Критик как очаг культуры
© Перевод Н. Берденникова.
Я предавался размышлениям во время ужина с Джорджем и наконец сказал:
— Хотите услышать, что думал о критиках Сэмюель Тэйлор Кольридж?
— Нет, — ответил Джордж.
— Отлично! Тогда слушайте. Он писал: «Критики — это в основной своей массе люди, которые стали бы поэтами, историками, биографами и т. п., если бы смогли. Они пытались применить свои таланты в той или иной сфере, но потерпели неудачу и стали критиками». Перси Биши Шелли считал примерно то же самое. Марк Твен говорил: «Профессия критика в литературе, музыке, театре является самой унизительной из всех профессий».
Лоренс Стерн сказал: «Из всех лицемерных речей, произносимых в нашем лицемерном мире, лицемерные речи критиков доставляют самые большие мучения». Двадцать три века тому назад греческий художник Зевксид изрек: «Критика дается легче мастерства». Лорд Байрон сказал: «Все критики на одно лицо… у них достает эрудиции только для того, чтобы искажать цитаты». Он также написал:
Если веришь — розы цветут в декабре, а снег бывает в июле
Если знаешь наверняка — ветер в одну сторону дует
Если хочешь найти груду зерна в мякине
Если считаешь — правда слова на могильных камнях, а
Красота всегда постоянна
С легкостью критикам верь!
— Я могу продолжить.
— Вы и так продолжаете, — заметил Джордж. — Вы вообще чем занимаетесь? Заучиваете цитаты наизусть?
— Да, я знаю их очень много.
— Только не надо цитировать все.
— У меня есть пара собственных соображений. Главное заключается в том, что каждый критик должен заниматься сбором мусора. Во-первых, он будет занят более полезной работой, занимая, кстати, более высокое положение в обществе. Второе соображение заключается в том, что каждого критика следует швырнуть в очаг.
— Чтобы критик стал очагом культуры, да? Все ваше возмущение критиками проистекает из того, что какое-то из ваших жалких произведений получило правдивый отзыв одного из этих усердных ремесленников, вынужденного насладиться вашими помоями до конца.
Пока Джордж произносил эти слова, у меня мелькнула великолепная мысль.
— Джордж, а вы пытались когда-нибудь помочь знакомому критику?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, вы часто надоедали мне баснями о маленьком демоне, не помню, как его зовут, и страданиях, которые он из-за вас причинил невинным жертвам. Не сомневаюсь, был случай, когда вы причинили страдания тому, кто это заслужил, другими словами — критику.
Джордж задумался.
— Однажды это произошло с Люцием Ламаром Хейзелтайном.
— Критиком?
— Да, но сомневаюсь, что вы о нем слышали. Как правило, он не занимался такой дрянью, как ваши творения.
— И вы пытались ему помочь?
— Да.
Впервые за долгие годы нашего знакомства я даже не попытался прервать одно из его повествований.
— Рассказывайте со всеми подробностями, — злорадно произнес я.
Люций Ламар Хейзелтайн, начал свою историю Джордж, был необыкновенно красивым молодым человеком, хотя и критиком. Честно говоря, мне не доводилось видеть более красивого мужчины, за исключением, конечно, самого себя в юношеские годы.
Именно его красотой я объясняю то, что ему удавалось оставаться критиком в течение долгих десяти лет и сохранить лицо не обезображенным, а нос — не сломанным. Ты, как никто другой, знаешь, что критики в любой момент могут получить зубодробительный удар от писателей, которые возражают против того, что их характеризуют как «распутных поставщиков органических фекалий».
Хейзелтайн, в отличие от других, походил на ангела небесного с ясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, розовым лицом, красиво вылепленным носом и мужественным подбородком. Часто можно было видеть, как писатель за писателем решительно подходили к нему с явно недоброжелательными намерениями, чтобы в самый последний момент заколебаться и отойти. Они не хотели нести ответственность за то, что нанесли вред совершенству. Несомненно, они корили себя за проявленную слабость и, возможно, думали, что, если бы хотя бы один из них проявил твердость и поколотил Хейзелтайна, совершенство исчезло бы, и остальные могли бы наброситься на критика с несдерживаемой яростью.
