Сумасшедший учёный
© Перевод М. Левина.
Обычно мы с Джорджем встречаемся где-нибудь на нейтральной территории — в ресторане или на парковой скамейке, например. Причина этого проста: моя жена не хочет видеть его у нас дома, поскольку он, как она считает, «халявщик» — слово, заимствованное у младшей дочери и означающее нелестную характеристику любителя дармовщинки. Я с этим соглашаюсь. К тому же она совершенно иммунна к его обаянию, а я, по какой-то необъяснимой странности, — нет.
Но в тот день моя благоверная супруга была в отсутствии, и Джордж об этом знал, поэтому он зашел вечером. Я не решился выставить его за дверь и был вынужден пригласить в комнату, изображая гостеприимство, насколько был на это способен. Способен же я был на немногое, поскольку меня страшно поджимал срок сдачи рассказа и большая куча невычитанных гранок.
— Вы не против, надеюсь, — спросил я, — если я сначала закончу эту работу? Возьмите пока какую-нибудь книжку почитать — вон там, на полках.
Я не надеялся, что он возьмет книгу. Он посмотрел сначала на меня, потом показал на гранки и спросил:
— И давно вы зарабатываете на жизнь вот этим?
— Пятьдесят лет, — промямлил я.
— И не надоело? — спросил он. — Почему бы не бросить?
— Потому что, — с большим достоинством ответил я, — мне приходится зарабатывать деньги для поддержки своих друзей, имеющих привычку постоянно обедать за мой счет.
Я хотел его уколоть, но Джордж непробиваем. Он сказал:
— За пятьдесят лет писаний о сумасшедших ученых у человека мозги могут усохнуть в горошинку.
А вот ему меня удалось уколоть. И я довольно резко ответил:
— Историй о сумасшедших ученых я не пишу. И никто из фантастов, работающих на уровне хоть чуть-чуть выше комикса, этого не делает. Рассказы о сумасшедших ученых писали во времена неандертальцев и примерно с тех пор больше не пишут.
— А почему?
— А потому что это уже не носят. А главное, что сумасшествие ученых — это общепринятая банальность в среде самых необразованных и ограниченных людей. Сумасшедших ученых не бывает. У некоторых может проявляться свойственная гениям эксцентричность — бывает, но сумасшествие — никогда.
— Ну уж, — возразил Джордж. — Я знавал одного ученого-психа. Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман. Он даже по инициалам был П.-С. И. X. Слыхали вы о нем?
— Никогда, — ответил я, демонстративно впериваясь взглядом в гранки.
— Я бы не назвал его клиническим больным, — продолжал Джордж, полностью игнорируя мои действия, — но всякий средний, ограниченный, обыкновенный обыватель — вот вы, например, — признал бы его сумасшедшим. Я вам расскажу, что с ним произошло…
— В другой раз, — взмолился я.
Несмотря на вашу любительскую попытку изобразить занятость, говорил Джордж, я вижу, что вы сгораете от нетерпения услышать историю, и я не буду вас больше мучить, а приступаю прямо к рассказу. Мой добрый приятель Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман был физиком. Ученую степень он получил в Медведоугле, штат Теннесси, и во времена, о которых я рассказываю, занимал должность профессора физики в Недоумлендском подготовительном колледже с физическим уклоном для умственно отсталых студентов.
Мы с ним иногда завтракали в столовой колледжа на углу Дрекселя и авеню Д, там, где с лотка торгуют блинами. Мы обычно сидели на веранде и ели блины, иногда кныш, и он изливал мне душу.
Он был блестящим физиком, но желчным человеком. Мои познания в физике заканчиваются где-то около времени Ньютона и Г. Декарта, поэтому я не мог лично судить о том, насколько он блестящий физик, но он мне об этом говорил сам, а так один блестящий физик всегда сможет распознать другого.
