— Собственно, я знаю кое-кого очень похожего на вас, — заявил Джордж, когда мы сидели в холле кафе «Модист» после довольно-таки обильной трапезы.

Я слегка наслаждался возможностью ничегонеделания, пренебрегая срочной работой, которая ожидала меня дома, и мне следовало выкинуть из головы подобные мысли, но я не мог, глубоко ценя уникальность собственного характера.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. — Нет никого похожего на меня.

— Ну, — заметил Джордж, — он не пишет так много, как вы. Никто столько не пишет. Но только потому, что он испытывает определенное уважение к тому, что пишет, и не считает любую свою опечатку бессмертной прозой. И тем не менее он пишет, вернее, писал, поскольку несколько лет назад он умер и попал в особое место в чистилище, предназначенное для писателей, где к ним постоянно приходит вдохновение, но нет ни пишущих машинок, ни бумаги.

— Полагаюсь на вас во всем, что касается познаний о чистилище, — сухо сказал я, — раз уж вы воплощаете их в своем лице, но почему этот ваш знакомый писатель напоминает вам меня, за исключением того, что он просто писатель?

— Причина сходства, открывшаяся моему внутреннему взору, старина, заключается в том, что, хотя он и достиг мировой славы и богатства, как вы, он постоянно и горько жаловался на то, что его недооценивают.

Я нахмурился.

— Я не жалуюсь на то, что меня недооценивают.

— Разве? Я только что в течение всего утомительного обеда выслушивал ваши жалобы на то, что вы никогда не получаете ничего сполна, а только что-нибудь на десерт, под которым, подозреваю, вы вряд ли подразумеваете порку.

— Джордж, вы прекрасно знаете, что я просто жаловался по поводу некоторых недавно полученных рецензий, написанных недалекими завистливыми графоманами…

— Мне всегда было интересно — что такое графоман?

— Несостоявшийся писатель, или, другими словами, рецензент.

— Ну вот то-то и оно. Ваши комментарии напомнили мне моего старого друга, ныне покойного Фортескью Москенкрака Флабба.

— Фортескью Москенкрак Флабб? — несколько ошеломленно переспросил я.

— Да. Старый Мозгокряк, как мы его обычно звали.

— А как он звал вас?

— По-разному, уже не помню, — ответил Джордж. — Мы были друзьями с молодых лет, поскольку ходили в одну и ту же среднюю школу. Он был на несколько лет меня старше, но мы встречались на собраниях ассоциации выпускников.

— В самом деле, Джордж? Я как-то даже не подозревал, что вы закончили среднюю школу.

— Да, действительно, мы учились в средней школе имени Аарона Барра, старый Мозгокряк и я. Мы много раз вместе пели старый гимн нашей альма матер, и слезы ностальгии текли по нашим щекам. О, золотые школьные деньки!

И он запел, немилосердно фальшивя:

— Над Помойкой? — переспросил я.

— Мы ее так любовно называли. Йель известен как Старый Эли, университет Миссисипи — как Старая Мисс, а школа имени Аарона Барра…

— Как Старая Помойка.

— Именно.

— А почему «сине-черный флаг»?

— Это цвета нашей школы, — сказал Джордж. — Но я уверен, что вы хотите послушать историю Фортескью Москенкрака Флабба.

— Только ее и мечтал услышать, — вздохнул я.

Фортескью Москенкрак Флабб, начал свой рассказ Джордж, дожив до среднего возраста, был счастливым человеком или, по крайней мере, должен был быть счастлив, ибо судьба наделила его всем, чего только можно было бы пожелать.

Его писательская карьера была долгой и успешной; книги его хорошо продавались, пользовались популярностью и даже высоко оценивались графоманами, именовавшими себя рецензентами.