Тем не менее никто не хотел становится злодеем.
Некоторое время писательское братство возлагало надежды на Агату Дороти Лиссауэр. Возможно, ты слышал о ней. Ее детективные рассказы об убийствах жестко, иногда жестоко вторгаются во внутренний мир психически больных людей. Ее истории изобиловали такими отвратительными подробностями, что даже критики чувствовали непреодолимое к ней влечение. Один критик писал: «Не трогайте Агату Дороти Лиссауэр, она вам не по зубам». Другой сказал: «Каждая ее фраза наполнена ужасающим омерзением».
Естественно, благовоспитанная девица могла почувствовать только ликование и восторг от таких отзывов о ее трудах, и на съезде Ассоциации писателей детективного жанра она была единственной, кто не побоялся встать на защиту искусства критики перед раскрывшими от изумления рот остальными писателями.
Тем не менее именно Люций Ламар Хейзелтайн проучил ее. Он полностью проигнорировал первую дюжину ее книг, но ее новое творение «Вымой руки в моей крови», судя по всему, привлекло его внимание. Кроме всего прочего, он написал: «Читая “Вымой руки в моей крови”, я чувствовал лишь слабое расстройство желудка и легкие приступы тошноты, но не более того. Я поразился этому. Любая молодая женщина способна сочинить лучше. Эта книга с таким же успехом могла быть написана мужчиной».
Прочитав это, Агата Дороти Лиссауэр разрыдалась, но немного погодя пришла в себя, решительно поджала губы, взгляд ее восхитительных глаз стал холодным и жестким, и она принялась обходить извозчичьи дворы, прицениваясь к кнутам.
Она знала, что Хейзелтайн был членом Конгрегации критиков, собрания которой проводились в неприметной квартире в самых дебрях Южного Бронкса, куда, как справедливо полагали критики, никто не посмеет за ними последовать. Мисс Лиссауэр тем не менее, оказавшись во власти неистовых чувств, отбросила осторожность. Она намеревалась отыскать место собрания Конгрегации, дождаться выхода Хейзелтайна и потом совершенно безжалостно отстегать кнутом, превратив его в кровавую кашу.
Именно так она бы и поступила под одобрительные крики уже пустивших слюну членов Ассоциации писателей детективного жанра, если бы не встретилась с Хейзелтайном лицом к лицу. Она видела фотографии критика, но никогда не встречалась с ним так близко.
Вид его прекрасного лица все изменил. Отбросив кнут в сторону, Агата Дороти зарыдала и опустилась на колени. Возможно, я уже упоминал, что мисс Лиссауэр обладала такой же неземной красотой, что и Хейзелтайн, за исключением того, что волосы у нее были красновато-коричневыми, а глаза — божественно карими. У нее был чуть курносый носик, пухлые губки и нежно-персиковая кожа; короче говоря, они мгновенно влюбились друг в друга.
Через некоторое время я встретился с Хейзелтайном. Мы приятельствовали; частично это объяснялось тем, что он был критиком, и никто не хотел с ним разговаривать, и он всегда был благодарен мне за то, что я соглашался с ним поболтать.
Кроме того, Хейзелтайн являлся весьма гостеприимным хозяином, а я, в этом смысле истинный демократ, готов разделить трапезу с любым человеком независимо от того, насколько низкое положение в обществе он занимает.
— Люций, — сказал я, — прими мои поздравления. Я слышал, что ты покорил сердце самой красивой писательницы в мире.
— Да, покорил, — сказал он со странно напряженным выражением лица. — А она завоевала сердце самого красивого критика в мире, то есть меня. Однако наша любовь не может быть счастливой. И никогда бы не могла.