А желчность его вызывалась тем, что его не принимали всерьез. Он мне говаривал:
— Джордж, в мире физики все определяется связями. Если бы у меня была ученая степень, полученная в Гарварде, диплом Йеля, или МИТ, или Калтеха, или даже из Колумбийского университета, весь мир ловил бы каждое мое слово. А степень, присужденная в Медведоугле, и кафедра в Недоумлендском ПКУО, я должен признать, впечатляют гораздо меньше.
— Я так понимаю, что Недоумленд не входит в Лигу плюща.
— И вы не ошибаетесь. Он именно что не входит. Гораздо хуже: у него нет даже футбольной команды. Но, — добавил он, как бы сам отводя это обвинение, — у Колумбийского тоже нет, и все равно меня просто игнорируют. «Физикал ревью» не печатает моих исследовательских работ. Они блестящие, революционные, они касаются самих основ мироздания, — тут у него в глазах появился тот блеск, из-за которого примитивные люди вроде вас считали его психом, — но ведь не только «Ф. р.», но и «Американский космологический журнал», и «Коннектикутский журнал по взаимодействиям частиц», и даже «Латвийское общество недопустимых мыслей» их не берут!
— Это плохо, — отозвался я, пытаясь угадать, заплатит ли он еще за один картофельный кныш, которые в этой забегаловке делали превосходно. — А вы пробовали печататься самостоятельно?
— Я действительно бывал близок к отчаянию, — возразил он, — но у меня есть гордость, Джордж, и я ни за что не стану платить деньги, чтобы напечатать свою теорию, которая потрясет мир.
— А кстати, — спросил я из праздного, в общем-то, любопытства, — в чем состоит ваша теория, которая должна потрясти мир?
Он оглянулся по сторонам, проверяя, что в пределах слышимости нет ни одного его коллеги. К счастью, по соседству находились только несколько потрепанных индивидуумов, занимавшихся детальной инспекцией мусорных баков, и тщательное визуальное исследование позволило с достаточной степенью уверенности заключить, что никто из них не был членом ученого совета Недоумлендского ПКУО.
— Я не буду вдаваться в детали, — заявил он, — поскольку должен думать о приоритете. Дело в том, что мои академические собратья, весьма достойные люди во многих отношениях, без малейшего сомнения, сопрут любую интеллектуальную собственность у кого угодно. Потому я опущу все расчеты и намекну только о результатах. Я полагаю, вы знаете, что достаточная энергия в достаточной концентрации порождает электроннопозитронную пару, или, в более общем случае, произвольную пару «частица — античастица».
Я вдумчиво кивнул. В конце концов, старина, я однажды проглядел какое-то из ваших эссе на научную тему, и там что-то такое было.
А Хэрман продолжал:
— Эти частица с античастицей отклоняются магнитным полем, одна налево, другая направо, и если они находятся в глубоком вакууме, то разделяются навечно, не превращаясь снова в энергию, поскольку в этом вакууме им не с чем взаимодействовать.
— А, — сказал я, провожая мысленным взором эту мелюзгу в глубокий вакуум. — Вот это очень верно.
Он продолжал:
— Но уравнение, которому они подчиняются, работает в обе стороны, и я это могу доказать изящнейшей цепочкой рассуждений. Другими словами, можно создать пару «частица — античастица», хорошо разделенную, в глубоком вакууме — без добавления энергии, поскольку их формальное движение само вырабатывает энергию. Иначе говоря, из вакуума можно извлечь неограниченную энергию, исполнить вековую мечту человечества о лампе Аладдина. Я могу только предполагать, что гениальный автор этой средневековой арабской сказки предугадал мою теорию и применил ее.
Только не надо перебивать меня дурацкими напыщенными возгласами о законе сохранения энергии, который якобы запрещает подобный эффект. И не надо ничего говорить о невозможности обращения времени и нарушении обоих начал термодинамики. Я только передаю вам то, что говорил Хэрман, и делаю это без редактирования. А теперь вернемся к моему рассказу — да-да, вам удалось меня несколько задеть.
