Глава 48

В больничных записях они не нашли его имени. Сотни британских солдат прошли через больницу Сиракузы: огнестрельные ранения в живот, переломы конечностей, перелом основания черепа – все солдаты поступили в июле 1943-го, некоторых вскоре выписали, но многие умерли. Это были безумные дни, говорили врачи, сначала привозили i nostri, потом иностранцев. Были там и tedeschi – они еще дышали, когда мы клали их рядом с inglesi. Но Виктор Сарфати? Покажите-ка еще раз фото, no, Signore, mi dispiace, такого не припомню. Я сам потерял на этой войне сына, я понимаю вашу боль, мне очень жаль, что ничем не могу вам помочь; пожалуйста, извините, меня ждут пациенты.

Когда Альберт потерял последнюю надежду, Ясмина встретила медсестру. Ее звали Мария, у нее были короткие волосы, светлая кожа и румяные щеки, и Ясмина сама не знала, почему заговорила именно с ней. Может, потому, что женщина была во вкусе Виктора: постарше его, красивая, чуть кокетливая, но не вульгарная, этакая непослушная дочь из порядочной семьи. Ясмине даже не понадобилось называть его имя, достаточно было показать фото. Мария так и впилась глазами в снимок.

– Виктор. Конечно же, я его помню.

Он лежал в другом отделении. У него не было никакого ранения. Острый приступ малярии. Они чуть не опоздали, температура была за сорок. Три дня боролись за его жизнь, но потом он пришел в сознание.

У него был еще один ангел-хранитель, догадалась Ясмина. И семь жизней, как у кошки.

– Я знала, Мария! Я даже видела вас во сне.

И Ясмина кинулась за Альбертом и Морицем.

– Это мой отец, доктор Сарфати. Мой муж, Мори́с… наша дочь…

Мария сделала книксен перед Альбертом, узнав, что он врач. Ясмина представила девушку:

– А это Мария, amica Виктора.

– Нет, синьора, ну что вы! Я не была его… подругой. Вы меня неправильно поняли.

Ясмина ей не поверила.

– Простите меня, синьора Мария, – сказал Альберт. – Это нас не касается. Мы всего лишь хотели…

– Давайте выйдем. Поговорим на улице.

Она вывела их по лестнице во двор. Они сели на сломанную скамью под каштаном. Трещали цикады в сухом полуденном зное, ставни больничных окон были закрыты. Жоэль принялась играть с кошками. Мария говорила тихо.

– У Виктора не было подруги. Он был не такой, как все. То, что другим солдатам доставляло радость, у него вызывало скуку.

Она говорила искренне. Ясмина слушала с удивлением.

– Но у него был друг.

– Друг? Какой друг?

– Ури Варшавски. Тоже поступил с малярией. Они часто сидели здесь и не могли наговориться, когда другие уже спали. Были неразлучны, всегда вместе. Мы их называли ВиктУри.

– О чем они говорили?

– О евреях. Я в этом ничего не понимаю, синьора, я католичка.

– Ури тоже был еврей?

Мария кивнула.

– Тунисский еврей?

– Нет, палестинский.

Ясмина вопросительно взглянула на Альберта.

– Такое возможно, – кивнул он. – Несколько тысяч палестинских евреев воевали за британцев. Так же, как наши за французов.

– Как долго он здесь пробыл? – спросила Ясмина.

– Месяца полтора. Потребовалось время, чтобы набраться сил. И, если уж честно, синьора, вам ведь я могу это сказать, они не торопились выписываться. Оба. В конце концов и ушли вместе.

– Куда?

– На фронт. В свои полки.

– В форме? – спросил Мориц.

Мария медлила с ответом. Мориц уточнил:

– Или они покинули больницу в гражданском?

Мария переводила осторожный взгляд с одного на другого.

– Не бойтесь, – сказал Мориц. – Мы никому не расскажем. Мы просто хотим найти его.

Мария потупилась и прошептала:

– Думаю, они были в гражданском.

Ясмина не вполне понимала значение этой детали, но Мориц и Альберт догадывались, что это могло значить. Дезертирство. Но куда они направились?

– Вы потом что-нибудь слышали о нем?

– К сожалению, нет. Только… – Мария неуверенно взглянула на Альберта.

– Вы можете нам доверять, Мария. Ведь мы его семья.

– Я получила письмо. На домашний адрес.

– Откуда?

– Из лагеря. – Она использовала немецкое слово. Лагерь.

– Из какого лагеря?

– Ну, там, на материке, в Италии.

