Глава 51

Перед тем, как отправиться на вокзал, чтобы разъехаться в разные стороны, они дали телеграмму Мими. Телеграфистка будничным тоном зачитала текст, который Альберт протянул ей в окошечко.

– Скорбная весть. Точка. Виктор умер. Точка. Еще апреле. Точка. Несчастный случай море. Точка. Возвращаемся. Четырнадцать слов, верно, господин?

– Нет, – сказала Ясмина. – Я не вернусь.

– Что?

Ясмина смотрела на отца с вызовом.

– Прекрати! – воскликнул Альберт и повернулся к телеграфистке, ожидавшей ответа: – Да, возвращаемся. Во множественном числе.

Телеграфистка принялась печатать текст. Клац-клац-клац. Не хотелось представлять, как по ту сторону моря руки Мими, перепачканные в муке, вскрывают коричневый листок, как она читает эти скупые слова и как рушится ее мир – или то, что от него осталось. Не хотелось представлять, как она обвиняет Альберта в том, что он загнал Виктора в погибель, как проклинает Ясмину, что принесла в их дом несчастье. Не хотелось быть на ее месте.

Мориц с Жоэль ждали снаружи. Он купил у лоточника лимонное мороженое в вафельном стаканчике, и они по очереди лизали его. Он хотел насладиться каждой оставшейся минутой. Он плохо представлял себе, как будет жить без этой девочки. Можно заставить себя забыть женщину, но ребенка – никогда. Они смотрели на людей, которые шли в свои конторы и магазины, и впервые за долгое время Мориц радовался, что снова станет одним из них. Снова будет кем-то. Кем – Мориц пока не знал.

Происшедшее ночью вернуло ему, несмотря ни на что, ощущение, что он живой. В нем снова пульсировало что-то настоящее – ярость, печаль, любовь. И пусть любовь его была безответной, куда важнее, думал он, что сердце снова бьется, что он просто есть.

Когда Ясмина и Альберт вышли из почты, его вдруг окатило счастьем.

– До свидания, – сказал Мориц и протянул Ясмине руку.

Пусть ее решение неправильное, но она его приняла, теперь он должен был принять свое. Мориц не знал, что будет делать в Германии и жива ли еще Фанни, но она была его последней точкой опоры в этом мире.

Ясмина не приняла его руку.

– Что случилось? – удивленно и почти зло спросил Альберт.

Не ответив, Ясмина долго смотрела на Морица. И потом сказала:

– Да.

Он не понял, о чем она.

– Ваш вопрос вчерашней ночью. Мой ответ – да.

Мориц оторопел. Альберт вопросительно уставился на него.

– Это был мектуб, Мори́с. Если человеку суждено умереть, никто не может его спасти. Никто. Судьба знала, что Виктор погибнет. Судьба послала вас нам не для того, чтобы вы его спасли. А чтобы мы встретились.

Теперь и Альберт понял. Растерянная улыбка проступила на лице Ясмины. В ветхом доме внутри нее уцелела одна-единственная комната, в которую она никак не отваживалась войти, но там не поселились призраки, там не царила вечная зима, туда заглядывало солнце, и там пахло цветами. И хотя никому не полагалось этого знать, но в этой комнате известие о смерти Виктора было принято с чувством освобождения.

Она смущенно смотрела на Морица, будто спрашивая: Ты думаешь, что сможешь меня полюбить?

И он отвечал одними глазами: Я уже давно тебя люблю. Разве ты не видишь?

А вслух сказал, официально, жестко:

– Вы должны спросить у вашего отца.

Но она не спросила. Она просто объявила:

– Я ухожу с Мори́сом.

В ее голосе была сила, ясно дававшая понять – ей больше не требуется разрешение и Морицу нет нужды просить ее руки у Альберта, потому что это только ее выбор. И сила эта не понравилась Альберту, застигнутому врасплох, и как бы он ни любил Морица, принять такое он не мог. Но для Ясмины было важно именно это: выстоять, выдержать его отчуждение. И Альберт почувствовал, как что-то кольнуло сердце, и без того сокрушенное.

– Ты хорошо это обдумала?

– Нет.

– А о Жоэль ты подумала?

– Я позабочусь о ней, – сказал Мориц.