На слова Хэрмана я задумчиво ответил:
— Друг мой Пол-Сэмюэл, ведь то, что вы говорите, подразумевает либо обращение времени, либо нарушение одновременно первого и второго начала термодинамики.
На это он ответил, что на субатомном уровне обращение времени возможно, а законы термодинамики имеют статистическую природу и к отдельным частицам не приложимы.
— Тогда почему, друг мой, — спросил я, — вы не расскажете миру об этом вашем открытии?
— В самом деле, почему? — фыркнул Хэрман. — Вот так просто — пойти и рассказать. Как вы думаете, что будет, если я поймаю за пуговицу коллегу-физика и расскажу ему то, что вам сейчас? Он забормочет насчет обращения времени и законов термодинамики, вот как вы, и быстренько смоется. Нет! Я должен опубликовать свою теорию подробно и в престижном журнале с высокой научной репутацией. Вот тогда на нее в самом деле обратят внимание.
— Тогда почему вы не публикуете…
Он не дал мне закончить:
— Да потому что какой из этих самодовольных редакторов или референтов без единой извилины примет мою статью, если в ней будет хоть что-нибудь необычное? Да знаете ли вы, что Джеймс П. Джоуль не мог напечатать свою статью по сохранению энергии ни в одном научном журнале, потому что он был пивоваром? Да вы знаете, что Оливер Хевисайд не мог никого убедить обратить внимание на свои важнейшие статьи, поскольку был самоучкой и употреблял не совсем обычную математическую символику? И вы думаете, что моя статья, статья какого-то научного сотрудника из Недоумлендского ПКУО, может быть напечатана?
— Плоховато, — сказал я из чистой симпатии.
— Плоховато? — сказал он, сбрасывая мою руку, которой я его приобнял за плечи. — Это все, что вы можете сказать? Да вы понимаете, что стоит мне только напечатать статью, как все, кто ее прочтет, поймут, что я имею в виду, и прославят ее как величайшее исследование по квантовой теории за все время ее существования? Да вы понимаете, что мне тут же дадут Нобелевскую премию и канонизируют наравне с Альбертом Эйнштейном? И лишь потому, что ни у кого из этого научного истеблишмента не хватает духу и мозгов распознать гения, я обречен лежать в безвестной могиле непризнанным, непонятым и неотпетым.
Это меня тронуло, старина, хотя я не очень понимал, почему Хэрман не получит отпевания и почему оно так ему нужно. Не мог себе представить, что хорошего будет его мертвому телу, если на его могиле будет грохотать и завывать даже целая рок-группа.
Я сказал:
— Знаете, Пол, я мог бы вам помочь.
— А! — сказал он с оттенком горечи в голосе. — Вы, наверное, троюродный брат редактора «Физикал ревью», или ваша сестра — его любовница, или вы случайно узнали, какими мерзкими способами он захватил свой нынешний пост, и намерены…
Я остановил его повелительным жестом руки.
— У меня свои методы, — веско сказал я. — Ваша статья будет напечатана.
И я этого добился, поскольку у меня есть способ связаться с внеземным существом два сантиметра ростом, которого я называю Азазел и которое обладает сверхъестественными возможностями благодаря хорошо разработанной технологии…
Я вам про него рассказывал? А я вас не предупреждал, что вам может сильно не поздоровиться, если он услышит ваше «до тошноты», которое вы упрямо и грубо прибавляете к подобным утверждениям?
Как бы там ни было, я с ним связался, и он явился, как всегда, в крайнем раздражении. Он очень мал по сравнению с человеческими существами нашей планеты и, что еще важнее, гораздо меньше по сравнению с разумными существами его планеты, у которых, как мне удалось узнать, длинные, изогнутые, острые рога, а не зачатки телячьих рожек, как у Азазела. Я отношу его раздражительность за счет глубокого комплекса неполноценности, вызванного этим обстоятельством. Человек с моими широкими взглядами может это понять и посочувствовать такой ситуации, поскольку его огорчения для меня полезны. В конце концов, он выполняет мои просьбы лишь потому, что для него это шанс блеснуть своим могуществом, на которое в его мире всем наплевать.
