Еще пятнадцать минут назад Моррисон навсегда распрощался с комнатой в отеле, причем без сожаления. Теперь ему пришлось снова вернуться туда. Отчаяние завладело им, он паниковал даже больше, чем когда его отнесло от корабля во внутриклеточном пространстве. Он проиграл. Он всегда проигрывает. Альберт Моррисон неудачник. Он поверил, что не безразличен Софье Калининой, но ошибся. Его лишь использовали как орудие в борьбе против Конева, и стоило тому поманить ее пальцем, как влюбленная женщина тут же прибежала к нему, ее больше не интересовали ни Моррисон, ни станнер. Он понуро смотрел на них. Они стояли в потоке солнечного света, бьющего из окна номера, он — в тени, так и должно было быть. Парочка ворковала. Увлеченные друг другом, они забыли обо всем. Калинина, казалось, даже не осознавала, что все еще держит станнер. Моррисон хрипло окликнул их:

— Ваше правительство будет недовольно. Как же приказ освободить меня?

Конев взглянул на него, его глаза слегка прояснились, словно ему стоило большого труда обратить внимание на пленника. К чему следить за ним. Официантка Валерия Палерон с удовольствием справлялась с этой обязанностью. Она стояла рядом с Моррисоном и не спускала с него глаз. Конев ответил:

— Моему правительству не о чем беспокоиться. Они готовы принять единственное верное решение.

Калинина подняла руку, словно пытаясь возразить ему, но Конев перебил ее:

— Ни о чем не беспокойся, Софья. Я уже отправил доклад в Москву. Он заставит их задуматься. Они свяжутся со мной, и, когда я скажу, что Моррисон у меня, им придется принять решение и что-то сделать. Я уверен, они смогут убедить старика в целесообразности поступка. Я обещаю тебе.

Калинина произнесла взволнованным голосом:

— Альберт…

Моррисон ответил:

— Ты собираешься выразить сожаление, Софья, ты, которая поставила на мне крест из-за слов человека, столь ненавистного тебе?

Калинина покраснела.

— Альберт, не надо так. Ты не пленник. Отношение к тебе будет сугубо уважительное. Продолжишь работать так же, как и в своей стране, только здесь тебя по-настоящему оценят.

— Спасибо, — горько рассмеялся Моррисон. — Если ты за меня беспокоишься, то какое значение имеют мои чувства?

В их перепалку вмешалась Палерон:

— Товарищ американец, вы болтун. Почему бы вам не присесть? Садитесь.

Она толкнула его в кресло.

— Раз вы бессильны, то почему бы просто спокойно не посидеть?

Она повернулась к Калининой. Конев нежно обнимал любимую за плечи.

— А вы, милочка, все еще планируете вывести своего любовничка из игры и поэтому вцепились в станнер? Дайте игрушку мне. Двумя руками вы крепче обнимете будущего муженька.

Палерон приняла оружие из руки Калининой, а девушка даже не заметила. С любопытством глядя на станнер, Палерон сказала:

— Вот так-то лучше. А то я опасалась, вдруг в пароксизме вновь обретенной любви вы приметесь палить налево и направо.

Она подошла к Моррисону, все еще изучая станнер и поворачивая его в разные стороны, словно мартышка очки. Моррисон неловко поднял руку.

— Не цельтесь в меня. Он может выстрелить.

Палерон надменно посмотрела на него:

— Не выстрелит, если я этого не захочу. Я знаю, как с ним обращаться.

Она улыбнулась Коневу и Калининой. Софья двумя руками обнимала Конева и покрывала его лицо быстрыми нежными поцелуями. Палерон повторила:

— Я знаю, как с ним обращаться. Вот так. И вот так…

Сначала Конев, а затем и Калинина рухнули на пол, словно два куля с мукой. Палерон повернулась к Моррисону:

— А теперь, идиот, закрой рот и помоги мне. Наше спасение в быстроте. — Это она сказала по-английски.

Моррисон ничего не соображал. Он тупо уставился на нее. Палерон потрясла его за плечо, словно пытаясь разбудить.

— Ну, давай же. Бери его за ноги.

Моррисон автоматически подчинился. Сначала Конев, а затем и Калинина были перенесены на кровать, с которой Палерон предварительно сняла тонкое покрывало. Она быстро обыскала Калинину.

— Вот, — сказала она, найдя сложенный документ с какими-то печатями.

Палерон не глядя сунула его в карман и продолжила обыск. Наконец она нашарила пару маленьких ключей. Так же быстро странная официантка обыскала Конева, сорвав с внутренней стороны лацкана пиджака небольшой металлический диск.

— Его личный передатчик, — сказала она и тоже сунула его в карман.

Наконец достала черный прямоугольник и спросила:

— Твое добро, не так ли?

