Эпоха Директории традиционно привлекает мало внимания историков. Зная, что случится дальше, ее нередко воспринимают как время между двумя знаменитыми личностями – Робеспьером и Наполеоном, своеобразную паузу, в которой страна только и делала, что ждала того, кто придет и спасет ее, подберет власть, выпавшую из рук великих деятелей Французской революции. А меж тем это время чрезвычайно важно для понимания и самой Революции, и причин ее завершения, и ее последствий.

1789–1794 годы были временем реализации различных политических проектов, мечтаний и иллюзий, порожденных XVIII веком и Просвещением. Конституционная монархия – это попытка французов разгадать секрет английского успеха. Плод веры в то, что стоит победить «королевский деспотизм», ограничить королевскую власть, дать королю верных советчиков в лице Законодательного корпуса, способного донести до монарха нужды подданных, обеспечить права граждан – и Франция станет столь же славной и непобедимой, как Англия. Республика – это попытка возродить образцы античной славы и доблести и поверить Просветителям, утверждавшим, что цель общества – всеобщее благо, а народ, хотя и может заблуждаться, всегда знает, что пойдет ему на пользу.

К 1794 году стало понятно, что обе попытки были утопией, а их построение обернулось расколом нации, кровью, войнами, голодом, страданиями и не принесло счастья. Термидорианцы в полной мере это понимали и попытались предложить третью политическую модель. Не отказываясь от чаяний и наследия Просветителей, они сделали именно то, к чему философы эпохи Просвещения призывали в своих трудах, – попытались поверить теорию здравым смыслом. И одновременно постарались использовать то лучшее, что было наработано за годы Революции, сделать выводы из неудач предшественников. Они не отказались от демократии, но провозгласили, что право принимать решения имеют только те, кто смог чего-то добиться в обществе и готов поддерживать его стабильность. Не отказались и от Республики, снабдив ее двухпалатным парламентом, как в Англии. Наконец, не отказались от прав человека, оговорив лишь, что готовы защищать не абстрактные «естественные права», а права человека в обществе, которыми являются не только свобода и равенство, но также безопасность и собственность. Они не стремились к тому, чтобы их творение пережило века, но постарались придать ему устойчивость, гарантировав права владельцев национальных имуществ, заявив о недопустимости возвращения эмигрантов и усложнив пересмотр Конституции.

К большому разочарованию республиканцев и этот механизм оказался неработоспособным. Директория так и не смогла дать французам то, чего от нее ждали более всего, – политической стабильности. Принято считать, что тому было три основных причины.

Первая – конституционный баланс властей. Историки нередко пишут о том, что в Конституции III года не было заложено никакого пути разрешения конфликтов между исполнительной и законодательной властями. И это правда. Но так получилось не по недосмотру, а из-за отсутствия, как казалось, необходимости в этом, поскольку ветви власти не были равноправными. Законодательный корпус избирал и судил членов Директории, мог призвать их к ответу, запрещал им появляться на своих заседаниях, они не обладали правом законодательной инициативы, а могли лишь просить депутатов принять меры по тому или иному вопросу. Одним словом, Директория была в значительной степени подчинена Законодательному корпусу. И конфликты между ними носили не институциональный, а сугубо политический характер.

Второй причиной нестабильности называют частые выборы, непрерывно изменявшие баланс сил в Директории и Советах. Однако и это не было случайностью: еще Буасси д’Англа в своей речи, предварявшей проект конституции, объяснил, что подобная мера нужна, дабы «у депутатов не появилась опьяняющая привычка к власти». Иными словами, обновление Советов виделось как защита от всевластия отдельных политиков и Законодательного корпуса в целом, чтобы он не попытался последовать примеру Национального Конвента. К тому же, в отсутствие социологических опросов, механизма отзыва депутатов и утверждения законов народом, частые выборы усиливали демократический элемент системы. В этом ракурсе проблему следует искать скорее не в зеркале, а в том, что оно отражало.

Третий фактор, который обычно упоминают, объясняя хрупкость режима Директории, вытекает из второго – это постоянные государственные перевороты, когда удар наносился то по «правым», то по «левым». Еще в XIX веке такая практика получила название политики качелей. Переворотами, как мы видели, корректно называть лишь 18 фрюктидора и 18 брюмера, но важно, конечно, другое: все эти пертурбации были не самостоятельной причиной, а лишь следствием частых выборов и поляризации общественного мнения.