— Почему? — с озадаченным видом спросил я.
— Она — писательница. Я — критик. Как мы можем любить друг друга?
— Обычным способом. Комната в отеле, удобная кровать…
— Я говорю не о физическом выражении любви, Джордж, а о ее внутренней и духовной красоте. О любви между писателем и критиком можно говорить с таким же успехом, как о смешивании воды и масла, сосуществовании огня и песка, совместном проживании дельфинов и оленей. Могу я воздержаться от критики ее книг?
— Конечно можешь, Люций. Просто не обращай на них внимания.
— Не могу: написав рецензию на «Вымой руки в моей крови», я утвердил за собой права на критику и обязан писать отзывы на все ее книги, включая ту, что она пишет сейчас, — весьма сентиментальное повествование под названием «Повесь меня за кишки».
— Ну, когда будешь писать рецензию, попытайся сказать что-нибудь приятное. Особое внимание удели тошноте и отвращению.
Хейзелтайн посмотрел на меня с ненавистью.
— Джордж, как я могу так поступить? Ты забыл о клятве критика, восходящей к временам Древней Греции. В переводе на английский она гласит: «Даже если объект божествен и кругозор бескраен, попытайся сбить спесь и произнеси нечто мерзкое». Джордж, я не могу нарушить клятву, хотя она разрушает мою любовь и разрывает меня на части.
Я решил навестить мисс Лиссауэр. Я не был с ней знаком и представился близким другом Люция Ламара Хейзелтайна.
Это, совместно с моим полным достоинства видом, произвело на нее неизгладимое впечатление, и скоро она уже орошала слезами мою рубашку.
— Я люблю его, люблю его, — бормотала она, найдя сухое место на манжете и вытирая глаза.
— Тогда почему бы вам не попытаться написать что-нибудь такое, что ему обязательно понравится?
— Как я могу? — спросила она, посмотрев на меня с ненавистью. — Я не могу нарушить клятву писателя.
— А существует такая клятва?
— Да, восходит к временам Древнего Шумера. В переводе на английский она гласит: «Всегда будь проницательным и аналитическим, бей наотмашь любого критика».
Мое сердце обливалось кровью, когда я смотрел на разлученных влюбленных людей, и я почувствовал, что придется обратиться за помощью к Азазелу, которого я и вызвал из высокотехнологичного континуума, в котором он обитал.
Как ни странно, он пребывал в хорошем настроении и, помахивая дюймовым хвостиком, улыбнулся мне красным личиком с маленькими рожками.
— О Чудо Космоса, — сказал я, — Ты выглядишь довольным.
— Так и есть, — ответил он, — Я написал зилтчик, который был встречен с всевселенским одобрением.
— Что такое зилтчик?
— Шутка. Все смеялись. Для меня это большая победа.
— Хотелось бы и мне рассказать о победах двух молодых влюбленных, но их сердца разбиты. Исходя из того, что твой зилтчик был встречен со всевселенским одобрением, в твоем мире нет таких существ, как критики.
— Если бы так! — воскликнул Азазел полным негодования тоном, — Своими словами ты лишь подтвердил свое полное невежество. Среди нас есть эти окаменелые останки исчадий ада. Буквально на прошлой неделе, во время обсуждения другого зилтчика, который я состряпал, хотел сказать, сочинил, один критик призвал: «Ытатобарбо мотнародозед еещядремс овтсещус». Можешь представить невежество и подлость существа, посмевшего сказать такое?
— А что это значит в переводе?
— Не желаю пачкать губы объяснением.
Азазел начинал злиться, и я почувствовал, что его желание помочь начинает испаряться, поэтому поспешил объяснить ситуацию.
Он внимательно меня выслушал.
— Ты хочешь, чтобы я улучшил поведение этого критика?
— Да.
— Невозможно. Даже я не могу это сделать. Критику невозможно помочь на любом уровне развития технологии.