– Но где вы собираетесь жить?

Ответа не знал никто.

– Ты не можешь поехать в Германию. В страну убийц. А вам что делать в Тунисе, Мори́с?

Мориц ответить не успел.

– Папа́, это не так. Люди приняли бы Мори́са. Никто не стал бы спрашивать о его прошлом. И я бы выдержала язвительные речи. Но Жоэль? Над ребенком вечно будет нависать эта тень. В школе, на улице… Виктора все знали. Все будут заговаривать с ней об отце, и мы не сможем это предотвратить. Что она будет думать? Как она найдет свое место в мире, если другие дети станут говорить, что она дитя позора?

Она была права. Альберт понимал. Вот только он не понимал, как ему жить без нее.

– А если мы останемся в Италии? – неуверенно спросил Мориц.

Он сам в это не верил. Никто здесь не знает их историю, они оба здесь чужаки, предоставленные самим себе. Из сочувствия к Альберту он хотел поскорее прекратить этот не ведущий никуда разговор. Потерять сразу двоих детей – слишком большой удар.

– Где бы вы ни поселились, вы не должны жить в позоре. Вам надо пожениться.

Это было благословение. И даже если бы Ясмина никогда не призналась в этом, в ту минуту у нее камень упал с души. Без его согласия ей никогда не стать счастливой. Она бросилась Альберту на шею. Так бурно, что чуть не повалила отца. Альберт, пересилив себя, поцеловал ее в щеку, потом повернулся к Морицу, в глазах у него стояли слезы. Мориц не знал, были то слезы боли или растроганности. Альберт обнял его – одной рукой, но крепко, как сына. Может, и крепче. Жоэль испуганно заплакала. Ясмина наклонилась к ней и сказала:

– Мы выходим замуж за Мори́са.

Она подняла Жоэль и с нею на руках поцеловала Морица в губы. Жоэль засмеялась. Ей понравилось, пусть она и не понимала, что означает этот поцелуй – совершенно невозможный, прямо при Альберте, посреди людной улицы, он полностью изменил всю ее жизнь. Девочка потянулась к Морицу и тоже поцеловала его.

Мориц и Ясмина переписали свою судьбу, стоя с чемоданом, с ребенком на руках у главпочтамта Неаполя, посреди толпы, понятия не имея, где они будут сегодня ночевать. Ясмина знала лишь, чего она не хочет. Она не вернется домой, чтобы отпраздновать свадьбу, как предложил Альберт, – туда, где завистники и блюстители морали прожигали бы их злобными взглядами. Но и неженатыми Альберт не хотел их отпускать. Если уж ребенок рожден в позоре, если уж жених не еврей, пусть хотя бы свадебный ритуал придаст этой связи приличия, которые вернут в мир то, что сорвалось с петель. Ведь даже если они не возвратятся, разговоры никуда не денутся. И лишь официальный брак расставит все по местам. Comme il faut.

– Я должен сменить веру? – спросил Мориц.

– Вы давно уже еврей. Загляните в свой паспорт.

Единственный способ пожениться, не возвращаясь в Тунис, лежал через местного раввина. А единственный раввин, который не станет пускаться в долгие расспросы и проверять новобрачных по списку членов общины, – тот, кто сам здесь временно.

Лагерь, куда их направили, располагался около Рима. Он тоже был переполнен, но в лагере имелся госпиталь, и слова Альберта «я врач» открыли перед ними двери. Кров и еду они должны были отрабатывать, поскольку денег у них больше не было. Регистрируясь как Signor e Signora Sarfati, Мориц впервые не чувствовал себя лжецом. Хотя это все еще была ложь. Но ощущалось как правда. Они сдали свои паспорта, и американский солдат опрыскал их с ног до головы средством от вшей.