Вижу по твоему лицу, старик, что ты собираешься спросить меня: как может человек быть успешным писателем да еще носить имя вроде Фортескью Москенкрак Флабб — и при этом оставаться полностью тебе неизвестным? Я мог бы ответить, что это всего лишь следствие твоей полной оторванности от мира, но не стану, поскольку есть иное объяснение. Как и все писатели, обладающие хотя бы долей разума, старый Моз-гокряк пользовался псевдонимом. Как и любой хоть немного соображающий писатель, он не хотел, чтобы кто-либо знал, каким образом он зарабатывает на жизнь. Я знаю, что ты пользуешься своим собственным именем, но тебе неведом стыд!

Псевдоним Мозгокряка наверняка тебе хорошо известен, но он однажды взял с меня обещание, что я сохраню его в нерушимой тайне даже после того, как он отправится в свое писательское чистилище, и я, естественно, вынужден хранить это обещание.

И все же Мозгокряк не был счастлив.

Будучи, как и я, выпускником старого доброго Барра, он как-то признался мне:

— Какой смысл в том, Джордж, что деньги льются на меня непрекращающимся потоком? Какой смысл в моей всемирной славе? Какой смысл в том, что все подряд относятся ко мне с величайшим уважением?

— Мозгокряк, — серьезно ответил я, — я полагаю, что смысл во всем этом есть.

— Ба! — сказал он. — Может, в мирском, сугубо материальном понимании и есть. Но это никак не трогает душу.

— Почему? — спросил я.

— Потому что, — и он громко ударил себя по груди, — жгучая память о тех оскорблениях и презрительных насмешках, что я получал в юности, остается неотмщенной и действительно останется таковой навсегда.

Я потрясенно уставился на него.

— Тебя в юности оскорбляли и презирали? В самом деле?

— А что, нет? Прямо в Старой Помойке. В школе имени Аарона Барра.

— Но что случилось? — спросил я, едва веря собственным ушам.

— Это было в тридцать четвертом году, — сказал он. — Я тогда учился в предпоследнем классе и только начал ощущать пробуждающееся во мне божественное вдохновение. Я понял, что однажды стану великим писателем, и потому записался на литературный курс, который вел старик Юсиф Ньюберри. Помнишь Юсифа Ньюберри, Джордж?

— Ты имеешь в виду старого Ворчуна Ньюберри?

— Того самого. Это была его идея — собрать подобный класс, чтобы из этой нетронутой кладези таланта извлечь жемчужины, которые могли бы украсить собой школьный литературный альманах. Помнишь альманах, Джордж?

Я содрогнулся, и старый Мозгокряк сказал:

— Вижу, что помнишь. Нам дали задание написать эссе, чтобы проверить наши способности, и, насколько я помню, я написал оду весне, бесподобно красивую и к тому же поэтичную.

Когда Ворчун вызвал добровольцев, чтобы те прочитали свои произведения, я сразу же гордо поднял руку, и он пригласил меня к доске. Сжав свою рукопись в руке, которая, как я помню, вспотела от возбуждения, я звенящим голосом прочитал свои словоизлияния. Я надеялся прочесть все пятнадцать страниц, вызвав восторг аудитории, который завершился бы восхищенными возгласами и аплодисментами. Но я надеялся напрасно.

На середине второй страницы меня прервал Ньюберри. «Это, — громко провозгласил он, — самая настоящая чушь, которая годится только на удобрения, да и то сомнительно».

После этих его слов весь класс юных подхалимов громко расхохотался, и меня отправили на место, не дав дочитать. И это еще не все. С тех пор Ньюберри пользовался любой возможностью, чтобы меня унизить. Ничто из того, что я писал, ему не нравилось, и он выражал свое неудовольствие публично, всегда к радости класса, в котором я таким образом стал изгоем.

Наконец, когда нам дали последнее задание в том семестре — написать рассказ, стихотворение или эссе, предназначенное для публикации в литературном альманахе, — я написал веселое эссе, полное искрящегося остроумия и юмора, и представь мое удивление, когда Ньюберри его принял.

Естественно, я счел разумным и справедливым найти старого Ворчуна после занятий и поблагодарить его. «Я рад, сэр, — сказал я, — что вы позволили моему эссе украсить страницы литературного альманаха».