— Может быть, ты можешь каким-либо образом сделать его кем-нибудь другим, а не критиком?
— И это невозможно. Уверен, ты понимаешь, что критик не способен преуспеть в любой другой области. Если бы у него имелась хоть капелька таланта, стал бы он критиком?
— В твоих словах что-то есть, — сказал я, потирая подбородок.
— Впрочем, — сказал Азазел, — дай подумать. Ты говоришь, в деле замешан еще один человек? Писательница?
— Да, — с внезапным воодушевлением ответил я. — Ты можешь сделать так, чтобы она написала нечто удовлетворяющее всех, чтобы избежать критики?
— Сам знаешь, что это невозможно. Не бывает книги, удовлетворяющей всех, или, если уж на то пошло, достаточно хорошей, чтобы критик не разорвал ее в клочья. Иначе в чем смысл критики? Однако…
— Однако… — Я весь напрягся.
— Если я не могу изменить критика и не могу изменить писательницу по отдельности, я могу изменить их вместе. То есть я могу превратить критика в писателя, а писателя — в критика, используя закон профессионального сохранения, и тогда каждый из них, побывав, так сказать, по другую сторону баррикады, посмотрит на другого новыми глазами.
— Чудесно, — сказал я. — Думаю, ты нашел правильное решение, о Властитель Бесконечности.
Примерно через неделю я решил навестить Люция Хейзелтайна и убедился в том, что Азазел выполнил свое обещание.
Увидев меня, Люций тяжело вздохнул.
— Джордж, мне надоело быть критиком. Оскорбления со всех сторон, ненависть, презрение и нападки вымотали меня. Меня перестал удовлетворять даже острый восторг, когда я нахожу новый способ быть несправедливо мерзким и злобным в моих оценках литературных произведений.
— Но чем ты будешь заниматься? — с тревогой в голосе спросил я.
— Стану писателем.
— Но, Люций, ты не умеешь писать. Ну можешь написать критическую статью, да и то с трудом, не более.
— Я буду писать стихи. Это просто.
— Ты уверен?
— Конечно. Придумываешь пару рифм, подсчитываешь ударения. Если поэзия современная, смысла в стихах может вообще не быть. Кстати, вот стишок, который я только что накропал. Назвал его «Стервятник». Слушай:
Вцепившись в горный склон
Когтистыми когтями, он
Стоит, лазурью окружен.
Он видит, вдаль вперив свой взор,
В морщинах волн морской простор,
И громом падает он с гор.
— Люций, но это звучит несколько вторично, — задумчиво произнес я.
— Вторично? Что ты имеешь в виду?
— Существует стихотворение «Орел», которое начинается так: «Вцепившись в голый склон когтистыми руками».
Хейзелтайн пристально посмотрел на меня.
— Орел? С руками? Все знают, что у орла нет рук. Если поэт не знал такого элементарного факта из естествознания, он выставил себя необыкновенным дураком. Кстати, кто написал эту поэму?
— Честно говоря, Альфред, лорд Теннисон.
— Никогда о нем не слышал, — сказал Хейзелтайн.
(Несомненно, он о нем не слышал, в конце концов, он был литературным критиком.)
— Позволь мне прочитать еще несколько отрывков, — сказал он и нараспев произнес:
Послушайте, ребятки, и вы поймете,
Что рассказ мой о Стране восходящего солнца
В декабре, седьмого числа в сорок первом году.
И в могилу давно сошли почти все,
Кто помнил историю эту…
— А это стихотворение ты как назвал, Люций? Случайно, не «Полуденная дрема Мультгероя»?
Он с подозрением прищурился.
— Откуда ты знаешь?
— Просто интуиция, — ответил я.
Потом Люций продекламировал «Это моя последняя теща нарисована на стене» и «Ты знаешь, мы, янки, взяли приступом Анцио, и в назначенный день…».