Моррисон кивнул. Его программа для компьютера. Он даже не знал, что Конев стащил ее. Моррисон выхватил программу из рук Палерон. Валерия повернула парочку лицом друг к другу и накрыла их покрывалом.

— Не надо пялиться на меня, Моррисон, — сказала она, завершив свои действия. — Пойдем.

Она крепко схватила его за руку. Он пытался сопротивляться.

— Куда? Что происходит?

— Я объясню тебе попозже, если захочешь. А сейчас ни слова. Времени в обрез. Ни минуты, ни секунды. Пойдем.

Она с горячностью глянула на него. Моррисон послушно последовал за ней. Они вышли из комнаты, как можно тише спустились по лестнице и выбрались к лимузину. Палерон открыла дверь машины одним из ключей Калининой и резко бросила:

— Залезай.

— Куда мы едем?

— Садись.

Она буквально втолкнула его в машину. Сама села за руль, и Моррисон едва удержался, чтобы не спросить, умеет ли она водить машину. До него наконец-таки дошло, что перед ним не просто официантка. Палерон завела двигатель и огляделась. На улице никого не было, кроме полосатого и вальяжного кота, разгуливавшего по тротуару. Автомобиль медленно набирал скорость, и к тому времени, когда индикатор показал девяносто пять километров в час, они уже мчались по широкому шоссе. Изредка попадались встречные машины. К Моррисону вернулась способность рассуждать. Он посмотрел в заднее зеркало. Автомобиль, ехавший за ними, свернул с дороги. Похоже, погони не было. Моррисон повернулся к Палерон. Дамочка казалась мрачной, но уверенной в себе. Наконец он полностью осознал, что Палерон не только не официантка, но и вообще иностранка. Ее английский имел акцент, которому не научиться в школе, это врожденное. Тут его ухо нельзя было обмануть.

— Вы специально ждали у отеля с книгой, чтобы не пропустить Софью и меня?

— Ага, — ответила Палерон.

— Так вы мое прикрытие, агент США? Куда мы едем?

— В аэропорт, где вас подберет шведский самолет.

— А вы знаете дорогу?

— Конечно. Я провела в Малограде гораздо больше времени, чем ваша Калинина. Но объясните мне, на черта вы заявили ей, что Конев любит ее? Она только и ждала, чтобы это кто-нибудь ляпнул. Она хотела это услышать, и вы уважили ее. Заодно сыграли на руку Коневу. Почему?

— Потому что это правда.

— Правда?

Палерон была изумлена. Она покачала головой:

— Да вы не от мира сего. Честное слово. Удивляюсь, как это никто до сих пор не пристукнул вас? Вам-то почем знать?

Моррисон ответил:

— Я знаю. Мне стало жаль ее. Вчера она спасла мне жизнь. Всех нас спасла. И Конев тоже там, в экспедиции, помог мне уйти от смерти.

— Вы спасли жизни друг другу, насколько я знаю.

— В общем-то, да.

— Это вчерашний день. Сегодня — есть сегодня, нельзя позволять прошлому расставлять свои акценты. Она бы никогда не простила его, если бы не ваша глупая выходка. Он мог клясться до посинения, что любит ее, но она не поверила бы. Она не посмела бы поверить. Никогда. Еще минута, и она бы выстрелила в него, а тут влезли вы: «Да что ты, деточка-лапочка, он же тебя любит». Ей же только этого и надо было. За вами вообще глаз да глаз нужен.

Моррисон со смущением спросил:

— А вы откуда все это знаете?

— Я лежала на полу в машине. Мне предписывалось отправиться с вами и Калининой, чтобы убедиться, что она довезла вас. Но тут вы со своими глупостями. Что мне оставалось делать? Схватить вас, вернуть всех в комнату, где бы мы были одни, и разрешить дурацкую ситуацию.

— Спасибо.

— Да все в порядке. Я придала им вид влюбленной парочки, так что если кто и войдет, то сразу же извинится и выйдет.

— Когда они придут в сознание?

— Не знаю. Это зависит от того, насколько точно я прицелилась, от состояния организма и бог знает еще от чего. Но когда они очнутся, им понадобится время, чтобы вспомнить, что произошло. Надеюсь, в их положении первое, что они вспомнят, — свою обоюдную страстную любовь. Это займет их на некоторое время. К тому моменту, как они вспомнят про вас, будет поздно что-то менять.

— Их мозг поврежден навсегда?

Палерон бросила быстрый взгляд на встревоженное лицо Моррисона:

— Вы что, беспокоитесь о них? Почему? Кто они вам?

— Ну… мы были в одном экипаже.

Палерон хмыкнула:

— С ними все будет в порядке. Для них же лучше, если сентиментальная чувствительность немного притупится. У них будет отличная семья.

— А что будет с вами? Наверное, вам лучше улететь со мной.