Иными словами, все три вроде бы очевидных фактора на деле представляются весьма сомнительными. Главная причина того, что Революция так и не была окончена, заключалась в половинчатости и ограниченности компромисса, на который готовы были пойти термидорианцы. Их лозунг «Ни короля, ни анархии!» был необходим для удержания власти, но оказался фатальным в долгосрочной перспективе.

На протяжении всего существования режима Директории большинство в Законодательном корпусе принадлежало консервативным республиканцам. Ни «левые», ни «правые» даже на пике своих успехов так и не смогли получить большинство ни в Советах, ни в Директории. Казалось бы, все, что требовалось от консервативных республиканцев, – это достроить, наконец, здание, фундамент которого был заложен еще в 1792 году. Термидорианцы сохранили Республику и дали ей конституцию. Настало время завершить Гражданский кодекс (его разработка была начата еще Конвентом), создать Уголовный кодекс (который должен был прийти на смену творению 1791 года), прочную налоговую систему.

Ничего из этого сделано не было, поскольку на протяжении всех пяти лет существования Директории в Советах шла политическая борьба, отражавшая те процессы и тот политический расклад, который существовал во французском обществе. Некогда фельяны, к величайшему своему изумлению, увидели, что они никого не могут уговорить сплотиться вокруг конституционной монархии: якобинцы уже мечтали о республике, а роялисты – о подавлении Революции и освобождении короля из золотой клетки. Так и теперь консервативные республиканцы вынуждены были признаться себе, что события 13 вандемьера не были случайностью. Выверенная и сбалансированная ими демократическая модель не работала и не могла работать, поскольку неоякобинцы с удовольствием использовали ее для того, чтобы вернуться в те времена, когда жилось значительно хуже, но цели казались великими, а возможности – безграничными, роялисты же с неменьшим энтузиазмом использовали ее для безболезненного перехода к монархии. Именно это препятствовало обретению долгожданной стабильности.

Парадокс ситуации заключался в том, что реальный противник у консервативных республиканцев был лишь один: роялисты. Наследники якобинцев не имели ни единого руководства, ни общей программы, ни четкой стратегии. Неоякобинизм нельзя даже назвать системой взглядов. Для него была характерна ностальгия по диктатуре монтаньяров, вера в благотворность чрезвычайных мер, стремление к «обновлению» и «демократизации» республиканских институтов. Он медленно эволюционировал в сторону парламентской партии в современном смысле слова, но так и не породил никакой теории, способной стать республиканской альтернативой. Ни на этапе заговора «равных», ни в 1798 году по большому счету не было никакого настоящего заговора и никакой реальной опасности. Не случайно, когда Бонапарту в 1800 году понадобилось нанести удар по «левым», которым он не простил сопротивления 18 брюмера, в качестве предлога он воспользовался покушением, организованным не ими, а роялистами.

Правительство отлично все понимало и знало, что «левые» – это его последний резерв, к которому можно прибегнуть в случае крайней необходимости (что и произошло 13 вандемьера). Это лишний раз доказывает несостоятельность теории «политики качелей». Скорее в определенном смысле неоякобинцы придавали режиму устойчивости. Однако он не мог на них в полной мере опереться: «левые» готовы были спасать Республику, но не готовы принять ее в той форме, в которой она существовала. Чтобы не нервировать состоятельных граждан, являвшихся главной опорой Директории, их приходилось постоянно держать в узде.

Причиной непрекращающейся политической борьбы, которая делала режим столь непрочным (и отражением которой, собственно, являлись многочисленные нарушения конституции), в значительной степени было то, что Конституцию III года писали в логике той же «политики исключения», которая была характерна для Французской революции с первых ее дней.

Сувереном провозглашалась французская нация, однако из этой нации были фактически исключены десятки и сотни тысяч французов. Прежде всего эмигранты и все те, кто не поддерживал республиканский политический проект, включая неприсягнувших священников. Пока сохранялся режим Директории, эмигранты не могли легально вернуться в страну, а роялисты – изменить политический режим. Не избирали депутатов и те, кто не обладал достаточным (относительно небольшим для участия в первичных собраниях, существенно большим для попадания в списки выборщиков) количеством собственности. К ним принадлежала значительная часть городских низов, включая санкюлотов, и беднейшее крестьянство. Особенно недовольны были бедные парижане, которые привыкли, что с ними считаются и которых еще недавно уверяли, будто именно они двигают Революцию вперед и потому имеют право требовать отчета у представителей народа. Всего несколько лет назад их превозносили за 14 июля, 10 августа и 31 мая, право на восстание даже записали в Конституции 1793 года, но затем сделали все, чтобы они не могли больше влиять на смену власти в стране.

