Я просто хочу содержать свою жену, хочу сына, свою квартиру и все такое.

– Да, – вздохнул Арман. – Неплохо все это хотеть.

– Ничего не хотеть невозможно. Я не виноват, что хочу жить по-человечески. Когда хлеб можно купить лишь по талону на 250 граммов, когда электричество дают только на два часа днем и на два ночью, когда в доме можно подохнуть от холода, если нет железных печек или этих отвратительных керосиновых обогревателей; когда нет горячей воды, и, если хочешь искупаться, нужно кипятильником нагреть целое ведро… Я не считаю такую жизнь человеческой! Моя жена дома зимой ходила в перчатках, чтобы не отморозить пальцы, потому что она – пианистка и должна давать уроки двум идиоткам, дочерям каких-то богачей, которым не жалко выбрасывать по двадцать долларов, чтоб их дочери научились бренчать популярные песенки…

– Я согласен с вами, – сказал доктор Арман и подумал, что Вааг начинает ему нравиться.

Потом Клара и Татевик позвали их. Доктор на правах старшего разрезал арбуз, и они стали есть арбуз, причем ели его дольками, не боясь испачкаться, благо озеро было рядом.

Скоро похолодало, и задул ветер, и Арман, Эва, Татевик и Вааг решили в последний раз искупаться. Вода в озере была все еще теплая. Плавали довольно-таки долго, а Клара и Лора сидели на берегу и смотрели на них. Наплававшись чуть ли не до изнеможения, они переоделись, причем пришлось надеть уже свитера и куртки. Вааг объявил, что теперь его очередь идти за дровами на вечер, и вообще, сказал он, в полночь можно устроить праздник озерному богу, если таковой существует.

– Нет такого, – возразила Лора, которая, казалось, знала все. – Есть морской бог – Посейдон, или Нептун.

– Вот в честь этого Посейдона-Нептуна и устроим праздник, – сказал Вааг, беря топор, который ему протянул доктор Арман.

– Жаль, нет настоящей выпивки, – вздохнул Арман. – Какой праздник без спиртного? Я поеду куплю чего-нибудь.

– Не надо, – хитро улыбнулась Татевик. – У Ваага есть две бутылки коньяка, мы можем приготовить грог.

– Тогда давайте подумаем об ужине! – сказал доктор Арман.

– Вот в чем прелесть дикой жизни, – съехидничала Клара. – Плотно пообедав, сразу же начинаешь готовить ужин!

– И можно не сомневаться, – поддержала ее Татевик, – пока приготовишь этот ужин, все снова проголодаются.

– Ну, так что мы приготовим? – улыбнувшись, сказал доктор.

Пока Клара, Лора, Эва и Татевик решали, что бы такое сделать на ужин, чтоб с честью отметить праздник Нептуна, доктор Арман приготовил себе кофе. Солнце уже зашло за холмы, оставив на небе розоватый след и такой же след на озере, а ветер крепчал с каждым новым порывом, и волны все дальше забегали на прибрежный песок.

Вскоре стало совсем холодно, и отдыхающие предпочитали или укрыться в своих палатках или же не отходить от костров. Доктор Арман стоял рядом с костром, пил кофе и смотрел на далекий полуостров. В душе было как-то радостно…

Клара сообщила, что женщины, посовещавшись, решили ничего не делать; у них, сказала она, остались печенье и сухарики, а Татевик принесет пирог, так что им не придется краснеть перед Нептуном.

Сумерки на берегу сгустились очень быстро, и скоро совсем стемнело. Вернулся с дровами Вааг и под торжественные аплодисменты принес две бутылки коньяка, которые решено было тут же смешать, перелить в видавший виды чайник и поставить на огонь. Расселись полукругом возле костра и укутались одеялами. Клара раздала алюминиевые кружки, из которых, как сказал доктор Арман, только и надо пить грог, сидя у костра на берегу озера Севан.

Ветер часто менял направление, и сидящих у костра то и дело обдавало дымом.

– Вот так и коптят рыбу, – сказала Татевик. – Завтра от нас будет нести копченой рыбой, и этот запах, наверное, из нас никогда не выветрится.

– Кроме того, – спокойно добавила Клара, – кожа на лице у вас зачерствеет и будет трескаться.

– У меня есть крем.

– Это не спасает, дорогая. Благодаря доктору, мы уже третьи сутки коптимся здесь у костра.