Вечером они проводили Марию до дома, где она жила с семьей, в соседней деревне. За кухонным столом, при тусклом свете лампы Ясмина открыла коричневый конверт и развернула письмо.

Подписей нет, но всякий, кто знал их прозвище, понял бы, от кого письмо. На конверте в качестве отправителя стояло только: «Уго В., Италия».

– Это его почерк! – воскликнула Ясмина. – È vivo! Он жив!

Она вскочила и так крепко обняла Морица, что он чуть не упал. Впервые она обнимала его на людях, но Марии это не показалось странным, ведь они же муж и жена. И Альберт тоже помалкивал. Ясмина прочитала письмо еще раз, смакуя каждое слово.

– Феррамонти! Мы едем в Феррамонти!

– Где это? – спросил Мориц.

– В Калабрии, – сказала Мария. – Это лагерь.

– Концентрационный?

– Да.

– Вы там были?

– Я ни разу не была на материке, синьор.

Мария принесла из подвала вино. Альберт аккуратно развернул карту и принялся изучать ее.

– Это на вашем пути домой, Мори́с. Если вы не против, мы составим вам компанию еще немного.

Мориц обрадовался, что прощание снова откладывается. Вот так бы ехать и ехать с ней и никуда не приезжать, иначе придется решать, а любое решение означало расставание. Мориц не знал, как сможет расстаться с Ясминой, особенно сейчас, когда она так и лучилась счастьем. Он не знал никого, способного на столь безусловную любовь. Подле этой любви – вот единственное место в мире, где ему хотелось находиться. Но каждый километр, приближавший их к другому – тому, чью одежду и башмаки он носил, – сокращал их время вместе.

Они ехали на грузовиках, служивших пассажирским транспортом, переправились через Мессинский пролив на пароме, а когда почти закончились деньги, пробирались на попутках – все дальше на север. Новость, что Виктор перестал интересоваться женщинами, окрылила Ясмину.

– Он изменился, – сказала она Альберту. – Это ты его изменила! – сказала она Жоэль.

Но Мориц видел причину в ином. Ясмина строила историю из фрагментов реальности, беря лишь те куски, что подходили под ее представление о Викторе, и не замечала то, что ему не соответствовало. В ее мире Виктор был героем, боровшимся со злом, солдатом, выжившим лишь благодаря уходу, верным возлюбленным, которому нужна только она одна.

Но Мориц видел фрагменты, не укладывавшиеся в эту картину, а когда они добрались до лагеря в Феррамонти, он постиг и их контекст.

Лагерь не походил на обычный. По крайней мере, на те, что показывали в хронике. Бараки тут, правда, были, но ни колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни труб крематория. Вокруг цветущий летний пейзаж, овечьи пастбища, крестьянские дома и оливковые рощи. В войну сюда свозили евреев, но теперь Феррамонти обратился в город-призрак. Ворота стояли нараспашку, за ними огород, в котором копались британский солдат и седобородый согбенный старик. Они чинили улей. Свою винтовку солдат прислонил к забору. Британец не удивился посетителям. Евреи-переселенцы, в Италии таких полно.

– Мы скоро все это закроем, – сказал он. – Но вы можете переночевать, если хотите.

После освобождения в 1943 году коалиция перестроила этот лагерь для евреев в лагерь для беженцев. По сути, мало что поменялось, обитатели те же, разве что прибывали новые, а старожилы постепенно покидали Феррамонти. Но куда они отправлялись?

– Домой, наверное, – сказал англичанин.

– Ой ли? – насмешливо встрял старик. – Домой ли?

Он оглядел прибывших через толстые стекла очков, и Ясмина выложила суть дела.

– Виктор Сарфати? – Старик задумался.

Ничего больше не сказав, он жестом пригласил гостей в один из бараков. По-итальянски он говорил с необычным акцентом, вроде бы восточноевропейским. Своего имени он не назвал.

Старик провел их в помещение, набитое книгами. Полки закрывали стены от пола до потолка, книги на всех языках и разными шрифтами: латиница, кириллица, иврит. В углу дымил помятый самовар. Старик налил всем чаю.

– Ох, нас тут было много, – он улыбнулся, обнажив остатки зубов, – мы были как эта новая организация объединенных наций. Греки, югославы, албанцы, французы, поляки, чехи и словаки, русские, даже китаец один. Профессура, учителя, столяры, настоящее еврейское местечко, штетл. – Он засмеялся, закашлялся. – Комендант был добрая душа, чтоб вы знали, из Рима спускали приказы, но он не обращал на них внимания.