— Не будьте болваном. Шведы не возьмут меня. У них есть приказ забрать одного человека, и они устроят проверку, чтобы убедиться, что вы — это вы. У них отпечатки ваших пальцев и сетчатки глаза из архивов Службы контроля народонаселения. Если они возьмут на борт не того человека или двух, разразится новый скандал, а шведы слишком умны.

— Что же будет с вами?

— Ну, я скажу, что это вы вырвали у меня станнер и оглушили их, затем заставили под дулом пистолета отвезти вас в аэропорт, потому что сами не знали дороги. Затем приказали остановиться за воротами, треснули по голове и бросили станнер в машину. Рано утром я пришла в себя и вернулась в Малоград.

— Но Конев и Калинина уличат вас во лжи.

— Они не смотрели на меня, когда я стреляла, да и вряд ли кто-то из них вспомнит сей судьбоносный момент. Кроме того, советское правительство приказало вернуть вас домой, и если вы будете возвращены, то, что бы ни говорил Конев, все бесполезно. Я ставлю десять к одному, что они предпочтут все забыть, а я вернусь к работе официанткой.

— Они наверняка заподозрят вас.

— Посмотрим. Ничего, — она произнесла это слово по-русски, — будь, что будет.

Палерон слабо улыбнулась. Они все еще ехали по шоссе, и Моррисон неуверенно спросил:

— Может быть, прибавить скорости?

— Ни в коем случае, — твердо ответила Палерон. — Мы и так на грани дозволенного, а здесь следят радарами за каждым сантиметром. Им отказывает чувство юмора, когда речь идет о превышении скорости, а я не хочу провести несколько часов в службе ДПС из-за того, что вы надеялись на пятнадцать минут раньше попасть к самолету.

Перевалило за полдень, и Моррисон почувствовал легкий голод. Он спросил:

— Как вы думаете, Конев сообщил обо мне Москве?

Палерон покачала головой:

— Не знаю. Но что бы там ни было, он получил ответ по своей личной волне. Передатчик просигналил около двадцати минут назад. Вы не слышали?

— Нет.

— Да, вы бы долго не продержались на моем месте. Естественно, никакого ответа им не пришло, человек из Москвы, с которым связался Конев, наверняка постарается выяснить почему. Рано или поздно голубков обнаружат. Отправят по нашему следу погоню, чтобы помешать вам. Помните фараоновы колесницы?

— Только с нами нет Моисея, некому заставить расступиться Красное море, — вздохнул Моррисон.

— Если мы доберемся до аэропорта, шведы принесут нам пользы ничуть не меньше. Они вас никому не выдадут.

— Но что смогут противопоставить отряду солдат?

— Это будут не военные. Всего лишь официальные лица, работающие на экстремистскую политическую группировку, они попытаются ввести в заблуждение шведов. Но у нас есть официальные бумаги, подтверждающие вашу личность и намерения, поэтому у них ничего не выйдет. Главное — первыми добраться до самолета.

— И тем не менее не превышая скорость?

Палерон решительно покачала головой и умолкла. Через полчаса она подала голос:

— Ну вот мы и на месте. Удача сопутствует нам. Шведский самолет уже приземлился.

Она остановила машину, нажала кнопку, и дверь со стороны Моррисона открылась.

— Дальше пойдете один, меня не должны видеть, но…

Она наклонилась к нему:

— Мое имя — Эшби. Когда доберетесь до Вашингтона, передайте: если они считают, что мне пора возвращаться на родину, я готова. Понятно?

— Понятно.

Моррисон вышел из автомобиля, щурясь от солнца. Вдалеке какой-то человек в форме, не в советской, приветливо махал ему рукой. Моррисон не выдержал и понесся к самолету. На скорость бега, слава богу, не накладывалось никаких ограничений. Никто не преследовал его, но он бы не удивился, если бы стража выросла из-под земли. На бегу он развернулся и в последний раз помахал рукой в направлении автомобиля. Ему никто не ответил. Человек в форме побежал навстречу, и Моррисон, споткнувшись, упал ему на руки. Теперь он увидел, что это была форма Европейской Федерации.

— Могу я узнать ваше имя? — спросил человек по-английски.

Моррисон с облегчением узнал шведский акцент.

— Альберт Джонас Моррисон, — ответил он, и они вместе направились к самолету, где его уже ждали для проведения идентификации.

Дико уставший Моррисон в напряжении сидел у иллюминатора, нервно оглядывая взлетное поле. Обед, состоящий главным образом из селедки и вареного картофеля, приглушил голод, но не подарил спокойствия. Неужели вчерашнее путешествие, эта чертова минимизация, навсегда перевернуло его жизнь? Неужели он теперь будет вздрагивать от каждого шороха и ожидать надвигающуюся опасность? Сможет ли он когда-нибудь идти по жизни, не опасаясь ударов в спину и подлых выпадов? Или же это нервы, и надо просто хорошенько отдохнуть? Конечно, здравый смысл подсказывал, что причины дня беспокойства имеются реальные.