– Разговорчики в строю! – приказал доктор Арман. – Так мы можем разгневать богов, а этого никак нельзя допустить. Ваши эти разговоры… – улыбнулся доктор Арман.

– О, простите нас, боги! – Татевик шутливо воздела руки к небу. – Прости нас, великий Посейдон. Видишь, я приношу тебе жертву. – И она бросила в огонь шишку, которая сразу же вспыхнула. Проделка Татевик привела всех в восторг, и все тоже стали бросать в огонь шишки.

– Странно все-таки, – сказал Вааг, – несмотря ни на что, мы сумели приспособить язычество к христианству, а христианство к язычеству…

– Да, – согласился доктор, – может быть, поэтому у нас не было инквизиции. Благодаря язычеству нашей христианнейшей церкви почти всегда хватало здравого смысла. Связь христианства и язычества в том, например, что многие языческие праздники и обряды перекочевали в христианство – Вардавар, матах… И еще: ведь отец Григория Просветителя Анак Парфянин был языческим жрецом. Тот самый Анак, который убил отца царя Трдата – Хосрова Великого. В ночь убийства няни-кормилицы спасли двух мальчиков – это и были будущие первый Католикос Армянской Апостольской церкви Григор и первый христианский царь Трдат…

– А знаете, что общего между христианством и язычеством? – вдруг спросила Лора. – Это – жертвоприношение.

Все с удивлением посмотрели на нее. Этого никто не ожидал.

– Так давайте, – предложил доктор Арман, – бросим в костер еще шишек. В жертву всем христианским и языческим богам!

– Не богохульствуй, Арман, – осадила его Клара.

– Не бойся! Здесь, на Севане, можно. Нас слышат все рыбы озера, которых запрещено ловить, на нас смотрят миллиарды звезд, которым нет до нас дела, мы на виду у острова, который стал полуостровом, так что мы неплохо защищены. Этой ночью мы все и христиане, и язычники. – И все опять бросили в огонь по шишке.

Наконец поспел грог; он был очень горячий и обжигал, пили его маленькими глотками и чувствовали, как он согревает душу и тело. Все быстро пьянели, от дыма глаза покраснели и слезились.

– В такие ночи хочется совершать безумства! – сказал Вааг, и Лора подумала, что «безумства» никак не вяжутся с его лысиной.

– Вы верующий? – спросила она.

– Вообще я – агностик. Знаете, иногда хочется написать на плакате жирными масляно-красными буквами «Я – АГНОСТИК» и пройтись по улицам Еревана… Впрочем, у нас в Армении лучше на плакате написать: «Я – БЕСПАРТИЙНЫЙ»…

– А я никогда не совершал безумных поступков, – как-то горько признался доктор Арман.

– Неправда! – возразила Лора. – Помнишь историю с экспериментом? Мама, расскажи! Ты ведь нам рассказывала, да я и сама все помню!

– Расскажи ты… – Клара сделала глоток из алюминиевой кружки.

– Татевик, Вааг! Слушайте! Каждое лето мы все (а это три семьи) ездили на дачу в Кармрашен – ну, это дачный поселок в двадцати шести километрах от города Дзорк, на юге фатерланда, по выражению дяди нашего, Вардана. Три семьи – потому что у бабушки с дедушкой три дочки, а значит, получаются классические три сестры. И это было в детстве, когда время казалось нескончаемо долгим и ты знал, что целых три месяца на даче лучше, чем в какой-нибудь Евпатории или Пицунде. Там же, в Кармрашене, кроме дачного поселка наличествовал и дом отдыха. Здравница, так сказать, всесоюзного значения, ибо воздух там – лесной и горный – считался целебным. Директором этого дома отдыха был муж старшей сестры дядя Рафик. Именно он – большой фантазер дядя Рафик – и придумал, что в здравнице всесоюзного значения обязательно должен быть бар. А то, мало ли, спросят – а у нас ни одного бара. В течение трех райских месяцев обязательно получалось так, что из Еревана дней на десять приезжали мужья двух других сестер (один из них – точно мой папа). Ну, дядь Рафик и давай водить свояков в вышеозначенный бар, а потом – в шашлычную, что была у края поля, рядом с третьим корпусом, а после – снова в бар. И так до самой ночи. Первым обычно сбегал дядя Вардан, муж тети Ашхен. Кое-как, на своих двоих, а то и по-пластунски спасаясь от дяди Рафика, спаивавшего свояков до потери пульса, добирался он до дачи, и из-за ворот – потому что сил открыть их не было – орал:

– Meine Ashkhen! Открой! Он меня угробит!