Лишь очутившись внутри, на просторной территории, Мориц осознал, куда они попали. Этот лагерь был особым. Киностудия. Cinecittà, киногородок. Итальянский «Бабельсберг». Пять тысяч беженцев ночевали в огромных павильонах, которые Муссолини распорядился возвести, сознавая могущество кино. Мориц видел пропагандистские фильмы, снятые здесь. Сияние Римской империи, озаряющее новую Италию. И еще он видел дешевые комедии для народа, хлеб и зрелища, кино как оружие. Он очутился в самом сердце фашистской фабрики грез. Посреди того, что от нее осталось, бегали дети в опорках вместо обуви. На веревках сушилось дырявое белье, а женщины в платках, кожа да кости, помешивали варево в котлах на открытом огне. Там и сям валялись предметы реквизита из исторических фильмов про римлян. Разбитые бюсты, колонны из крашеного дерева, статуи римских богов – словно падшие ангелы. Когда они вошли в большой павильон, на воротах которого все еще имелась надпись «SILENZIO!», на них так и обрушились шум, вонь и массы людей со всего света, спрессованных во временных закутках. Стенки из картона и деревянных кулис разделяли загончики, в которых семьи спали прямо на полу, с занавеской вместо двери. На гвоздях висели брюки вперемешку с кастрюлями, тут же – кривоватая Мадонна с Иисусом на руках; пара стульев и стол – словно из другого мира, белое барокко, реквизит из костюмного фильма, – а на нем семисвечный подсвечник, наскоро сооруженный из деревяшек. Им выделили десять квадратных метров, три соломенных тюфяка между картонными стенками – и это было все. Рядом женщина прикрикнула на плачущего ребенка: «Перестань орать, а то мы тебя здесь оставим!»

Нет, здесь явно не то место, чтобы остаться. Это был зал ожидания между старой и новой родиной. Но вполне подходящее место, чтобы пожениться. Уже в первый день Альберт познакомился в лазарете с раввином из России, который на смеси французского с ивритом поведал, что как раз на прошлой неделе сочетал браком молодых людей, которые здесь и встретились. Раввин был старый, с вытатуированным номером на руке, еще слабый от перенесенного тифа. Его звали Рубен Тейтельбаум. Альберт навсегда запомнил его имя, потому что по всей медицинской логике старику давно следовало умереть, а он излучал энергичное, почти пугающее жизнелюбие.

– Все ученые утверждают, что шмель не может летать, – говорил старик. – Законы физики. Он слишком тяжелый. Но он все равно летит. Почему? Потому что ему надо, mon ami.

Тейтельбаум не стал задавать лишних вопросов, когда Альберт представил ему свою дочь и ее жениха. В лагерях среди евреев установилось негласное правило – не оглядываться назад. Они не говорили о пережитых ужасах, носили длинные рукава, чтобы прикрыть номер на запястье, а вечерами пели песни. Как Орфей и Эвридика на пути из Аида. Кто оглянется, там и останется. Выживет тот, кто хочет жить. Раввин спросил лишь об одном – о происхождении Жоэль.

– Отец погиб, – сказала Ясмина. – Он был с теми, из Хаганы.

Раввин кивнул и ласково погладил Жоэль по голове. Он перевидал много детей без отцов.

– Хорошо, что ты нашла нового мужа. Гзейра аль ха’мет шейиштаках ме’халев. Мы должны оплакать мертвых, сказано в Писании, но потом мы должны их забыть.

Он не спрашивал Морица о его бар-мицве, не требовал выписки из реестра общины. Большинство людей потеряли документы в огне. Паспорта Морица было достаточно, потому что кто же будет добровольно носить красный еврейский штамп в такое время? Но Тейтельбаум хотел знать, будет ли он хорошим отцом ребенку, хотя этот ребенок не его. Морицу не пришлось врать, потому что он действительно хотел этого; он был с Жоэль от ее рождения и любил как собственную дочь. И она его любила, это Тейтельбаум чувствовал.

– Наш народ – единое большое тело, – сказал он. – В детях вся наша надежда.

Он не допытывался, откуда происходит семья Морица. Итальянский еврей из Туниса, фотограф, человек, этого ему было достаточно. Вместо этого он спросил:

– И куда вы теперь?

Этим Тейтельбаум отличался от большинства мужчин его возраста, взгляд его был устремлен в будущее.

– Мы пока не знаем.

– А вы уже говорили с друзьями из Моссад?

Альберту вопрос не понравился. Он расшатывал его картину мира. До войны большинство раввинов – как и раввин Piccola Сицилии Якоб – были противниками сионистов. Рабби Якоб не желал распада своей общины. Однако да, там, откуда прибыл рабби Тейтельбаум, больше не было никакой общины. Синагоги разорены, свитки сожжены, люди истреблены.