И он ответил мне, неприятно скаля желтые клыки: «Я взял его, Ф. М. Флабб, только потому, что это было единственное представленное произведение, которое хотя бы попыталось выглядеть смешным, пусть и неудачно. То, что я вынужден был его принять, Флабб, для тебя это лишь последняя соломинка, и больше ты ее в этом классе не получишь».

Так оно и случилось, и, хотя прошло уже сорок лет, воспоминания о том, как ко мне относились в том классе в Старой Помойке, остаются свежими. Шрамы остаются, Джордж, и мне никогда их не стереть.

— Но, Мозгокряк, — сказал я, — подумай о том, как должен был чувствовать себя старый любимый сын неизвестного отца, когда ты добился литературной славы. В самом деле, то, каким образом ты добрался почти до самой вершины литературного мира, должно было отравить его существование куда в большей степени, чем его старые оскорбления и презрительное отношение могли бы отравить твое.

— Что значит «почти до вершины»… впрочем, не важно. Ты явно не следил за последующей историей школы. Мерзкий злодей, который вел тот курс, умер лет пять спустя после того, как я его посещал, — наверняка затем, чтобы не видеть триумфа того, кого он унизил, поскольку слава начала окружать меня лишь через три года после его смерти. И теперь меня не оставляет чувство разочарования оттого, что я не могу презрительно щелкнуть пальцами под его задранным носом. Но что поделаешь? Даже боги не могут изменить прошлое.

— Я подумаю, — тихо сказал я.

— Гм?

— Нет, ничего.

Но конечно же, я подумал об Азазеле, моем двухсантиметровом друге из другого мира, или, возможно, вселенной, или даже континуума, технологии которого настолько превосходят наш, что кажутся чем-то вроде магии. (Кажется, насчет этого что-то говорил некто по имени Кларк. Впрочем, поскольку я никогда о нем не слышал, это не имеет особого значения.)

Азазел спал, когда я вызвал его из его собственного мира, или, возможно, вселенной, или даже континуума — естественно, я не могу сообщить, каким именно образом я это делаю. Грубый разум, вроде твоего, необратимо пострадает, пытаясь постичь все тонкости эндорцизма. Я лишь забочусь о тебе, старик.

Я терпеливо ждал, пока Азазел проснется, поскольку он бывает весьма вспыльчив, если его разбудить, а вспыльчивый Азазел опасен, несмотря на свои крошечные размеры. Так что мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать за сложными телодвижениями его рук и ног, в которых я ничего не мог понять. Судя по всему, ему что-то снилось.

Движения стали более резкими, глаза его открылись, и он рывком сел.

— Так я и думал, — послышался его стон, напоминавший тонкий свист, — Это всего лишь сон.

— Что тебе снилось, о Чудо Вселенной?

— Свидание с прекрасной Зиббулк. Неужели оно никогда не станет реальностью? Конечно, — грустно добавил он, — она примерно твоего размера и потому отказывается воспринимать меня всерьез.

— Разве ты не можешь увеличиться, о Легенда Веков?

— Естественно, могу, — негромко проворчал он, — но тогда моя сущность станет тонкой, туманной и похожей на видение, и, когда я попытаюсь обнять Зиббулк, она ничего не почувствует. Не знаю, почему это так, но прелестные самки любят в подобной ситуации что-то ощущать. Впрочем, хватит поэтических излияний моей личной трагедии. Что тебе нужно на этот раз, презренный?

— Путешествие во времени, о Восхищающий Астрал.

— Путешествие во времени? — воскликнул Азазел. — Это невозможно.

— В самом деле? Я не физик, о Великий, но ученые этого мира говорят про путешествие быстрее света и про червоточины.

— Они могут говорить с тем же успехом про патоку или про колибри, но путешествие во времени теоретически невозможно. Забудь.

— Очень хорошо, — вздохнул я, — но это значит, что старый Мозгокряк проживет несколько оставшихся ему лет, не в силах отомстить за оскорбление и унижение, которые нанесли ему злодеи прошлого, злодеи, которые не восприняли, не говоря уже о том, что не оценили, его великий талант.