Дядя Вардан, когда выпьет, всегда почему-то называет мою тетю, свою жену, на немецкий лад – Ашхен. Любит он немцев, значит.

Однажды, когда дядя Вардан давно уже спал дома на раскладушке, видя черно-белые трофейные сны образца сорок третьего года, после отбоя в доме отдыха вернулся дядя Рафик. Пьяный, довольный, веселый!

Мама с удивлением спрашивает: «А где Арман?» Дядя Рафик еще шире улыбается, цокает языком и, качаясь от сквозняка в дверном проеме, отвечает: «Как где? Дома!» Тут тетя Норетта не выдерживает и рявкает на мужа: «Где Армана потерял, алкоголик?!» – «Не любишь ты меня, Нореттик, ох, не любишь. А за что? Я ж тебя люблю, моя девочка!» – «Пошли спать! Пьянь!»

Тут мама запротестовала: никто никуда не уйдет, пока не найдут ее мужа!

Тетя Ашхен отмахнулась: не беспокойся, мол, вернется, никуда не денется. Зря она это, конечно, там ведь леса бескрайние, запросто можно заблудиться.

У мамы – слезы на глазах: «Тебе хорошо! Твой-то давно храпит на раскладушке».

Вот тут как раз пора ввести новый персонаж. Вернее, двух. Первого звали Шекли, и он был не американским писателем-фантастом, а всего лишь коккер-спаниелем моего папы (он сдох два года назад – собака в смысле), который слывет, как вы догадались, большим любителем литературы. К тому же и сам пес был весь в светло-рыжих пятнах. Второй персонаж – мой дед, старый Аршак-папик. Когда децибелы ссорящихся достигли ощутимых высот, Аршак-папик медленно опустил газету «Труд», снял очки и произнес: «Да-а-а-а! Есть мысль! А что, если дать собаке понюхать грязные носки Армана? И пусть ищет своего хозяина. А мы подождем. – И, уже обращаясь персонально к средней своей дочери, моей маме, добавил: – Есть у тебя грязный носок мужа?»

«Да! Я всегда храню грязные носки своего мужа! Потом отдаю их в краеведческий музей!» – простонала мама и пошла в комнату за валерьянкой. И тут бабушка Сона сказала деду знаменитую фразу, ставшую хрестоматийной: «Аршак, ты молчи, не лезь. Они сами разберутся со своими мужьями!»

Но Рафику мысль тестя понравилась, и он велел маме принести что-то из папиной одежды. Это действительно оказался носок. И естественно, сразу же послышалась язвительная реплика тети Норетты: «Эта идиотка и правда хранит грязные носки своего мужа!»

Стали тыкать носком в морду утонченного Шекли. Бедный пес чихал, пускал слезу и не понимал, зачем его пытают (в это время дядя Вардан из спальни во сне вскрикивал: «Арбайтен! Шнелле! Золдатен унд официрен!..») В итоге вытолкали бедного Шекли в темень, за ворота то есть. Мы, дети, с восторгом кричали на весь дачный поселок: «Ищи, Шекли! Ищи хозяина! Где хозяин, Шекли? Ищи!»

Бедный спаниель, понимая, что этот ад, наверное, никогда не закончится и что, наверное, так бывает – люди в определенные дни становятся невменяемыми, затрусил к соседским воротам, весьма элегантно поднял лапку и, обессмертив чужие ворота (кстати, давно нуждавшиеся в покраске), мирно вернулся домой, лег на свой коврик и притворился спящим псом, которого никто никогда не сможет разбудить.

Дядя Рафик почесал лысину и объявил, что не ожидал такой подлости со стороны коккер-спаниеля (он таки выговорил это слово!), и стал звонить своему шоферу: «Делать нечего, нужно ехать искать».

«В морги! В морги нужно звонить!» – стенала мама, в десятый раз сбиваясь со счета валерьяновых капель. «Дура! – кричала тетя Ашхен. – Ближайший морг в городе! Вряд ли труп твоего мужа смог за это время добраться до Дзорка и попроситься на ночлег!..»