Самолет взмыл в воздух, благополучно завершив разгон по взлетной полосе, но под крылом самолета по-прежнему простиралась советская территория. Объявил ли уже московский покровитель погоню, выслав ищеек? Поднимутся ли колесницы фараона в небо, чтобы продолжить погоню? Моррисон вдруг заметил на хвосте еще две машины, и сердце екнуло в груди. Стюардесса, заметив его затравленный взгляд, с улыбкой пояснила.

— Самолеты Федерации, — сказала она. — Сопровождение. В них шведские экипажи. Мы покинули советскую территорию.

Когда они пересекли Ла-Манш, их взяли под охрану американские самолеты. Теперь Моррисон мог вздохнуть спокойно, сюда рука Советов никогда не дотянется. Но тем не менее паника не утихала. А если СССР решится на военные действия и приведет в действие ракетные установки? Доктор сам себя уговаривал, что приведение в действие оборонной мощи страны не происходит по первой прихоти. Да и не такая он важная птица, чтобы палить по нему дорогостоящими ракетами. И все-таки, только когда самолет приземлился неподалеку от Вашингтона, Моррисон облегченно вздохнул и осознал, что все закончено и он в полной безопасности, в своей стране.

Наступило субботнее утро, доктор постепенно приходил в себя. Он плотно позавтракал и умылся. Даже наполовину оделся. И теперь валялся на кровати, подложив руки под голову. За окном было пасмурно, потому приходилось держать его едва приоткрытым. Ему хотелось побыть наедине с собой. С тех пор как он ступил на американскую землю, вокруг него вилось такое количество людей, что он уже стал сомневаться, действительно ли вышел сухим из воды. Не будет ли он теперь под вечным наблюдением в своей стране.

Доктора наконец-то завершили медосмотр, он ответил на добрую тысячу вопросов, и его оставили одного в комнате, напоминавшей по степени защищенности крепость. Утешала лишь мысль, что на родине никто не заставит его пройти процесс минимизации и не запихнет насильно в полумертвое тело. Эта мысль уже вселяла толику оптимизма.

Над дверью вспыхнул индикатор. Моррисон дотянулся до кнопки, открывающей глазок. Он узнал лицо человека, стоящего перед дверью, и нажал другую кнопку, открывающую дверь изнутри.

Вошли двое. Один из них, кого он и увидел в глазок, вежливо произнес:

— Я надеюсь, вы помните меня.

Моррисон даже не попытался встать с постели. Он в какой-то мере наслаждался вниманием, обрушившимся на него. Кому не доставит удовольствия побыть немного центром вселенной? Потому доктор и позволял себе некоторые вольности.

Он небрежно приподнял руку в приветствии и сказал:

— Вы тот самый агент, который уговаривал меня ехать в Советский Союз. Родано, не так ли?

— Да, Фрэнсис Родано. А это профессор Роберт Джей Фриар. Я думаю, вы знакомы.

Моррисон поколебался, затем учтивость заставила его подняться с кровати.

— Здравствуйте, профессор. Конечно, я знаю вас и много раз видел ваши выступления по холовидению. Рад лично с вами познакомиться.

Фриар, один из видных ученых, чьи выступления на экранах сделали его лицо общеизвестным, напряженно улыбнулся. У него было круглое лицо, бледно-голубые глаза, между бровями красовалась отчетливая морщина. Румяные щеки, крепкое телосложение при среднем росте и живой взгляд гармонично дополняли его облик. Он сказал:

— Вы, как я понимаю, Альберт Джонас Моррисон.

— Верно, — спокойно ответил Моррисон. — Мистер Родано готов это подтвердить. Пожалуйста, присаживайтесь и простите мне мою вольность. Я останусь в вертикальном положении. Мне понадобится, пожалуй, год отдыха, чтобы снова стать человеком.

Оба посетителя уселись на большой софе и повернулись к Моррисону. Родано натянуто улыбнулся:

— Я не могу пообещать вам отдых на целый год. По крайней мере, на данном этапе. Кстати, мы только что получили сообщение от Эшби. Вы помните ее?

— Официантку? Еще бы. Если бы не она…

— Нам известны подробности, Моррисон. Она просила передать вам, что ваши друзья уже в полном порядке и по-прежнему без ума друг от друга.

— А сама Эшби? Она сказала, что готова покинуть Мало-град, если Вашингтон сочтет это нужным. Я доложил об этом ночью.

— Да, мы в скором времени вытащим ее оттуда. А теперь, боюсь, должен снова побеспокоить вас.

Моррисон нахмурился:

— Сколько это будет продолжаться?

— Не знаю. Вам придется свыкнуться с новым режимом. Профессор Фриар?

Профессор кивнул.