Но на этот раз его недовольство испарилось немедленно, как только я объяснил ситуацию. Он задумчиво сказал:
— Этот бедняга обнаружил, что находится не в равном положении с редакторами?
— Похоже, что так, — подтвердил я.
— Не удивляюсь, — сказал Азазел. — Редакторы — все как один садисты. И очень приятно было бы хоть раз с ними поквитаться. Насколько был бы этот мир лучше, чище и честнее, — его голос прервался от волнения, — если бы удалось закопать каждого редактора в кучу вонючего марадрама, хотя вонь и страшно усилилась бы.
— Откуда ты так хорошо знаешь редакторов? — спросил я.
— А как же иначе? — ответил он, — Однажды я написал трогательнейший рассказ об истинной любви и высокой жертвенности, а этот неимоверно тупой…
Тут он махнул ручкой и перевел разговор:
— Так ты говоришь, что на ваших задворках Вселенной редакторы точно такие же, как и в нашем цивилизованном мире?
— Очевидно, так, — сказал я.
Азазел покачал головой:
— Воистину подобны друг другу все разумные сообщества. Поверхностно мы различаемся, у нас разное биологическое оформление, строение ума, чувство морали, но в основах — например, в свойствах редакторов — мы одинаковы.
Да-да, я знаю, что у вас нет проблем с редакторами, но это ведь потому, что вы к ним подлизываетесь.
— А можешь ли ты, о Могучий, Сила Вселенной, как-нибудь исправить положение?
Азазел задумался:
— Мне нужно было бы как-то идентифицировать физическое оформление какого-нибудь конкретного редактора. Я полагаю, что у твоего друга есть — как бы это помягче выразиться — отказ от редактора в письменной форме.
— Я в этом убежден, о Величайший.
— Словарь и стиль этого листка дадут мне все нужные сведения. А дальше — легкое изменение общей ауры, капля молока человеческой доброты, привкус интеллекта, следы терпимости… конечно, из редактора не сделаешь эталон морали, но можно слегка компенсировать содержащееся в нем зло.
Ну, я не буду вас утомлять тщательным описанием тонкой технологии Азазела, тем более что это было бы весьма небезопасно. Достаточно сказать, что я заполучил ответ с отказом от профессора Хэрмана с помощью блестящей и разумной стратегии, в которую входил подбор ключа к его кабинету и тщательный просмотр бумаг. А потом я убедил его повторно представить ту же статью в тот же журнал, из которого он получил этот отказ.
На самом деле я воспользовался приемом, который подцепил у вас. Я сказал:
— Друг мой Хэрман, отправьте снова эту статью тому же некомпетентному выродку с черной душой и напишите сопроводительное письмо со следующим текстом: «Я внес все изменения, предложенные референтом, и статья стала настолько лучше, что я сам не могу в это поверить. Очень благодарен вам за неоценимую помощь».
Хэрман сперва вяло возражал, что он не вносил никаких изменений и поэтому вышеприведенное утверждение не является отражением объективной реальности. Я ему на это ответил, что наша цель — пробить статью в печать, а не получить похвальный лист от организации бойскаутов.
Он минуту обдумывал это положение, затем сказал:
— Вы правы. Похвальный лист от бойскаутов никак не мог бы быть мною получен, ибо я не смог получить даже звание бойскаута. Я завалился на определении деревьев.
Статья отправилась и через два месяца появилась в печати. Вы себе не можете представить, как был счастлив Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман. Мы с ним накупили в том самом кафе на обочине столько жаренного на вертеле мяса, что у нас животы могли изнутри сгореть, если бы мы тщательно не сбивали пламя подходящими огнетушителями — одним за другим.
Не надо, старина, кивать головой и тянуться к своим дурацким гранкам. Я еще не кончил.
Примерно в те дни я уехал погостить в загородный дом к одному своему другу — тому самому, которого я учил ходить по снегу. Я вам, по-моему, это рассказывал. И получилось так, что профессора Хэрмана я не видел три или четыре месяца.