Закончилась эта история хорошо, хотя и немного грустно. Папу нашли. Он лежал на обочине трассы Веревунк – Дзорк. Когда его, уже совсем замерзшего, благополучно вернули домой, а мама отпаивала его на кухне чаем, мы подслушали их разговор: «Зачем ты это сделал?» – «Я ставил эксперимент!» – «Какой эксперимент? Мы переживали!» – «Мне было интересно, остановится ли кто-нибудь из водителей, предложит помощь? Может, человеку плохо, или он ранен…» – «И как?» – «Представляешь – ни одна сука не остановилась!»

Все смеялись. А доктор Арман, тоже смеясь, попросил дочь не употреблять непристойных слов.

Ровно в полночь Вааг торжественно встал и, держа в руке алюминиевую кружку, произнес тост:

– Поднимаю бокал в честь морского бога Посейдона… Хвала тебе, бог Посейдон, прославленный брат громовержца Зевса! Ты властвуешь над морями и озерами, и волны послушны малейшему движению твоей руки, вооруженной грозным трезубцем. Там, в глубине, живешь ты со своей женой, прекрасной Амфитритой, дочерью морского вещего старца Нерея. Смотри, о великий Посейдон, мы приносим тебе в жертву шишки с этих прекрасных сосен, а также даруем напиток, достойный богов! – Тут Вааг вылил полкружки грога в костер, который в тот же миг ослепительно вспыхнул. – Я вижу, о Посейдон, ты слышишь меня! Пью из этого кубка во славу твою и всех богов-олимпийцев. Слава богам!

– Слава богам! – крикнули все хором и выпили. Вааг, довольный собой и сильно захмелевший, опустился на место.

Лора, сидевшая рядом, наклонилась к нему:

– Вот уж не думала, что вы знаете мифологию. Амфитрита меня убила наповал.

Взошла луна; идеально круглая, она, оторвавшись от верхушек холмов, повисла в черном небе. На озере появилась золотая лунная дорожка. Зачарованные волшебным зрелищем полнолуния, решили выпить за Луну.

– Я сейчас упаду в костер, – предупредила пьяная Лора.

– Не надо, – сказал Вааг, – боги этой жертвы не примут.

– Жаль, что боги не принимают всякую жертву, – вздохнула Лора; у нее слипались глаза.

И вдруг Эва закричала:

– Эй, Посейдон! Я вызываю тебя! Давай поспорим, что сейчас я искупаюсь в озере, и ты ничего не сможешь со мной сделать!

– Молчи, глупая, – сказал доктор Арман. – Никогда не надо спорить с богами. Это всегда не к добру. Вон один герой из-за своей гордыни десять лет не мог вернуться на свою Итаку, и все потому, что прогневал богов. Прости, о великий Посейдон! Эва, дочь моя, пьяна и не знает, что говорит. Прости ее и не гневайся. Я брошу в огонь еще шишек.

И все тоже бросили шишки в костер и сказали: «Слава богам!»

– Хочу танцевать! – объявила Татевик. – Жаль, нет музыки.

– Волны – это орган, звезды – скрипки, луна – труба, – сказал Вааг. – Вот тебе и оркестр, дорогая. Разве нужна другая музыка?

– Нет. – И Татевик закружилась вдоль берега.

– Арман, – попросила Клара мужа, который смотрел на танцующую Татевик. – Налей мне еще грогу. Кутить так кутить!

Татевик споткнулась и упала.

– Татевик, вставай, – крикнул Вааг жене, лежавшей на песке у самой воды. – Простудишься.

– Арман? – окликнула мужа Клара. – Так ты мне нальешь или нет?

– Да… – спохватился тот и подумал: «Глупое сердце! Почему ты так бьешься?»

Вааг, качаясь, подошел к Татевик, взял ее на руки и поднес к костру.

– Хочешь, брошу тебя в костер?

– Да, – тихо ответила Татевик.

– Бросьте, бросьте ее в костер, Вааг, – сказала Лора. – Посмотрим, примут ли боги такую жертву?

– Брось меня в костер. Я очень тебя прошу. Брось – как шишку, – сказала Татевик. – Раз ты не позволяешь мне родить ребенка, то лучше в огонь!..

– Обожжешься, – предупредил Вааг.

– Пусть!