— Доктор Моррисон, не будете ли вы возражать, если я запишу наш разговор? Пожалуй, лучше употребить другую формулировку. Моррисон, наш разговор будет записываться.

Профессор достал из портфеля небольшой компьютер последней модификации.

Родано вкрадчиво спросил:

— Куда пойдут эти записи, профессор?

— На мое записывающее устройство, мистер Родано.

— Которое находится…

— В моем офисе в Министерстве обороны, мистер Родано. — Затем с некоторым раздражением добавил: — Они останутся в моем сейфе в Министерстве обороны. И сейф, и записывающее устройство надежно закодированы. Это вас удовлетворяет?

— Начинайте, профессор.

Фриар повернулся к Моррисону и спросил:

— Это правда, что вы подверглись минимизации, Моррисон? Лично вы?

— Да. Я достиг размера атома, тогда как сам корабль был размером с молекулу глюкозы. Я провел большую половину дня внутри живого человеческого организма, вначале в крови, затем в мозгу.

— Вы уверены? Может быть, внушение или психотропные средства?

— Пожалуйста, профессор Фриар, не надо все усложнять. Если я — жертва гипноза, мои показания совершенно бесполезны и могут заинтересовать разве что психиатра. Пока вы не признаете, что я в здравом уме и мои слова адекватно отражают реальность, смысла в нашей беседе я не вижу.

Фриар поджал губы и нехотя согласился:

— Вы правы. Для начала следует сделать заявление, и я его озвучиваю, что вы совершенно здоровы, пребываете в здравом рассудке и трезвой памяти.

— Конечно, — сказал Моррисон.

— В таком случае, — Фриар повернулся к Родано, — мы приходим к утверждению, что минимизация возможна и Советы способны проводить ее даже на живых существах без всякого видимого для них ущерба.

Он снова повернулся к Моррисону:

— По-видимому, они достигли минимизации с помощью уменьшения постоянной Планка.

— Да, это так.

— Другого варианта нет. Они объяснили вам основы процесса?

— Разумеется, нет. Вы, профессор, забыли озвучить еще одно заявление, что советские ученые, с которыми я работал, тоже находятся в здравом уме и совершенно здоровы.

— Хорошо. Заявление учтено. Теперь расскажите все, что произошло с вами в Советском Союзе. Но пусть это будет не приключенческая история, а наблюдения профессионального физика.

Моррисон начал свой рассказ. Он не жалел об этом. Ему давно хотелось выговориться, он чувствовал растущую потребность избавиться от бремени ответственности, выпавшей на его долю. Подробный рассказ занял несколько часов. Он закончил только к обеду, который профессор и Родано с ним разделили. После десерта Фриар сказал:

— Позвольте подвести итоги. Прежде всего минимизация не влияет ни на время, ни на квантовые взаимодействия, то есть на сильные и слабые электромагнитные взаимодействия. Гравитационное поле уменьшается в соотношении с массой. Так?

Моррисон кивнул. Фриар продолжал:

— Свет и электромагнитное излучение способны проникать сквозь минимизационное поле, а звук — нет. Поле слабо отталкивает обычное вещество, но под давлением его можно ввести в поле и подвергнуть минимизации за счет энергии самого поля.

Моррисон снова удовлетворенно кивнул. Фриар продолжил:

— Чем интенсивнее объект подвергается минимизации, тем меньше энергии требуется для продолжения самого процесса. Уменьшается ли потребность в энергии в соотношении с массой, остающейся на произвольно взятом этапе минимизации?

— Звучит логично, — задумчиво протянул Моррисон, — но не припомню, чтобы кто-то из них упоминал квантовый характер этого феномена.

— Тогда продолжим. Чем интенсивнее минимизируется объект, тем выше возможность спонтанной деминимизации — и это скорее относится ко всей массе, находящейся в поле, чем к любому ее компоненту. Вы, оказавшись вдали от корабля, как отдельный индивид, имели больше шансов деминимизироваться спонтанно, чем оставаясь частью корабля. Я прав?

— Так мне объяснили русские.

— И ваши советские коллеги признали, что процесс максимизации невозможен?

— Опять же выведено с их слов. Вы должны отдавать себе отчет, профессор, что я могу повторить только то, что мне было сказано. Они могли намеренно ввести меня в заблуждение или сами знают не все и поэтому ошибаются. Не забывайте, у них повышенная секретность.

— Да-да, понимаю. Есть причины считать, что вас намеренно вводили в заблуждение?

— Нет, мне казалось, что меня не обманывают.

— Что ж, возможно. Самая интересная вещь для меня — это то, что броуновское движение находится в равновесии с минимизационными колебаниями и чем выше степень минимизации, тем больше сдвиг равновесия в сторону колебаний поля от обычного броуновского движения.

— Это мое личное наблюдение, профессор, оно опирается на увиденное за стенами корабля.