По возвращении в город я сразу постарался с ним увидеться, поскольку был уверен, что он уже запродал какой-нибудь японской фирме патент на получение энергии из ничего и прошел номинацию на Нобелевскую премию. Я считал, что он ни за что не станет меня сторониться и что обед в «Короле гамбургере» вполне может стать реальностью. В предвкушении обеда я даже захватил бутылку кетчупа, сделанного по собственному моему рецепту.
Я его нашел в его кабинете, где он сидел, тупо уставившись в стенку. Лицо у него было покрыто трехдневной щетиной, а костюм выглядел так, будто в нем спали три ночи подряд, хотя сам профессор имел вид человека, не спавшего уже четыре ночи. Разрешать суть этого парадокса я не стал и пытаться.
Я спросил:
— Профессор Хэрман, что случилось?
Он взглянул тусклыми глазами. Постепенно, микроскопическими дозами, в них появлялось выражение, близкое к сознательному.
— Джордж? — спросил он.
— Именно я, — заверил я его.
— Это не помогло, Джордж, — сказал он. — Вы меня подвели.
— Подвел вас? Чем?
— Статья. Ее напечатали. Ее все прочли. Каждый, кто читал, нашел ошибку в математических доказательствах. Причем все нашли разные ошибки. Вы обманули меня, Джордж. Вы сказали, что поможете мне, — и не помогли. И я могу теперь сделать только одно. Я подытожил счета из того кафетерия на углу. Вы мне должны сто шестнадцать долларов пятьдесят центов только за пиццу, Джордж.
Я был в ужасе. Если мои друзья взялись за суммирование счетов, то к чему мы придем? Этак даже вы начнете подсчитывать свои убытки, невзирая на свои нелады со сложением и вычитанием.
— Профессор Хэрман, — ответил я. — Я вас не подводил. Я вам обещал, что вы увидите свою статью напечатанной, — и вы увидели. Более ничего я вам не обещал. Отсутствие ошибок в вашей математике я вам не гарантировал никак. Откуда мне знать, что вы там напутали?
— Я не напугал! — В его голосе от возмущения появилась сила. — Там все правильно.
— Но как же те профессора, что нашли у вас ошибки?
— Дураки все как один. Они математики не знают.
— Но все они нашли разные ошибки?
— Именно так, — Голос у него вырос почти до нормального, а глаза заблестели. — Мне надо было это предвидеть. Они некомпетентны и должны быть некомпетентными. Если бы они знали математику, они нашли бы одну и ту же ошибку.
Но блеск в глазах тут же потух, и голос упал.
— Но что толку? — продолжал он. — Моя репутация погублена. Я стал посмешищем навсегда. Если только… только…
Он вдруг резко приподнялся и схватил меня за руку.
— Если только я им не покажу.
— Но как вы сможете показать, профессор?
— До сих пор у меня была только теория, цепь аргументов, утонченные математические рассуждения. С этим можно спорить и можно пытаться опровергнуть. Если я смогу на самом деле создать эти пары частиц и античастиц, если я смогу создать их в достаточных количествах и высвободить существенные запасы энергии из ничего…
— Да, но сможете ли вы?
— Должен быть способ. Я должен подумать — подумать — подумать…
Он склонился головой на руки и пробормотал: «Подумать… подумать». Потом он вдруг посмотрел на меня и прищурился.
— В конце концов, это уже было сделано раньше.
— Было?
— Я абсолютно уверен, — заявил он. — Восемьдесят лет назад какой-то русский наверняка разработал метод для получения энергии из вакуума. В то время Эйнштейн только что построил свою теорию на основании изучения фотоэффекта, и из нее это можно было вывести…
Не буду скрывать, что отнесся к этому скептически.
— А как звали этого русского?