Доктор Арман напряженно, несмотря на три-четыре выпитые кружки грога, следил за выражением лица Ваага. Он готов был в любую минуту броситься в огонь и спасти Татевик.

– Неужели вы и впрямь можете бросить жену в костер? – осведомилась Клара, но Вааг не ответил.

– Ну почему же ты меня не бросишь?

– Не хочу, – ответил Вааг и опустил Татевик на землю.

– Слава богам! – весело воскликнула Эва.

– Слава богам! – подхватили все хором, снова выпили и бросили в огонь шишки.

– Что-то становится жарко, – сказал доктор Арман. – Не искупаться ли?

– Ты что, папа! Ты же утонешь! – испугалась Эва.

– Не бойся.

– Арман, ты не будешь купаться! – забеспокоилась Клара, но доктор даже не глянул в ее сторону.

– Что вы уговариваете его, как маленького ребенка? – сказала Лора. – Он взрослый человек, ему пятьдесят пять лет и ему лучше знать, что делать.

Она произнесла это с труднообъяснимым цинизмом, и доктор Арман смерил ее долгим внимательным взглядом. Потом стал раздеваться.

– Да, я уже взрослый человек, мне пятьдесят пять лет, я совсем уже старик! А за всю жизнь совершил только один безумный поступок. Пусть будет еще один!

– Арман, ты не сделаешь этого! – крикнула Клара, но доктор Арман холодно посмотрел на жену:

– Сделаю! Конечно же, сделаю.

Бросив в костер еще пару шишек, доктор Арман пошел к воде. Вааг с любопытством наблюдал за ним; он до последней секунды не верил, что Арман решится поплыть.

Войдя в воду по пояс, доктор крикнул:

– Памяти Омара Хайяма посвящаю! – И нырнул, исчез на четыре-пять секунд под водой, потом вынырнул и поплыл по лунной дорожке.

Стоящие на берегу видели черную точку, быстро удаляющуюся от берега в лунном свете. Странно было сознавать, что эта черная точка, плывущая в никуда, в бесконечность, – человеческая жизнь, бьющееся сердце, думающий мозг.

Вода была холодная, хотя доктор Арман не сразу это почувствовал. Зато хмель выветрился моментально, только тяжело стало ногам и рукам. Проплыв метров двадцать, он собрался было уже возвращаться, но решил сыграть шутку с теми, кто его ждал на берегу: вернуться не по лунной дорожке. Впрочем, в тот момент он думал только о Татевик. Нырнув снова, он выплыл в черной, не освещенной луной воде. Ему отлично был виден костер на берегу, берег вообще выглядел отсюда очень красиво: костры, костры, тени людей… Словно в каменном веке, подумал он.

И тут нога доктора за что-то зацепилась. Арман подергал ею, но не смог освободить. Рукой он нащупал рыболовную сеть, но освободить ногу не удавалось, к тому же нужно было еще и держаться на плаву. В следующую секунду застряла другая нога, и доктор подумал, что гибнет. Сначала им овладело какое-то буйство, он отчаянно барахтался, бил ладонями по воде, но потом затих, почувствовав вдруг невыносимую усталость, ему захотелось спать; глаза сами закрывались, и он не в силах был их открыть… Однако голова продолжала работать, и он решил в последний раз попытаться высвободиться из сетей. И ему удалось! Сначала освободилась одна, потом другая нога, и доктор сначала почувствовал и лишь потом осознал, что спасся. Радость освобождения придала ему сил, и он энергично поплыл к берегу, почти автоматически, ничего не соображая. Выбравшись из воды, он упал на песок, тяжело дыша. «Живой!» – пронеслось у него в голове, и он прошептал:

– Спасибо, господи!

Только теперь он сообразил, что, плывя к берегу, заметно отклонился от своей палатки, и с трудом поднявшись на ноги, пошел к палаточному городку, видневшемуся сквозь сосны. Вскоре он услышал голоса.

Когда он оделся, сел у костра, налил себе грогу, выпил одним духом, бросил в огонь две шишки и закурил, Вааг спросил его:

– Где вы были, доктор? Мы вас потеряли из виду и уж думали: что-то случилось.

– Ничего не случилось, – ответил доктор Арман. – Просто я решил разыграть вас и вернуться берегом.

– Мы испугались, – сказала Татевик.

– Хотели уже звать на помощь, – подхватила Эва.