— И это нарушение баланса имеет какое-то отношение к возможности спонтанной деминимизации?

— Мне так кажется, но я не могу дать гарантии.

— Хм. — Профессор задумчиво глотнул кофе и сказал: — Беда в том, что все сведения весьма поверхностны. Вы многое поведали нам о поведении минимизационного поля, но о том, как оно возникает, не можете сообщить ни слова. А уменьшая постоянную Планка, они не затрагивают скорость света?

— Да, но, как я уже говорил, это означает, что создание поля требует огромных затрат энергии. Они могут ассоциировать постоянную Планка со скоростью света, увеличивая последнюю по мере того, как уменьшается первая… Но у них пока этого нет.

— Так они говорят. Предположительно, Шапиров знал, как сделать это, но они не смогли добыть эту информацию.

— Да, это так.

На несколько минут Фриар погрузился в мысли и затем сказал:

— Вы многое рассказали, но боюсь, это нам не поможет.

— Почему нет? — спросил Родано. — Если человек, никогда раньше не видавший робота или не слыхавший о его составных частях, начнет докладывать о том, как тот действует, то сможет описать исключительно внешние впечатления: как его голова и конечности движутся, как звучит его голос, как он выполняет команды и так далее. Не в его компетенции доподлинно сообщить, как работает позитронный мозг или что такое молекулярная мембрана. Он даже не заподозрит, что они имеют какое-то значение, так же как и те ученые, что будут работать по его инструкциям. Советы разработали технологию создания минимизационного поля, и мы о ней ничего не знаем, даже Моррисон нам здесь не помощник. Может, они и опубликовали какие-то данные, приведшие к созданию своей технологии, когда еще не знали об их важности. Как это случилось в середине двадцатого века, когда первые работы по расщеплению атомного ядра выпустили в свет раньше, чем навесили на них гриф секретности. Но Советы не допустят повторной ошибки. Шпионаж тоже не принес нужных плодов.

— Я посоветуюсь с коллегами, но боюсь, что в целом, доктор Моррисон, ваше дикое приключение в Советском Союзе, каким бы удивительным оно ни было, за исключением информации, что минимизация осуществима, не имеет смысла. Мне очень жаль, мистер Родано, но с таким же успехом доктор мог бы и посидеть дома.

Выражение лица Моррисона не изменилось после того, как Фриар выдал отнюдь не радужное заключение. Он налил себе еще немного кофе, неторопливо добавил сливки и спокойно его выпил. Затем заявил:

— О, здесь я позволю себе с вами не согласиться, в данном случае вы совершенно не правы.

Фриар взглянул на него:

— Вы хотите сказать, что вам кое-что известно о технологии создания минимизационного поля? Но вы говорили…

— То, о чем я намерен сказать, не имеет никакого отношения к минимизации. Это относится к моей работе. Советы отправили меня в Малоград и Грот для того, чтобы я использовал свою компьютерную программу для чтения мыслей Шапирова. У меня ничего не вышло, что и неудивительно, принимая во внимание тот факт, что Шапиров находился в коме, по сути, на грани смерти. С другой стороны, когда Шапиров увидел кое-какие мои статьи, он назвал мою программу ретранслятором, а Петр был удивительно проницательным человеком.

— Ретранслятор? — На лице Фриара читалось презрение.

— Вместо того чтобы читать мысли Шапирова, мой компьютер, находясь внутри одного из его нейронов, действовал как ретранслятор, передавая мысли одного члена экипажа другому.

Неприязнь сменилась негодованием:

— Вы хотите сказать, что изобрели телепатическое устройство?

— Именно. Я впервые испытал его работу на себе, когда почувствовал любовь и сексуальное влечение к молодой женщине, которая вместе со мной находилась на корабле. Естественно, тогда я предположил, что это мои собственные чувства, так как девушка была весьма привлекательна. Но вскоре понял, что это мысли одного из мужчин. Они расстались, но чувство тем не менее жило в сердцах обоих.

Фриар снисходительно улыбнулся:

— Вы уверены, что правильно разобрались в этих чувствах? В конце концов, вы пребывали на грани нервного срыва. Вы смогли прочесть мысли той женщины?

— Нет. Я обменивался мыслями с молодым человеком непроизвольно, несколько раз. Когда я вспомнил о своей жене и детях, к нему пришло видение женщины и двух подростков. Когда меня отнесло от корабля, именно он почувствовал мою панику. Правда, предположил, что уловил с помощью моего компьютера страдания Шапирова, но компьютер был в это время со мной, и чувства были мои, а не Шапирова. Я сам не обменивался мыслями ни с одной женщиной на корабле, но они обменивались между собой. Когда женщины пытались уловить мысли Шапирова, то обнаруживали одни и те же слова и чувства — передавая от одного к другому, конечно.

— Половые разграничения? — скептически спросил Фриар.

