Заняв трон, Людовик XVIII начал с активизации подрывных действий роялистов во французских провинциях. Особое внимание он уделял вандейскому мятежу. Назначив Шаретта главнокомандующим Католической и королевской армией (в которой продолжалась борьба за лидерство и которую этот генерал отнюдь не контролировал целиком), король полагал, что давно запланированная высадка французских эмигрантов с английских кораблей превратит Вандею в тот плацдарм, опираясь на который можно будет распространить мятеж и на другие западные департаменты. Однако, хотя Шаретт и разорвал мир с Республикой после смерти Людовика XVII, высадка на полуострове Киберон провалилась: войска под командованием генерала Лазара Гоша разбили эмигрантов и возглавлявшему их графу д’Артуа даже не удалось высадиться на континенте. Около 700 дворян, взятых в плен с оружием в руках, были расстреляны.

Несмотря на это поражение, Людовик XVIII делал все, чтобы стать настоящим лидером контрреволюционного движения. Он создал Королевский совет, нашел общий язык с конституционными монархистами и надеялся, что теперь-то все препятствия для того, чтобы просить помощи у других европейских держав, преодолены: никто из государей его права на престол не оспаривал, впервые с 1789 года законный король Франции был полностью свободен и никакой ответственности за развязывание войны, в отличие от Людовика XVI, не нес.

Каково же было его удивление, когда из всех государей только Екатерина II признала его королем. Французские армии одерживали одну победу за другой, державы коалиции не хотели закрывать себе дорогу к мирным переговорам или же вновь ссориться с Францией после заключения мира. Да и сам граф Прованский, всегда стремившийся проводить самостоятельную политику, вызывал у других монархов мало симпатии.

Впрочем, Людовик XVIII платил им взаимностью. Особенно он презирал Карла IV Испанского – Бурбона, как и он сам. Король Испании не признал его официально, но в частных письмах заверял, что не сомневается в его титуле и, как только монархия будет восстановлена, сразу же объявит о признании и возобновит Семейный пакт. Людовик XVIII по этому поводу обронил: «Что же до будущей дружбы, надеюсь, что она мне не понадобится к тому времени, когда они вознамерятся ее предложить». Эмигранты до последнего надеялись, что Испания не пойдет на мир с революционной Францией. Как заметил один из них, «редкое и прекрасное зрелище: внук Людовика XIV клянется в братских чувствах и достигает согласия с последователями Равальяка, пролившими кровь короля Франции, его сына, жены и сестры».

Возмущали роялистов и территориальные претензии стран коалиции – в этом плане с начала войны ничего не изменилось. Де Калонн писал: «Они предвидели, возможно даже с самодовольством, что ее [Франции] упадок может быть полезен для расширения их территории». От постоянных разговоров о «гарантиях» и «компенсациях», напоминал он, коалиция не замедлила перейти к делу, захватив Валансьен для Империи и поставив Корсику под патронаж Великобритании. Людовик XVIII тоже относился к ведущим войну с Францией европейским державам, особенно к Австрии, с немалой настороженностью и, как докладывал английский посланник, воспринимал дом Габсбургов «если и не как бесспорного врага, то по крайней мере как коварного союзника».

Справедливости ради нужно заметить, что успехи республиканских армий заставляли роялистов задумываться над тем, нельзя ли будет сохранить территориальные приобретения и после реставрации монархии. В определенном смысле во внешней политике интересы роялистов и республиканцев совпадали: Национальный Конвент продолжал здесь традиции Людовика XIV, а окружение Людовика XVIII изыскивало способы не возвращаться к status quo 1789 года. Английский посланник был шокирован, услышав от Людовика XVIII, что тот предпочел бы видеть Францию могущественной республикой, нежели изувеченной монархией.

Все это только усугубляло взаимное недоверие между французскими роялистами и державами коалиции. В 1799 году Людовик XVIII напишет про английское правительство: «Я полагаю, что оно поддерживало, а возможно, и оплачивало начало революции, но я уверен, что оно в конечном счете почувствовало, что и само находится в опасности. Но это чувство сопровождалось двумя другими, которые мешали ходу событий: 1) спесь, которая убеждала его, что оно может все сделать само; 2) та старая зависть, которая заставляет его бояться, что монархия унаследует силы, которые развернула республика».