– А мама чуть с ума не сошла, – добавила Лора.

– Во всяком случае, – сквозь рыдания произнесла Клара, – после этого я не хочу тебя знать!

Доктор поцеловал жену и обнял:

– Извини. Оттуда берег был таким красивым!..

Решили выпить еще немного, но уже тостов больше не произносили. Возбуждение убил страх, и оно как-то само собой иссякло, и все притихли. Потом Вааг сказал, что уже поздно, и они с Татевик пойдут спать.

– Да, мы тоже уже ложимся, – сказала Клара.

– Спокойной ночи, – сказала Татевик. – Хорошо, что все хорошо кончилось…

– Да. Просто поволновались из-за доктора.

– Извините меня, – сказал Арман. – Спокойной ночи.

Вааг и Татевик пошли в свою палатку.

– Пойдем, уже поздно, – сказала мужу Клара.

– Вы идите, я докурю и тоже приду.

– Спокойной ночи, папа, – сказала Эва и вместе с матерью скрылась в палатке.

Лора задержалась.

– Па, – спросила она, – ты тонул?

– Да.

– Тебе было страшно?

– Да. Сначала.

– А потом?

– Потом наступило отупение.

– Спокойной ночи, папа. Я тебя очень люблю.

– Я тебя тоже, Ло. Ты никому не говори про это, ладно?

– Хорошо.

Доктор Арман выкурил сигарету и сразу закурил другую. Потом услышал шум мотора приближающегося катера. Катер вскоре причалил к берегу, и из него вышли двое полицейских. Подойдя к доктору, они поздоровались и представились.

– Чем могу служить? – спросил Арман.

– Вы не видели здесь рыбаков? – поинтересовался один из полицейских.

– Нет, – ответил доктор. – Ловля ведь запрещена.

– Запрещена, – согласился другой. – Но кто-то пренебрегает запретами.

– Здесь никто не появлялся, – сказал доктор Арман. – И ничего не было слышно.

– Вам никто не предлагал купить рыбу? Из местных жителей?

– Нет. Я бы и не купил – ненавижу всех браконьеров на свете с их сетями, ловушками и капканами!

Полицейские удивленно посмотрели на Армана и, пожелав ему спокойной ночи, вернулись к катеру. Выругавшись про себя, Арман пошел в палатку и лег.

Он долгое время не мог заснуть. Вспоминал тот, самый первый случай. Когда на операции у него умер пациент. Даже помнил, что шел снег в тот день. А он, Арман напивался и напивался, с особым ослиным упрямством. Помнил, как Клара, полулежащая на диване, сказала:

– Ладно, вставай. Сегодня ты много выпил.

– Оставь меня, хорошо? Я прошу тебя.

– Не оставлю. Почему ты себя так мучаешь?

– Я убил его.

– Нет, ты не убивал; просто операция прошла неудачно. Но ты ничего не мог сделать.

– Ему от этого сейчас не легче.

– Слушай! И так было ясно, что он не выдержит, что он умрет. У него слишком слабое было сердце. Ты его не убивал!

Клара уже кричала. Дрожащими пальцами она зажгла сигарету и, сев на диване перед мужем, нервно стала курить и теребить длинными тонкими пальцами краешек скатерти.

– Нет, я убил его! – упрямо повторял доктор Арман. – Его, моего друга, с которым я дружил с первого класса! Ах, боже мой, почему именно я его оперировал?!

– Ну, хватит! Все! Мне это уже надоело!

– Принеси еще выпить.

– Ни в коем случае, ты уже достаточно выпил.

– Ну и черт с тобой. – Громко хлопнув дверью, Арман вышел на улицу. На улице не было холодно и тихо падал снег. Он пошел по узким улочкам, освещенным фонарями, вдыхал чистый снежный воздух и думал о своем друге. И об одной из своих операций. Потом он вернулся домой. Жена уже спала; он тихо разделся и тоже лег спать. На улице по-прежнему падал снег.

Он часто вспоминал тот день. А теперь, в палатке на берегу севанского озера, когда он уже все-таки заснул, во сне часто вздрагивал и кричал. Клара просыпалась тогда и успокаивала его. Она думала о том, что завтра со всем этим кошмаром будет покончено и они вернутся домой, в Ереван. Она успокаивалась, вспоминая о доме. «Да, – думала она, – завтра вернемся домой, и все опять будет хорошо».