Оба этих политических течения – и «правые», и «левые» – не принимали и не могли принять установившийся после роспуска Конвента политический режим. Даже если неоякобинцы или сторонники реставрации монархии отправляли в Париж своих депутатов, пересмотр результатов выборов лишал их представительства. К 1799 году и тем и другим стало понятно, что, пока действует Конституция III года, они никогда не будут услышаны. Все это значительно сужало социальную базу режима.

Обратной стороной «политики исключения» стало отсутствие легитимности тех, кто находился у власти. Фактически с 1791 года во Франции не было легитимного правителя или правительства. Конституция 1791 года была принята самопровозглашенным Учредительным собранием, не имевшим на то никаких полномочий. За Конституцию 1793 года проголосовали примерно 27 % имевших право голоса, но это происходило в условиях гражданской войны, зачастую под сильным давлением, к тому же она никогда не была введена в действие. За Конституцию III года высказалось примерно 14–17 % имевших право голоса, однако в любом случае после «декретов о двух третях» и переворота 18 фрюктидора сложно было говорить о легитимности.

Это отсутствие легитимности отрицалось на публичном уровне, однако постоянно ощущалось, в том числе и теми, кто должен был применять силу ради сохранения существующего положения вещей. В 1799 году – точно так же, как в 1792-м или 1794-м – у режима было немало сторонников, но не оказалось достаточного количества защитников. К тому же постоянные изменения политической конъюнктуры научили французов, что тот, кто служит излишне верно, при смене власти может оказаться в тюрьме или взойти на эшафот. В этих условиях переворот 18 брюмера, хотя и был плохо организован, все же оказался успешным.

Другой причиной того, что Конституция III просуществовала всего пять лет, стал тот опыт, который накопили французы за революционное десятилетие. Отсутствие привычки к поиску компромисса, вошедшая в норму политическая нестабильность, открытое пренебрежение принятыми конституциями, неспособность сменявших друг друга режимов справиться с экономическими трудностями, коррупцией, навести порядок подталкивали к выводу о том, что, несмотря на все заявления властей, Революция продолжается. Республика оставалась неустойчивой, возможность реставрации монархии нельзя было сбрасывать со счетов.

Это создавало угрозу для тех, кто воспользовался Революцией, чтобы улучшить свое положение: купить национальные имущества, получить должность или известность, продвинуться по службе. Все эти люди при Директории не смогли почувствовать себя в безопасности и готовы были поддержать любого, кто им такую безопасность гарантирует.

Возможно, все это не было бы фатальным, если бы в политическом механизме был предусмотрен предохранительный клапан – возможность подкорректировать конституцию, не отменяя ее. Однако депутаты Конвента не видели смысла в таком механизме. То, что из сегодняшнего дня кажется просчетом, для современников объяснялось все тем же политическим опытом: две предыдущие конституции продержались одна меньше года, а другая два года с небольшим. Для пересмотра хотя бы одной статьи конституции предполагалась громоздкая и сложная процедура, которая занимала минимум девять лет. Таким образом, корректировка основного закона страны оказывалась практически невозможной, и все ошибки можно было исправлять лишь силовым путем.

Последней причиной хрупкости режима стало подчинение исполнительной власти законодательной. То, что Директория не избирается общим голосованием и не имеет права выступать от имени народа, в отсутствие общей легитимности режима оказалось несущественным. В то же время именно она обладала полной информацией о происходящем в стране, назначала и смещала министров и генералов, ей подчинялись все чиновники, она распоряжалась вооруженными силами. Иными словами, реальная сила находилась именно в руках Директории, она могла действовать быстро и внезапно, да и договориться пяти ее членам было куда проще, чем семи с половиной сотням депутатов. К тому же в Директорию входили отнюдь не технические исполнители, а опытные политики национального масштаба.

У этих политиков имелся и удобный инструмент для реализации своих целей – армия. Оставался лишь последний шаг – соединить воедино политику и армию, применить армию для совершения государственного переворота. 31 мая обошлись Национальной гвардией, при Термидоре на улицы Парижа вышли регулярные войска, хотя и под полным контролем депутатов. 18 фрюктидора генералы во многом стали соавторами переворота. Символично и отнюдь не случайно, что члены Конвента выпустили этого джинна из бутылки, чтобы режим Директории крепче встал на ноги, но от него же Директория и погибла в ходе переворота 18 брюмера VIII года Республики.