И хотя в последней строфе мне почему-то почудился Р. Браунинг, я вынужден был остановить его, когда он начал читать то, что наверняка было чрезвычайно длинной поэмой. Она начиналась так:
Старик моряк, он одного
Из пятерых сдержал рукою:
«Что хочешь ты, с огнем в глазах,
С седою бородой?
Я, пошатываясь, вышел. Поэт из него вышел почти как критик, но немного лучше.
Я навестил мисс Лиссауэр. Нашел я ее в кабинете, склонившейся с печальным видом над рукописью.
— Джордж, кажется, я разучилась писать, — едва слышно пробормотала она. — Сам процесс перестал меня захватывать. Моя книга «Повесь меня за кишки» имела успех, несмотря на разгромную рецензию, написанную моим любимым Люцием, но эта, новая, не идет. Она называется «Освежуй меня до костей», но почему-то я не могу вложить душу в разделку тела.
— Агата, но чем ты будешь заниматься?
— Я решила стать критиком. Послала автобиографию в Конгрегацию критиков, включая документальное подтверждение того, что поколотила мою престарелую бабушку и много раз воровала молоко у детей. Думаю, на основании этого я могу рассчитывать на положительное решение.
— Не сомневаюсь в этом. Ты собираешься стать литературным критиком?
— Не совсем. В конце концов, я — прозаик, а что прозаик знает о литературе? Нет, я собираюсь критиковать поэзию.
— Поэзию?
— Конечно. Это так просто. Стихотворения так коротки, что даже голова не успевает заболеть от их чтения. А если они еще и современные, нет необходимости напрягаться, чтобы понять смысл, потому что его не может там быть по определению. Естественно, я постараюсь найти работу в «Букселлерс уикли», в котором публикуются анонимные рецензии. Уверена, что могу проявить себя. Надеюсь, никто никогда не узнает, кто измыслил все те мерзости, которые я планирую написать.
— Агата, возможно, ты еще не знаешь об этом, но твой возлюбленный Люций перестал быть критиком. Теперь он пишет стихи.
— Чудесно, — сказала Лиссауэр. — Я буду писать рецензии на его книги.
— Надеюсь, не слишком злобные, — сказал я.
Она с ненавистью посмотрела на меня.
— С ума сошел? И лишиться своего места в «Букселлерс уикли»? Никогда.
Полагаю, ты понял, чем все закончилось.
Сборник стихов Хейзелтайна вышел под названием «Сладостные реминисценции». На него анонимно написала рецензию мисс Лиссауэр. На этот раз Хейзелтайн отправился по извозчичьим дворам, проверяя кнуты на необходимую упругость. Он ворвался в контору «Букселлерс уикли» и, прежде чем прибыл вызванный наряд полиции, нашел забившуюся в угол мисс Лиссауэр.
— Да, — сказала она. — Это я написала рецензию.
Хейзелтайн отбросил свой кнут и разрыдался.
— Она заслуживает хорошей порки, — произнес он, когда его выводили. — Но я не мог себя заставить оставить рубцы на этой восхитительной коже.
Я очень внимательно слушал его рассказ, а когда Джордж закончил, спросил:
— Правильно ли я вас понял? Луций Ламар Хейзелтайн, бывший литературный критик, по-прежнему страдает?
— Испытывает чертовские муки.
— Чудесно. А Агата Дороти Лиссауэр, которая стала критиком, тоже страдает, не так ли?
— Сильнее, чем Хейзелтайн, если такое возможно.
— И они будут страдать вечно?
— Я в этом не сомневаюсь.
— Ладно, — сказал я, — никто никогда не говорил, что я отличаюсь злобным нравом или могу затаить на кого-то обиду. Все, кто знает меня, всегда отмечали мой жизнерадостный характер, а также способность прощать и забывать. Но есть некоторые исключения. Джордж, на этот раз вам не нужно ничего предлагать мне. Вот двадцать долларов. Если Азазелу могут пригодиться земные деньги, отдайте ему половину.