— Откуда мне знать? — возмущенно ответил Хэрман. — Но он явно создал массу частиц на Земле и массу античастиц в космосе за пределами атмосферы — просто для демонстрации. Они понеслись друг другу навстречу и столкнулись в атмосфере. Это было в тысяча девятьсот восьмом году в Сибири, возле реки Тунгуска. Явление назвали Тунгусским метеоритом. Никто не мог понять его сути. Все деревья на расстоянии сорока миль повалены, а кратера не осталось. Но мы-то теперь понимаем, в чем дело, правда ведь?
Он сильно возбудился и вскочил на ноги, стал бегать вприпрыжку и потирать руки. Из него так и лез энтузиазм, перемежаемый примерно следующими рассуждениями:
— Этот русский, кто бы он ни был, специально выбрал для эксперимента центр Сибири, чтобы не повредить населенным районам, но сам наверняка погиб при взрыве. А в наши дни мы можем провести эксперимент с помощью дистанционного управления по радио.
— Хэрман, — сказал я, потрясенный его намерениями, — вы же не собираетесь ставить опасных экспериментов?
— Это я-то не собираюсь? Как бы не так! — прошипел он, и на его лице появилось выражение чистого зла.
В этот момент его сумасшествие стало явным. Помните, я говорил вам, что он был ученым-психом?
— Я им покажу, — визжал он, — я им всем покажу! Они у меня посмотрят, можно получать энергию из вакуума или нельзя. Я такой взрыв устрою, что Земля содрогнется до самого нутра. Они мне посмеются!
И вдруг он напустился на меня:
— Убирайся отсюда, ты! Пошел вон! Ты хотел украсть мою идею — не выйдет! Я тебе сердце вырежу и собакам брошу!
Продолжая что-то бессвязно выкрикивать, он схватил со стола что-то острое и бросился ко мне.
Обо мне можно сказать всякое, старина, но никто не скажет, что я навязывал свое присутствие там, где оно нежелательно. Я с достоинством удалился, поскольку истинный джентльмен ни на какой скорости не теряет своего достоинства.
С Хэрманом я больше не виделся; знаю только, что в Недоумлендском ПКУО он больше не работает.
Вот и вся история про сумасшедшего ученого.
Я внимательно посмотрел на лицо Джорджа, на котором, как всегда, застыло невинно-простодушно-доброжелательное выражение.
— Когда это все случилось, Джордж? — спросил я.
— Несколько лет назад.
— У вас, наверное, сохранился оттиск статьи профессора Хэрмана?
— Честно говоря, у меня его нет.
— Может быть, ссылка на журнал, в котором она быта напечатана?
— Мне даже в голову не приходило ее записывать. Меня такие тривиальности не интересуют, друг мой.
— Джордж, я вам не верю ни на грош и ни на секунду. Вы мне говорите, что этот ваш сумасшедший приятель пытается устроить огромное столкновение материи с антиматерией. А я вам говорю, что это чушь.
— С точки зрения вашего душевного спокойствия, — мягко сказал Джордж, — лучше всего продолжать думать именно так. И тем не менее где-то в этом мире упорно работает профессор Хэрман. Из его последних путаных замечаний я понял, что он захочет повторить тунгусское событие где-то в низовьях Потомака. Он заявил, что сразу после центра Сибири и, возможно, пустыни Гоби следующее наименее ценное место на Земле, которое ничуть не жалко, — это Вашингтон, округ Колумбия. Конечно, его разрушение наведет то, что еще останется от правительства, на мысль, что Советы нанесли термоядерный удар, и они тут же ответят, а потом весь мир сгорит в термоядерной войне. Кстати, друг мой, не могли бы вы одолжить мне пятьдесят долларов до первого числа?
— С чего вдруг?
— Если Хэрман добьется своего, деньги утратят всякое значение, и вы ничего не потеряете. Или, другими словами, потеряете все — так что при этом значат лишние пять десяток?
— А если он потерпит неудачу?
— На фоне безмерной радости спасения человечества от неминуемой гибели каким мелочным человечком надо быть, чтобы жаться над несчастной полусотней долларов?
Я дал ему пятьдесят долларов.