Единственное, чего боялась в жизни Клара, – это потерять мужа. И дело было не в том, что Арман мог бросить ее ради другой женщины, нет! Своего мужа она знала слишком хорошо; она была уверена, что Арман никогда на это не решится, как, впрочем, на очень многое в жизни. Клара боялась другого: что Арман сделается к ней равнодушен, просто не будет замечать, это было бы страшнее всего на свете! Его презрительного равнодушия она бы не вынесла. В 1993 году ей было пятьдесят четыре года…

Когда осенью сорок второго года Аршак Ашотович Унанян, сдав бронь, ушел на войну, с Кларой, которой тогда исполнилось уже четыре года и которая разговаривала с двухлетнего возраста, вдруг что-то случилось. Она замолчала, перестала говорить. И так продолжалось целых два года. Никто не мог сказать, почему это случилось, как никто не смог объяснить, почему Клара вдруг заговорила снова. Во всяком случае, к тому времени, когда Клара заговорила и пошла в первый класс дзоркской начальной школы, она решила, что всего должна добиться в жизни, и действительно добилась. Окончила школу с медалью, поступила на биологический факультет университета и, навсегда покинув Дзорк, перебралась в Ереван, в студенческое общежитие, отвергнув помощь отца, который уже тогда занимал солидную должность. Окончив учебу, Клара работала в Институте молекулярной биологии, куда устроилась вместе со своей близкой подругой по университету. А с 1991 года – в Министерстве здравоохранения, возглавив там отдел эпидемиологии и гигиены.

Клара считала большим своим счастьем встречу с Арманом. Он стал единственным человеком после отца, Аршака, которого она готова была любить беззаветно и самозабвенно, и поэтому очень хорошо понимала, что для нее означала бы потеря Армана. В ту августовскую ночь 1993 года она была готова покончить с собой, если бы с ним что-то случилось. Когда Арман стал меняться, сделался равнодушным, в том числе и к ней, Клара ушла в религию, и только это помогло ей выжить. Когда она потеряет мужа в декабре 2000 года, эта женщина, став к тому времени уже истово верующей, поступит на службу в Эчмиадзинскую церковь и с того времени перестанет общаться с дочерьми, они ей будут уже не нужны. Как раньше, в детстве, она любила только Аршака, а потом только Армана, так теперь она будет любить только Иисуса Христа…

Из-за криков мужа, шума прибоя и воя ветра Клара в ту последнюю ночь на озере Севан спала очень плохо. Ветер трепал их «двухкомнатную» палатку, небо, и, рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по листу стали. Небо было усыпано миллиардами звезд, и луна по-прежнему светила ярко, оставляя золотой след на воде.

Полицейский катер, искавший браконьеров, так никого и не нашел, а доктору Арману все время снилось, как он тонет, и он кричал тогда, но потом появлялось лицо Татевик, и он успокаивался, хотя голова продолжала кружиться.

Плохо ли, хорошо ли, все побережье проспало эту ночь до утра. Единственная, кто ни на секунду не сомкнула глаз, была Лора. Всю ночь ее терзала мысль, что отец мог утонуть. Перед самым рассветом Лора вышла из палатки, разожгла маленький костер, побросала туда все шишки, какие нашла поблизости, и только после этого спокойно уснула и спала очень долго и очень крепко до тех пор, пока ее не разбудила Клара, позвав завтракать. Первое, что сделала Лора, выйдя из палатки, – поцеловала отца, и Арман понял, кто встал раньше его и принес в жертву столько шишек. Доктор был несколько разочарован. Он думал, что это сделала Татевик.

Завтракали вместе. Как-то само собой подразумевалось, что Татевик и Вааг позавтракают вместе с семьей доктора Армана. Клара достала все, что еще осталось из съестного.

– Что не съедим сейчас, – сказала она Татевик, – мы оставим вам. Вы еще останетесь на Севане, не так ли?

– Да, – ответила Татевик. – Мы можем остаться еще пару дней. Поедем в Ереван в среду утром.

– А как вам спалось? – спросил доктор Арман у Татевик.

– Великолепно, – ответила та. – Я и не думала, что в палатке спать будет так хорошо. Я в первый раз в жизни спала в палатке.

– Хорошо, что вам понравилось, – сказал доктор. – Мои вот уже четвертый день дуются на меня за этот «дикий отдых». Им подавай гостиничный номер с душем, ванной и телевизором.