– Не знаю, увижу ли я когда-нибудь Иерусалим, – сказал Тейтельбаум. – Все в руке Божьей. Но вы-то молодые и сильные. Поезжайте туда, на кораблях Хаганы, и если у вас нет денег, вам не надо платить, есть щедрые спонсоры.

Эта возможность все время лежала перед ними, но они не видели ее. Меньше всего Мориц. Подобная мысль казалась ему абсурдной, дерзкой, невозможной. И главное, как отнесется к этому Альберт, не отзовет ли свое благословение. Из-за того, что не хочет отпускать туда дочь, или потому что сионистская идея, распространявшаяся словно пламя, отняла у него сына? А может, идея эта заставляла его усомниться в том, кто он сам? Ведь Альберт, всегда плывший против течения, извлек из Катастрофы иной вывод, чем большинство. Он убедился, что национализм есть источник всех бед, а не их решение.

– Наша диаспора обогащает мир, – говорил он. – Мы, евреи, граждане мира, наш дух не признает границ, зачем нам добровольно обносить себя границами?

Но возможно, именно это и требовалось Ясмине – обнести себя границами, защититься от всех угроз мира. Ее слабость крылась в том, что между ней и миром не было никакой границы.

– Но там неспокойно, ненадежно, – возражал Альберт. – Это всего лишь мечта, этот Эрец Израэль.

– Нет, – отвечали ему бойцы из Пальмаха, раздававшие в лагере книги, билеты на корабль и оружие. Элитные войска Хаганы. Крепко сбитые, бело-синий флаг на стене над их столом. – Это не мечта. Вы уже есть. Эрец Израэль рождается здесь, в лагерях! Он родится из вас, из тех, кто лишился всего – денег, страны, любимых. Неважно, откуда вы, неважно, что у вас позади, мы вам рады!

Слыша такое, Мориц начинал понимать тайну их успеха. У них не было особого оружия, но они обладали иным – тем, что давало им силу. Историей. После того как нацисты попытались искоренить историю их народа, они сочиняли новую. Свою собственную. Историю возвращения. Историю народа, который после разрушения его храма в Иерусалиме странствовал по миру, но нигде так и не обрел своего дома. Доселе миролюбивый и тихий народ, которому теперь пришлось взяться за оружие.

– Такое больше не повторится! – говорили они. – Мы выживем, только если создадим себя заново. Мы больше не можем позволить себе быть слабыми!

Они читали маленькую книжку при свете свечи, лежа ночью в своем уголке, тесном, но все еще на отдельных тюфяках: Ясмина в обнимку с Жоэль, Мориц и Альберт. Книжка называлась «Еврейское государство» и была написана пятьдесят лет назад. В ней говорилось о еврейском вопросе и об антисемитизме, о «групповом въезде» и «захвате земли». Одна глава называлась «Аргентина или Палестина?». Аргентина – потому что там было много свободной земли, Палестина – потому что историческая родина. Сквозь тонкие стены слышались голоса. Кашляли, храпели, ссорились. Нет, не место, чтобы остаться.

– А если и тебе пойти с нами, папа́? – спросила Ясмина. – Тебе и маме? Виктор хотел бы этого.

– Я там был однажды, – сказал вдруг Альберт, погруженный в чтение. – Еще до твоего рождения, когда Виктор был маленький.

– Так Виктор уже был?

– Да. Со мной и с мамой.

– И как там?

Альберт снял очки и закрыл брошюру.

– Очень интересно, Герцль описывает каждую деталь государства, начиная с законов о труде и заканчивая внешним видом флага, и ни слова не говорит об арабах, которые там живут. Страна без народа для народа без страны, говорят они. Мы приведем пустыню к расцвету. Но Палестина, которую я видел, была плодородной, обжитой страной. Восточные города и деревни с оливковыми и апельсиновыми рощами. Мечети, церкви и синагоги.

– Как у нас?

– Немного похоже.

Альберт заворочался на своем тюфяке. У него разнылась нога.

– Тогда почему ты против?