Ясмина положила на стол фото Виктора:

– Он здесь был?

Старик сощурил глаза за стеклами.

– Мне очень жаль, синьора, но, боюсь, я никогда не видел этого парня.

– Может, у него была борода?

– Хм… Я не уверен. Здесь их было так много, знаете.

– А Ури? Вы не знали его друга Ури Варшавски?

Лицо старика просияло:

– Ури! Конечно! È un amico!

– Он был другом Виктора.

– Ури был другом всем!

– Где он теперь?

– О, он всегда в дороге, от лагеря к лагерю, они помогают людям, славные парни из Моссад.

– Моссад?

– Моссад ле-Алия Бет, разве в вашей стране нет такой организации?

– Есть, конечно, – заверил Альберт.

Мориц удивленно взглянул на него.

– Леон, – пояснил Альберт. – И месье Леви.

Мориц смутился.

– Разумеется, они не вешают на дверь табличку. Моссад означает на иврите «организация». А Алия Бет означает «второе пришествие». Иммиграция в Палестину.

Только теперь Мориц заметил флаг на стене: голубая звезда Давида на белом фоне. И понял, куда направились люди из этого лагеря.

– Италия – ворота в Сион, – сказал старик. – Может, и ваш брат уже в Эрец Израэль, синьора.

Ясмина испуганно смотрела на него.

– А где нам найти Ури? Где находится итальянское бюро Моссад?

– В любом лагере, синьор. Бюро не существует, но все же оно существует, понимаете? Просто спросите Ури. И передайте ему от меня привет. Абрамчик моя фамилия. Игорь Абрамчик.

Он проводил их до ворот.

– А вы? – спросил Альберт. – Сами вы не хотите эмигрировать?

– Я не знаю, – печально вздохнул старый еврей и поскреб в затылке. – У меня зоомагазин в Кракове. Сейчас за ним присматривает один мой знакомый. Я хотел бы вернуться туда. Но, знаете, оттуда долетают нехорошие слухи.

Они направились дальше на север, от одного лагеря к другому. Реджо-ди-Калабрия, Эболи, Бари, Барлетта. На каждых воротах одна и та же табличка: UNRRA DISPLACED PERSONS CAMP. Это были наскоро возведенные бараки, монастыри и просто фермы, куда прибивало людей, – стихийно возникшие еврейские поселения, киббуцы. Сюда через Альпы устремлялись выжившие из Германии и Польши, через Адриатику переправлялись из Югославии и России, тысячи и тысячи перемещенных лиц – так их всех называли, не принимая во внимание, откуда они.

Люди выращивали в лагерях овощи, устраивали концерты, тренировались, готовились снова отправиться в дорогу. Еще никогда в Палестину не перебиралось так много европейцев. Море стало для них мостом.

Мы – люди, которые до Катастрофы никогда бы не встретились, русские и греки, ученые, коммерсанты и ремесленники, у многих на предплечье клеймо – номер. Всех нас вырвали с корнем, мы все потеряли, некоторым удалось прихватить разве что пару одежек, чемодан воспоминаний, но большинство просто спасли свою голую жизнь из огня, поглотившего их дома и синагоги. Лишившиеся родителей, сестер и братьев.

Мы – народ из срубленных деревьев, говорили они, из берез, буков и кедров, мы странствующие деревья, но могут ли деревья странствовать? Но бывают времена, когда приходится делать невозможное. Мы передвигались ночью, когда никто не видит, – деревья в поиске новой почвы. Мы – как та сороконожка. Она тоже не знает, в каком порядке двигаются ее ножки, и если она об этом задумается, то ножки ее спутаются. Мы просто ставим одну ногу перед другой и идем, даже если не знаем, куда нас приведет дорога.

И потом мы вдруг понимаем, что мы не одни. Со всех сторон бредут и другие – к той же дороге, что и мы, сквозь темноту, все дальше. А если мы уже не одни, то мы начинаем сливаться – как капли дождя, падая с неба, сливаются в поток, тысячи, миллионы. Мы перестаем быть каплями, мы становимся единым потоком, а всякий поток устремляется к морю.

Моссад ле-Алия Бет оплачивала переезд в Палестину. Пожертвования поступали из Америки, а по слухам, еще и из Парижа, но точно никто не знал. Но радостно было от того, что кто-то о тебе заботится. Что ты не забыт. Однако, хотя море было открыто, порты оставались закрытыми. Власти Британского мандата пытались ограничить поток беженцев строгими квотами, так что легальные эмигранты обращались в нелегальных иммигрантов. Но поток неудержимо ширился. В каждом лагере висел флаг со звездой Давида, дети пели на утренней линейке Атикву, израильский гимн, а с какого-то времени входящих в ворота приветствовали: «Добро пожаловать в Израиль!» И повсюду книги, горы бесхозных книг.