– Неправда! – сказала Лора. – Мне такой вид отдыха тоже нравится и даже очень. Ничто не может сравниться с тем, когда ты сидишь вечером у костра на берегу озера, смотришь на звезды и как восходит луна! Нам всем понравилось жить в палатке, разве что кроме мамы.

– Действительно, – сказала Клара. – Я с самого начала была против и теперь рада, что уедем отсюда…

После завтрака все искупались – семья доктора Армана в последний раз, – а потом Лора, Эва и Татевик легли на песок позагорать; Вааг принялся что-то чинить в машине, а Арман и Клара – собираться.

– Откуда у вашего папы такие страшные шрамы на ногах? – спросила Татевик, глядя на Армана.

– Авария, – ответила Лора.

– Автокатастрофа, – добавила Эва. – Это случилось, когда мне было пять лет, в 1984 году.

– Мы тогда жили у бабушки с дедушкой, и мама с папой куда-то ехали, – подхватила Лора.

– Папа пострадал больше, чем мама, – добавила Эва. – С мамой почти ничего не случилось.

– Нет, случилось, – возразила Лора. – У мамы была черепная травма.

– Я этого не помню.

– А сколько вам лет? – спросила Лора у Татевик.

– Двадцать девять.

– Вы на четыре года старше своего мужа? – удивилась Лора.

– Тебе это кажется странным?

– Нет, мне странно не то, что вы на четыре года старше мужа, а то, что вам двадцать девять лет!

Татевик улыбнулась: «А у этой Лоры есть зубки».

Эве же Татевик очень нравилась, и она, как всегда, не понимала свою старшую сестру. Но потом ее осенило: «Да этой дуре приглянулся лысый Вааг!»

Потом Клара позвала дочерей, пора было одеваться. Доктор Арман собрал палатку и вместе с рюкзаками и сумками уложил в багажник машины. Лора и Эва переоделись – уже в машине. И все стали прощаться.

– Очень рады были познакомиться, – сказал Вааг.

– Мы тоже, – ответил доктор. – И мы славно провели время, правда?

– Да, – согласилась Татевик.

– А давайте обменяемся адресами, – предложила Эва. – Будем встречаться и в Ереване.

– Прекрасная мысль! – сказал доктор Арман и на секунду посмотрел на Татевик. – Неплохо будет, если мы продолжим наше знакомство…

– Приходите к нам в гости, – сказала Лора.

– Да, – подтвердила Клара. – Мы будем очень рады.

Они обменялись адресами, доктор, Лора и Эва сели в машину, а Клара шепнула Татевик:

– Не тяните с ребенком. Вааг еще очень молод, и лишь ребенок, особенно сын, удержит его в лоне семьи…

Доктор Арман завел машину, и они поехали; сначала по песку вдоль берега и деревьев, потом выбрались на шоссе. Дорога была пустынной, их обогнала белая машина, битком набитая арбузами, спустя десять-пятнадцать минут ту же машину обогнал доктор Арман. Он включил магнитофон и молчал до самого Еревана. Только в начале пути Клара спросила, заедут ли они на полуостров.

– Нет, – ответил Арман.

– Почему? Ты же обещал вчера!

– Не знаю. Не хочется…

Доктор Арман понимал, что все эти адреса, обещания встретиться в Ереване, все это – пустой разговор: никто не позвонит, никто не придет, и они тоже никому не позвонят и никуда не пойдут. Он знал, что ему теперь с этим жить и носить это в сердце своем («Ах, какое же ты глупое, сердце мое!»). Он подумал, что это будет его великой тайной, которой никто не узнает… Доктор Арман почувствовал вдруг страшную тоску и понял, что умер, вернее, не умер, а умирает – точно так же, как ночью, когда запутался в сетях браконьеров. И еще он осознал, что и не хочет больше жить, но у него никогда не хватит духу, решимости, которой у него никогда и не было, чтобы свести счеты с жизнью. Не об этом ли предупреждали боги, чуть было не отнявшие у него жизнь? «Кто знает этих богов. Никогда не угадаешь, что они задумали!» Доктор нащупал в кармане куртки три маленькие шишки, которые почему-то взял на память (о чем?!), и подумал: «Миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится жизнь. Разве мир в очередной раз не пошел к чертям?»