– Логичный вопрос. Если въедет несколько тысяч, то места хватит для всех. Но оглянись вокруг, сколько беженцев стремится на корабли. И с каждым днем их все больше. Десятки тысяч. Сотни тысяч. А ведь существует критическая масса.

– А сколько арабов там живет? – спросил Мориц. – И сколько евреев?

– Когда мы туда ездили, в двадцатом году, британцы как раз провели перепись населения. Семьсот тысяч арабов и семьдесят тысяч евреев. Приезжающие евреи активно покупали землю и строили поселения. Раньше там жили только ортодоксальные евреи, небольшим числом, в добром соседстве с мусульманскими и христианскими арабами.

– Раньше – это когда?

– До того, как Англия пообещала евреям родину в Палестине. В Первую мировую войну. С тех пор иммиграция возросла многократно, и местное население все больше стало опасаться, что потеряет свою страну. Начались восстания, протесты, появились убитые с обеих сторон. Арабы все еще в большинстве, их, может быть, две трети. Но сионисты прибывают уже не гостями, они хотят еврейское государство. А куда же девать мусульман и христиан? Они тоже хотят своей независимости, как и все.

Альберт отложил в сторону книгу и очки.

– Разве освобождение нашего народа должно привести к закабалению другого?

– Но нам эту землю обещал Господь! – воскликнула Ясмина. – Мы тогда вернулись в обетованную землю из египетского рабства, теперь мы едем туда из этих лагерей.

Альберт усмехнулся:

– Теодор Герцль не верил в Бога. Так же, как и Леон не верит. Тогда откуда же им знать, что Господь пообещал нам эту страну?

– Папа́! Почему ты вечно отвечаешь вопросом на вопрос!

– Чтобы ты могла воспользоваться своим разумом!

Ясмине трудно было возразить отцу, на чаше весов которого знаний имелось куда больше. У нее же было только чувство, и чувство было ее правдой. Но теперь, в отличие от прежних лет, она была с этим чувством уже не одна, нет, уже целый поток пронизывал большое тело народа, о котором говорил рабби Тейтельбаум. Доводы папа́ логичны, но его реальность по-прежнему была умозрительной – он все выводил из идеальной справедливости. Но разве мир справедлив?

– Куда же тогда деваться всем этим людям? Назад, туда, где их хотели уничтожить? Ты же сам на каждый седер Песаха говоришь: В будущем году в Иерусалиме! Во всех молитвах мы говорим об Израиле, а теперь ты делаешь вид, будто этого нет!

Казалось, это Виктор говорит ее устами. Его дух противоречия. Его стремление найти пробел в аргументах Альберта.

Альберт сел на тюфяке. Хотя он устал, хотя был растревожен, этот разговор ему нравился – он снова говорил с дочерью как отец. Он не окончательно потерял ее.

– В Танахе сказано: Люби своего соседа как самого себя! В нашем Писании так много слоев, моя дорогая. Оно часто противоречит само себе. Это призывает нас к тому, чтобы мы все подвергали сомнению и приходили к собственному суждению. Еврейская мораль учит нас не повторять с чужого голоса, как тупые овцы, а постоянно работать над собой, совершенствоваться. И разве священные книги христиан и мусульман говорят не то же самое, что и наша? Что все люди созданы по Божьему образу и подобию? Что мы должны помогать бедным и угнетенным? Что мы не должны ни красть, ни убивать? Мы всегда хорошо уживались с арабами, и знаешь почему? Потому что мы соседи. Двоюродные братья. Ни один не стремился изгнать другого.

Ясмина видела, как измучен Альберт. Измучен миром, обогнавшим его истины. Ясмине стало жаль его. Она вспомнила арабские свадьбы, на которых танцевала, суфийских женщин в Медине, Латифа. Разумеется, мы двоюродные братья, думала она, и почему бы нам не жить бок о бок в Палестине, как и в Тунисе?

– Извините, что я вмешиваюсь, – сказал Мориц, – но после всего, что сделали с евреями, все-таки будет справедливо, если они получат свое государство.

Ясмина обрадовалась, что он встал на ее сторону.