– Книги с собой не берите, – говорили людям. – Нам не нужны книжные черви, нам нужны крестьяне и солдаты. Мы больше не позволим забивать нас как баранов. Отныне мы будем бороться. Нас будут тренировать парни из военной организации Хагана́. Для начала нам дадут палки, потом настоящие ружья. Да, это запрещено, но американцы закрывают на это глаза. Они знают, что сделали с нами немцы. Они знают всё.

– Вы не видели этого человека? Это мой брат.

– Нет, но повесьте фото на стену. Тут каждый кого-нибудь ищет.

Тысячи записок на стенах, слухи на всех языках, ложный след и мерцание надежды. Достаточное, чтобы надеяться, и слишком слабое, чтобы найти. Мориц, Ясмина, Альберт и Жоэль спали на соломенных тюфяках в бараках, делили с другими скудную еду, шли дальше и не находили ничего, кроме тумана. Иногда из тумана выплывало лицо Виктора, но тут же снова терялось.

Самым странным было то, что Виктора не вспомнила ни одна женщина, только мужчины. Как будто это был совсем не тот Виктор, какого они знали. Чем ближе к нему они подходили, тем дальше он становился.

Что же сделала с нами эта война? – думал Мориц. Потерянный идет по следу потерянного. Перемещенные лица. От цифр у него кружилась голова. Ведь не только евреи, целый континент пришел в движение. Немецкий Красный Крест говорил о двадцати миллионах пропавших без вести. Армия безродных. Наверное, лишь тот, кто сам разделил эту участь, способен понять, что произошло с Виктором. Ясмина восхищалась им как героем, отправившимся воевать со злом. Но Мориц видел в Викторе скитальца, который не в ладах с самим собой, для которого закрыт путь домой. Выброшенный в реальность, жестокость которой превзошла худшие его кошмары. Скиталец на краю сожженного мира, захваченный чем-то бо́льшим, чем его собственная жизнь. Затерянная песчинка, вдруг обнаружившая себя среди других песчинок, принесенных ветром. Где-то здесь, на ничейной лагерной земле, Виктор, должно быть, понял, что всегда был один, несмотря на все свои любовные связи, но есть новая семья, которая с готовностью примет его, лишившегося дома. Не мы находим свою жизнь, думал Мориц. Она находит нас. В тот момент, что определили не мы, в минуту полной нашей беззащитности. Не надо искать себя, достаточно лишь потеряться. И все случится.

Альберт становился все тише. Он старел прямо на глазах, с каждым днем. Посещения лагерей не только еще больше отдаляли его от сына, но заставляли усомниться в представлении о себе самом. Еврейство для Альберта всегда было сугубо личным делом – идентичность, определяемая не флагом и не нацией, а тем, как празднуются рождения и как хоронят умерших. Он, скорее, ощущал себя французом, и если бы ему пришлось выбирать между Руссо и Торой, он бы точно выбрал просветителя. И то, что нацисты отделили евреев от остальных людей, сведя все к их происхождению, потрясло его. Альберт надеялся, что после войны все вернется в прежнее русло. И то, что евреи теперь уже сами хотели отделиться, приводило его в смятение.

– Ассимиляция потерпела поражение, – говорили ему в лагерях. – Мы служили в их армиях и проливали кровь за их страны. Мы приспосабливались до самоотречения. Но хоть когда-нибудь мы были их частью на самом деле?

– Бей Туниса всегда говорил, что евреи – его дети.

– И кто он такой, этот бей? Смог он защитить своих детей?

Чем дальше они продвигались на север, тем больше Альберта пугало, что его, убежденного европейца, европейские братья не принимают за своего. Он потерял лишь сына, они же потеряли все.

– Я их слышу, – сказала однажды ночью Ясмина Морицу. – Они еще здесь.

– Кто?

Она видела души убитых, миллионы душ, которые неприкаянно блуждали по земле, слышала, как они нашептывают выжившим: Раскройтесь и возьмите нас с собой, не забывайте нас. Принесите нас в землю отцов, объедините то, что другие разделили, оживите то, что другие хотели убить, взойдите на корабли, бросьте пепел в море, плывите на другой берег и расскажите нашу историю еще раз с самого начала!