— Не совсем. Пилот корабля, тоже мужчина, не получал вообще никаких сигналов, ни от мужчин, ни от женщин, хотя в одном случае, кажется, что-то было. Но я не знаю, от кого. Предполагаю, типы мозга делятся так же, как и группы крови, возможно, их много, и телепатическая связь легко может быть установлена между людьми с одним и тем же типом мозга.

Родано мягко вставил:

— Даже если все это действительно так, доктор Моррисон, какая от вашего открытия польза?

Моррисон ответил:

— Позвольте мне объяснить. Многие годы я работал, пытаясь с незначительным успехом выделить области человеческого мозга, ответственные за абстрактное мышление. Иногда получал образ, но всегда неправильно интерпретировал факты. Я считал, что он исходит от мозга животного, с которым я работал. Теперь я понимаю, что получал сигналы, когда рядом со мной находился человек, глубоко погруженный в свои мысли или чувства. Я не замечал этого. Вот в чем моя ошибка. Тем не менее, уязвленный всеобщим равнодушием, откровенным недоверием и насмешками коллег, я никогда не публиковал статей о характере пойманных образов, но совершенствовал программу, надеясь усилить их. Различные промежуточные модификации также нигде не описаны. Таким образом, я попал в организм Шапирова с прибором, который был ближе к настоящему ретранслятору, чем когда-либо. И вот теперь, когда я наконец понял, что же изобрел, я знаю, как улучшить программу. Уверен в этом.

Фриар сказал:

— Позвольте быть с вами откровенным, Моррисон. Вы утверждаете, что в результате вашего фантастического путешествия по телу Шапирова поняли, какие усовершенствования требует ваш прибор, чтобы сделать телепатию реальной?

— Да, в какой-то степени.

— Это будет грандиозно — если вы сможете продемонстрировать результаты.

Скептицизм не исчез с лица Фриара.

— Более грандиозно, чем вы можете представить, — резко заявил Моррисон, — Вы, конечно, знаете, что телескопы, радио или оптические приборы могут быть размещены на большой площади и, будучи связанными компьютером, могут выполнять функцию одного огромного телескопа, который невозможно создать как единое целое.

— Да, но что из того?

— Я лишь привел пример. Убежден, что способен продемонстрировать нечто в этом же роде. Если мы телепатически соединим шестерых человек, то шесть мозгов объединятся в один общий мозг, эдакий коллективный разум. Вам ли объяснять, что возможности его огромны. Подумайте о прорывах в науке и о техническом прогрессе, да во всех областях человеческого знания. Минуя генную инженерию, мы сможем создать модель ментального сверхчеловека.

— Занятная перспектива, — протянул Фриар, заинтригованный, но до конца не убежденный.

— Правда, здесь кроется ловушка, — продолжил Моррисон — Все эксперименты я проводил на животных, связывая их мозг с компьютером. Теперь-то я вижу все минусы этого варианта. Сколько бы мы его ни усовершенствовали, в лучшем случае создадим грубое телепатическое устройство. Сугубо необходимо вторгнуться в мозг и поместить миниатюризированный и должным образом запрограммированный компьютер в один из нейронов. Тогда он сможет действовать как ретранслятор. Точность телепатической передачи многократно увеличится.

— Но тот бедняга, который дастся нам в руки, взорвется при спонтанной деминимизации прибора, — ехидно добавил Фриар.

— Мозг животного по уровню своего развития стоит ниже человеческого, — серьезно сказал Моррисон, — так как в нем меньше нейронов. Но отдельно взятый нейрон, скажем, мозга кролика не слишком отличается от нейрона человека. А как ретранслятор сойдет и робот.

В разговор вмешался Родано:

— Лучшие умы Америки, находясь в телепатическом контакте, смогут раскрыть секрет минимизации, а может быть, и опередить Советы в вопросе ассоциирования постоянной Планка со скоростью света.

— Да, — с энтузиазмом откликнулся Моррисон, — к тому же один из советских ученых, Юрий Конев, тот самый, с кем я обменивался мыслями на корабле, тоже ухватился за это предположение. Именно он пытался задержать меня и заполучить мою программу, бросив открытый вызов правительству. Сомневаюсь, что без меня он достигнет каких-либо результатов. Это не его область.

— Продолжайте, — сказал Родано, — это начинает мне нравиться.