При этих словах цвет лица Азазела сменился с обычного свекольно-красного на нечто, напоминающее нежный розовый цвет мякоти арбуза.

— Оскорбление и унижение? — переспросил он. — О, как хорошо мне знакомо унижение, которое вынуждена переносить терпеливая добродетель от недостойных. Стало быть, твой друг испытывает те же страдания, что испытывал я.

— Никто, — осторожно сказал я, — не может испытывать таких страданий, какие испытал твой могучий дух, о Утешитель Убогих, но он действительно пострадал и страдает до сих пор.

— Печально. И он желает вернуться назад во времени, чтобы отомстить недостойному.

— Именно, но ты сказал, что путешествие во времени невозможно.

— Так оно и есть. Однако я могу вторгаться в чужой разум. Если у тебя есть или ты можешь раздобыть что-нибудь, что находится с ним в тесном контакте, я могу так вмешаться в его разум, что ему покажется, будто он отправился в прошлое и встретился лицом к лицу со своими давними мучителями, и тогда он сможет сделать все, что пожелает.

— Отлично, — сказал я. — У меня тут случайно завалялась десятидолларовая банкнота, которую я позаимствовал из его бумажника при нашей последней встрече, и я более чем уверен, что она пребывала с ним в тесном контакте по крайней мере месяц, поскольку уж кто-кто, а старый Мозгокряк баксами не швыряется.

Так оно и случилось. Примерно месяц спустя я встретил Мозгокряка, и он оттащил меня в сторону.

— Джордж, — сказал он, — прошлой ночью мне приснился удивительный сон. По крайней мере, я думаю, что это был сон, ибо будь это что-нибудь другое, я наверняка бы свихнулся. Он казался настолько реальным, как будто я вернулся назад во времени. На сорок лет.

— Гм… назад во времени?

— Именно так мне показалось, Джордж. Как будто я путешествовал во времени.

— Расскажи, Мозгокряк.

— Мне снилось, будто я снова в Старой Помойке. Я имею в виду, в старой Старой Помойке. Не такой, какая она сейчас, разрушенная и затерявшаяся посреди города, но какой она была сорок лет назад, внушительное здание в античном стиле, постаревшее лишь от времени. Я мог пройти по коридорам и видел классы, учеников за работой. Повсюду чувствовался едва заметный дух депрессии. Помнишь Великую депрессию, Джордж?

— Конечно.

— Я прочитал объявления на доске. Я просмотрел последний выпуск школьной газеты. Никто меня не останавливал. Никто меня не замечал. Как будто я для них вообще не существовал, и я понял, что это именно сегодняшний я, забредший в прежние времена. И вдруг я понял еще одно — что где-то в здании находится Юсиф Ньюберри, все еще живой. Я понял тогда, что меня занесло в Старую Помойку с определенной целью. В руках у меня был портфель; просмотрев его содержимое, я с великой радостью обнаружил, что у меня имеются все необходимые доказательства.

Я взбежал по лестнице на третий этаж, где находился его кабинет. Помнишь его кабинет, Джордж, пропитанный затхлым запахом старых книг? Запах все так же стоял там сорок лет спустя, или, вернее, я вернулся назад на сорок лет и обнаружил его там, где он был всегда. Я боялся, что старый Ворчун может оказаться на уроке, но мой сон отправил меня в нужное время. У него был свободный час, и он занимался проверкой работ учеников.

Когда я вошел, он поднял глаза и увидел меня. Он меня заметил. Не мог не заметить.

«Кто вы?» — спросил он.

«Приготовься удивиться, Юсиф Ньюберри, — ответил я, — ибо я не кто иной, как Фортескью Москенкрак Флабб».

Он нахмурился.

«Вы хотите сказать, что вы — отец того тупого простофили, который учился в прошлом году в моем классе?»

«Нет, я не отец того тупого простофили. Берегись, Ньюберри, ибо я и есть этот тупой простофиля. Я явился из будущего, отстоящего на сорок лет, чтобы предстать перед тобой, трусливый мучитель моей юности».