В какой-то момент они заметили, что за ними кто-то следует. Светловолосый мужчина, в Италии такой всегда выделяется. Они встречали его то в лагере, то в автобусе, он постоянно был поблизости, шел за ними, а стоило оглянуться – скрывался в толпе.

Крепкий, с голубыми глазами, он двигался грациозно, точно кошка. Мориц был уверен, что это немец. Они начинали петлять, вскакивали в отъезжающие поезда и, добравшись до Неаполя, решили, что оторвались от него. Лагерь беженцев находился в Багноли, пригороде у моря, и там было полно детей. Раньше здесь располагалось общежитие фашистской молодежи, затем сиротский приют, а теперь это был многолюдный лагерь, в котором свирепствовал туберкулез. Им сразу дали от ворот поворот. Слишком много людей. Слишком опасно. Поезжайте дальше, в Рим. Они нерешительно топтались у ограды на полуденной жаре и раздумывали, что им делать, – как вдруг появился этот блондин.

– Вы ищете Виктора? Виктора Сарфати?

Все трое обомлели. Говорил он на ломаном итальянском со своеобразным акцентом, близким к немецкому, но все же не немецким.

– Кто вы? – вместо ответа спросил Альберт.

– Un amico.

– Друг Виктора?

– Да.

– Откуда вы знаете меня?

– Это неважно. Главное, что я знаю, где Виктор.

Ясмина ахнула, но тут же прикрыла рот ладонью.

– Мне очень жаль, синьора.

– Что жаль?

Его голубые глаза разглядывали ее, примериваясь, осилит ли она правду. Явно решив, что не осилит, он не ответил.

– Если хотите, я вас отведу к нему.

Выдвижные каменные ящики. Бесконечные многоэтажные ряды, белые хризантемы, имена и даты – ящики с останками. На поле позади стояли деревянные кресты, разномастные, в беспорядке – кто же будет оплачивать надгробия для чужеземных солдат, если местные живут впроголодь? Ясмина держала отца за руку, а Мориц нес усталую Жоэль, стоял знойный полдень, когда блондин привел их туда. Он что-то напутал, это недоразумение, всего лишь недоразумение. Тут же лежат англичане, канадцы, новозеландцы, южноафриканцы, австралийцы. И неизвестные. Кресты без имен.

Еще дальше покоились протестанты, а за ними среди кипарисов стояла маленькая мечеть. Мусульмане, евреи и самоубийцы, cimitero acattolico. Полумесяцы и звезды Давида на могильных камнях, Сэм Тайлер, Халед Мессаунд, Джаймал Сингх.

Блондин остановился.

Ясмина не верила своим глазам.

Внезапная глухота в голове, словно мозги стали ватными, видишь, но ничего не чувствуешь. Этого имени здесь не должно быть. Это не он. Он не здесь. Какая-то ошибка. Наверняка он вон на том холме, машет им.

Дата рождения – его. На могиле не было камня, в отличие от могил других. Могила свежая, еще не заросла травой, даже не осела.

Ясмина начала дрожать. Сперва руки, потом ноги, пока все ее тело не затряслось. Существовал лишь один Виктор Сарфати, который родился в этот день в Тунисе, – иначе как бы его имя могло оказаться здесь, вдали от родины.

– Он погиб не от вражеской пули. Он непобедимый, как его имя.

– Но…

– Он утонул, синьора. Трагическая случайность. Штормовая ночь, он нес ребенка на плечах к одной из наших лодок, было темно, в море на якоре ждал корабль, но он не добрался до лодки, мы обыскали весь берег, а наутро нашли его тело. Ребенка не нашли.

Альберт хотел взять Ясмину за руку, но схватил лишь пустоту. Она упала на колени, начала всхлипывать, сначала тихо, потом принялась выкрикивать имя Виктора, голыми руками скрести землю. Мориц хотел ее остановить, но она ударила его в лицо и продолжала бить, потом снова пыталась зарыться в сухую землю, которая не поддавалась, наконец она рухнула, сотрясаясь в рыданиях, агонизирующее животное.

Альберт склонился над могилой, опустился на корточки, стал гладить землю со всей нежностью, что в нем сохранилась, он беззвучно плакал. Ясмина вскочила, сорвала с шеи хамсу и швырнула ее на могилу. Мориц неподвижно стоял рядом. Руки у него ослабли, он больше не мог держать Жоэль, которая прижалась к нему, не понимая, что происходит. Он опустился на колени, стараясь не уронить ребенка. Еще никогда он не чувствовал себя таким потерянным, таким бессильным, таким голым перед Вселенной, планеты которой продолжали равнодушно кружиться, тогда как здесь время остановилось.