— Ситуация такова: сейчас мы способны создать грубое телепатическое устройство. Даже без минимизации оно позволит нам опередить Советы, а может, и нет. Дело том, что без минимизации, позволяющей ввести в нейрон животного ретранслятор, мы не достигнем успеха. С другой стороны, Советы на данном этапе уже запустили в работу минимизационное устройство. С помощью обычных исследований они смогут найти связь между квантовой теорией и теорией относительности и создать действительно эффективное минимизационное устройство, но потратят на это годы. Таким образом, в нашем распоряжении телепатия без минимизации, у них же имеется минимизация без телепатии, и лишь через несколько лет, а может, и десятилетий выяснится, кто получит пальму первенства — они или мы. Победитель получит в свое распоряжение неограниченную скорость перемещения в пространстве, и ему станет подвластна Вселенная. Неудачник же потеряет все. Для нас, конечно же, предпочтительнее прийти к финишу первыми, хотелось бы победить в этой гонке. Но первыми добежать могут и они, и тогда война убьет нашу планету. Боюсь, не останется даже тараканов. С другой стороны, если мы и Советы сработаемся, используя телепатию с помощью минимизированного ретранслятора в нейроне живого существа, то за короткое время добьемся результатов и в антигравитации, и в неограниченной скорости. Вселенная подчинится обеим сторонам, а значит, она станет принадлежать Земле, всему человечеству. Почему бы и нет, джентльмены? Проигравших здесь не будет, только победители.

Родано и Фриар с удивлением воззрились на него. Наконец, с трудом сглотнув слюну, Фриар вымолвил:

— Неплохая перспектива. Если у вас действительно есть телепатическое устройство.

— У вас найдется время выслушать меня?

— Сколько угодно, — ответил Фриар.

У Моррисона ушло несколько часов на подробное объяснение теории. Наконец доктор откинулся назад и сказал:

— Теперь, насколько я понимаю, вы пожелаете, чтобы я продемонстрировал систему, способную к телепатии, и этому я посвящу свою жизнь. Но сейчас у меня к вам просьба.

— Какая? — спросил Родано.

— Дайте мне небольшую передышку. Пожалуйста. Мне было несладко последнее время. Хотя бы двадцать четыре часа. Один день — и я в полном вашем распоряжении.

— Справедливо, — хмыкнул Родано, поднимаясь.

— Что ж, доктор, двадцать четыре часа — ваши. Постарайтесь с толком использовать время. Вскоре вы не будете принадлежать себе, точнее, заниматься собой вам будет катастрофически некогда. Кроме того, свыкнетесь с мыслью, что с этой минуты вас будут охранять бдительнее, чем самого президента.

— Отлично, — воскликнул Моррисон. — По рукам. Тогда я прощаюсь с вами, господа, и заказываю ужин.

Родано и Фриар в компании друг друга завершали ужин. Обычный ужин, если вам привычно вкушать пищу в изолированной и строго охраняемой комнате.

Родано обратился к приятелю:

— Как вы считаете, доктор Фриар, Моррисон говорит правду о телепатии?

Фриар вздохнул и осторожно ответил:

— Необходимо еще посоветоваться с коллегами, но мне кажется, что он прав. Доктор весьма убедителен. Могу я задать вам ответный вопрос?

— Да?

— Считаете ли вы, что Моррисон прав, предлагая объединить усилия США и СССР?

После долгой паузы Родано наконец произнес:

— Пожалуй, прав. Конечно, недовольство хлынет через край, противники будут голосить на всех углах, понося решение правительства, но мы не можем рисковать, ведь русские тоже вышли на финишную прямую.

— А русские? Они готовы к сотрудничеству?

— Им придется скрепя сердце согласиться на наше предложение. Они тоже не пожелают рисковать. Кроме того, мир быстро поймет, в чем дело, и будет предпринимать любые действия, чтобы предотвратить новую холодную войну. На это могут уйти годы, но мы все равно придем к сотрудничеству.

Родано покачал головой:

— Знаете, что больше всего поражает меня, профессор Фриар?

— Вы еще не разучились удивляться?

— Я познакомился с Моррисоном в прошлую субботу, пытаясь безуспешно убедить его отправиться в Советский Союз. Он произвел на меня впечатление человека-пустышки, нуля с академическим складом ума. Я пал духом. Мне показалось, что он совершенно бесполезный тип. А я просто посылаю его на смерть, как тельца на заклание. Таково было мое мнение, и, клянусь Богом, я по-прежнему так считаю. Он ничего из себя не представляет и просто чудом остался жив. Обыкновенный человечек, не отмеченный печатью гения. И тем не менее…

— Тем не менее?

— И тем не менее он вернулся, притащил на хвосте невероятное открытие и спровоцировал ситуацию, когда Соединенные Штаты и Советский Союз, помимо их желания, вынуждены сотрудничать. В довершение ко всему он стал выдающимся и к тому же, как только мы опубликуем эти события, самым популярным ученым в мире. Его имя будет записано в анналы истории. Он перевернул все с ног на голову, разрушив привычный уклад мировой политической системы, он создал другую, по крайней мере, заложил предпосылки для ее создания, и на все про все он потратил каких-то шесть дней. Меня это умозаключение несколько выводит из себя.

Фриар откинулся назад и громко расхохотался:

— Все куда удивительнее, чем вы думаете. На седьмой день он решил отдохнуть!