– Конечно, – серьезно сказал Альберт. – Сейчас больше, чем когда-либо. Если бы Германия отдала нам часть своей земли, это было бы справедливо. Но арабы в Палестине не виноваты в преступлениях Гитлера. Почему они должны отдавать нам свою землю?

Он всегда так все усложняет, думала Ясмина, всегда рассматривает дело со всех сторон и всегда видит все целиком, разом! Но не видит то, что лежит у него под носом!

– Мы будем жить в мире с мусульманами и христианами, – сказала она. – Как у нас. По-соседски.

Альберт дал волю раздражению – как обычно, когда ему хотелось растрясти ее, вырвать из грез:

– Ясмина! А ты не видела, что они делают здесь, эти люди из Пальмаха? Они не только поют, они проводят боевые учения. У них есть оружие. Соседи не приходят с оружием!

– А если арабы встретят нас с оружием?

Альберт устало провел ладонью по волосам.

– Если мы заберем землю, на которой они живут, то начнется вечная вражда между евреями и арабами. Вы хотите заплатить такую цену?

Ясмина молчала. А что бы ответил на это Виктор?

– Значит, ты с нами не поедешь, папа́?

– Мой дом – Piccola Сицилия. Твой тоже. И твое нежелание возвращаться меня печалит. Но это твоя жизнь.

Ясмина пересела к нему, нежно взяла за локоть.

– Папа́, правда такова, что я не знаю, как смогу без тебя жить. И я не хочу, чтобы Жоэль росла без своего дедушки. Но что мне делать, папа́?

Альберт молчал. Впервые он не мог указать ей путь. Учиненное национализмом было отвратительно, и он отчетливо видел, как два народа держат курс на следующую войну. Для него ответом на Катастрофу стало бы установление равенства, признание, что все люди одинаково ценны, жизнь во взаимном уважении. Но он сознавал, что как прежде не будет уже никогда, даже в Piccola Сицилии. Евреи сплотятся с евреями, арабы с арабами. Соседи станут чужими, чужие станут врагами.

Мориц помалкивал. Эта история, уходившая корнями на тысячи лет, была историей Альберта и Ясмины, но не его. И ему было нелегко отыскать собственный взгляд. Когда его невидимая жизнь висела в неопределенности, он обладал привилегией не принимать никаких решений. Но после того, как он снова стал видимым и выбрал Ясмину, все, что касалось ее, касалось отныне и его – и заставляло решать. Возможно, это куда больше, чем просто слово в его фальшивом паспорте. Возможно, у него нет теперь права делать вид, будто он не является частью этой истории.

В ту ночь Ясмине приснился сон: большой белый корабль. Она стояла у поручней, вместе с Морицем и Жоэль. А внизу, на пристани, стоял Виктор и махал им, пока корабль медленно отчаливал. Виктор улыбался. Он поддерживал их. Небо было синее-синее, плыли белые облака, и солнце такое ласковое. Проснувшись, Ясмина припомнила сон, разбудила Морица и сказала:

– Мектуб. Я опять знаю, что предначертано.

А потом она рассказала про свой сон и Альберту, тот долго молча размышлял. И рассказал ей про свой сон той ночью: он плутал по переулкам Piccola Сицилии, которые вдруг стали называться по-другому; он искал своих пациентов, стучался в дома и никого не находил. Никого больше не звали Эмили, Иссак или Рафаэль. В синагогах бегали крысы, церковные колокола тоже смолкли, меж домов слышался только крик муэдзина. Где же евреи? – спросил он маленького мальчика, который сам с собой играл в футбол. Они все уехали, пожал тот плечами. Альберт пошел на еврейское кладбище города Туниса, чтобы поискать там своих пациентов, друзей и родных. Но могилы были заброшены, надгробные камни разбиты, имена выцвели, все осталось лишь в воспоминаниях. Меж деревьев он увидел рабби Якоба, который шел к нему навстречу и окликал его: Альберт! Останься здесь! Я не хочу вас терять, ведь вы мои дети! Ведь мы же хорошо ладим с другими! Но все его дети уже поднялись на корабли и доверили себя морю. Мы едем домой, говорили они. А когда они прибыли туда, то расстелили шкуру коровы, чтобы на этом пятачке построить дом, как царица Дидона. И это был конец того мира, который Альберт любил. Конец Piccola Сицилии.