«Сорок лет, гм? Должен отметить, что прошедшие годы не пошли тебе на пользу. С трудом могу поверить, что можно выглядеть хуже, чем ты выглядишь сейчас, но, вижу, это как-то тебе удалось соорудить».

«Ньюберри, — прогремел я, — приготовься страдать! Ты знаешь, кем я стал через сорок лет?»

«Да, — спокойно ответил он, — ты стал выдающимся уродом средних лет. Полагаю, это было неизбежно, но я, хоть и с трудом, все же могу тебя пожалеть».

«Я стал далеко не только им, Юсиф Ньюберри. Я стал одним из известнейших литературных деятелей Соединенных Штатов. Вот, к твоему сведению, экземпляр статьи обо мне в “Кто есть кто в Америке”. Обрати внимание на количество моих опубликованных книг, и более того, Ньюберри, обрати внимание, что ни в одном из этих выдающихся томов не упоминается презренное имя Юсифа Ньюберри. А вот, Юсиф Ньюберри, подборка рецензий на мои последние книги. Прочти их и обрати особое внимание на то, что в них говорится о моем таланте и моем безукоризненном писательском мастерстве. Вот статья в “Ньюйоркере”, тиражи которого взлетели благодаря мне. А теперь, Юсиф Ньюберри, вспомни обо всех грубостях и издевательствах, которые ты говорил обо мне и моем творчестве в прошлом году в классе, и покаянно преклони голову, охваченный горьким стыдом!»

«Полагаю, — сказал Ньюберри, — что все это сон».

«Вероятно, это сон, — согласился я, — но даже если так, то это мой сон, и все то, что я тебе показал, — правда, которая будет существовать сорок лет спустя. Разве ты не раскаиваешься, Юсиф Ньюберри?»

«Нет, — ответил Ньюберри, — я не несу ответственности за будущее. Могу сказать лишь одно: все, что ты писал в прошлом году в моем классе, — дерьмо и останется дерьмом до скончания времен. А теперь убирайся и не мешай мне работать».

И на этом сон закончился. Что ты об этом думаешь, Джордж?

— Очень реалистично.

— Да, в самом деле. Но я не об этом. Можешь себе представить, насколько меня оскорбило поведение этого учителишки, который, даже узнав о моем величии, так и остался при своем мнении? Никакого стыда. Никакого отчаяния. Он продолжал утверждать, что мои юношеские работы — дерьмо, и не изменил свою позицию ни на йоту. Мое сердце разбито, Джордж. Все оказалось намного хуже, чем я полагал. И на покой я уйду с самыми худшими мыслями, какие только мог себе представить.

Он заковылял прочь — не человек, а постаревшая и полностью уничтоженная оболочка человека. Спустя некоторое время он умер.

Джордж закончил свой рассказ и утер глаза пятидолларовой бумажкой, которую я специально ему дал. Она была не столь мягкой, как носовой платок, но он настаивает, что прикосновение банкнота — самое прекрасное ощущение.

— Полагаю, Джордж, — сказал я, — что бесполезно спрашивать о том, есть ли смысл в ваших историях, но, думаю, следует отметить, что это было не настоящее путешествие во времени, судя по вашему рассказу, но лишь воображаемое. Это действительно было видение, вызванное манипуляциями Азазела над мозгом Флабба. В таком случае Флабб находился под его полным контролем или должен был находиться. Почему он не заставил Юсифа Ньюберри ползать у его ног, безнадежно моля о прощении?

— Именно об этом, — ответил Джордж, — я при случае спросил Азазела. Азазел сказал, что несчастный Мозгокряк, сколь бы предвзятое мнение он ни имел о себе самом, обладал достаточным литературным мастерством, чтобы понимать, по крайней мере подсознательно, что некоторые из его творений действительно были дерьмом и что Ньюберри был прав. Честно говоря, ему рано или поздно пришлось бы это осознать.

Джордж немного подумал, а потом добавил:

— И все-таки мне кажется, что он не настолько уж на вас похож.