Глава 35
Леон

Это Мими снабдила крыльями жизнь Мориса, которая до сих пор состояла лишь из имени и лжи. Случилось это в Шаббат после несчастья с Альбертом, в жаркий день, когда вся округа устремилась на пляж.

Альберт по-прежнему находился в военном госпитале. Состояние его чуть улучшилось. Он узнавал Мими и Ясмину, слушал и говорил, хотя и неразборчиво. Однако часть его мозга была серьезно поражена, и он не мог самостоятельно поднести руку ко рту, чтобы поесть. Ему скоро станет лучше, говорили врачи, надо надеяться. А потом к его постели явились два офицера секретной службы, чтобы допросить Мими и Ясмину насчет немца, которого они якобы прячут в доме. Мими врала, Ясмина молчала, но обе знали, что это лишь вопрос времени – когда солдаты снова придут с обыском. Американцы были на удивление хорошо осведомлены. О его плане переправиться на Сицилию. О его возрасте, внешности. Рыбак все им продал.

Альберт запротестовал, когда Мими изложила ему свой план. Он не хотел посвящать никого за пределами семьи. Но Мими была полна решимости отвести от дома новые несчастья. Мориц должен уйти. Когда Мориц сказал, что согласен, Альберт неохотно уступил. Это был опасный план, потому что лишь абсолютная секретность могла уберечь Морица. Но теперь им требовался сообщник.

Поздно ночью, после полуночи, Мими и Мориц пошли к кинотеатру на проспекте де Картаж, чтобы встретиться там с Леоном Атталем. Старый друг и покровитель Виктора. И владалец кинотеатра. Леон был из тех, кто вырос в Piccola Сицилии и выбился в люди. К этому времени у него уже была доля в казино и еще один кинотеатр в центре города. Будучи старше Виктора, он охотно взял на себя роль его мецената и организовал для Виктора первые выступления в «Мажестике» благодаря своим связям с хозяином отеля. Некоторые поговаривали, что Леон масон, но Альберт считал это дурацкими слухами, на его взгляд, Леон не настолько умен и образован, чтобы быть масоном. Альберт держал дистанцию в отношениях с ним, Леон воплощал для него мир, который развратил его сына.

Леон не был образцом скромности. Он разъезжал на серебристом кабриолете «альфа ромео», такая же модель была у Муссолини, которого Леон презирал, а костюмы он заказывал в Париже. Для жилетки, шляпы и часов на серебряной цепочке он был слишком молод, но ему это прощали, Леон умел любого человека обратить в своего лучшего друга. Леон был женат на самой красивой женщине квартала, еврейской француженке Сильветте. Поговаривали, что она была певичкой на Монмартре, там они и влюбились друг в друга, да так, что она покинула ради него Париж. Мориц впервые увидел эту пару в день возвращения Виктора – европейца Леона с его тонкими усиками и светлокожую Сильветту в широкополой шляпе и платье с глубоким вырезом, благоухающую французским парфюмом. Он заметил, как Виктор переглядывался с Сильветтой, пока Леон дискутировал с Альбертом о политике. И видел, как Ясмина смотрела на Сильветту. Холодный как нож взгляд, какой бывает только у ревнивой женщины. Леон ничего не замечал.

– Это он? – спросил Леон, глядя на Морица.

Ночной ветер гонял у входа в кинотеатр обрывки бумажек, кульки из-под тыквенных семечек.

Мими кивнула. Леон протянул Морицу руку:

– Bonjour, mon ami!

Мими уже все рассказала Леону. И о вызволении Виктора из подвала «Мажестика», и о ночном появлении Морица в Медине. È un amico, сказала она.

Леон огляделся. Проспект был пуст.

– Идемте внутрь, Мори́с. Называйте меня Леоном.

Он провел посетителя в пустой кинозал и включил свет. Пахло потом и застарелым сигаретным дымом. Темные деревянные сиденья с красной обивкой, зеленый бархатный занавес перед большим экраном, белые балконы и колонны, фашистская архитектура тридцатых годов. Пол был усеян шелухой от семечек. Здесь Piccola Сицилия грезила о другой стороне моря, о Фернанделе, Жане Габене и Одри Хепбёрн.

– Виктор мне как брат, – сказал Леон, оглядывая Морица. – Вы знаете, что его первые выступления, в маленьком кафе, я организовал? Его ведь никто тогда не знал, уличный пацан из Piccola Сицилии, как и я, и вот посмотрите, что из него стало. Не только большой артист, но и большой борец за свободу!

Мориц чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, это Леон пытается завоевать его расположение, а не наоборот. Ему самому нечего было предложить Леону, он сдавался целиком на его милость. Леон сменил тон:

– Вы не похожи на типичного немца.

– Если вы под этим имеете в виду светлые волосы и голубые глаза…

– Вы хороший немец! – Леон похлопал Морица по плечу. – Вы думаете, мы не умеем различать, mon ami, нет, всюду есть такие и такие! Вас ищут американцы, так?

– Да.

– Я скажу вам одно. Комендант Туниса – мой друг, его офицеры частые гости у меня дома. И они любят кино. Я кручу все их фильмы, с Хэмфри Богартом и Бетт Дэвис… Вы видели «Касабланку»? С Ингрид Бергман? Нет? Интересный фильм, при этом много еврейских актеров, они играют даже нацистов, и режиссер еврей, венгерский! Многим только что удалось вырваться из Европы, un casino di merda, но теперь американцы стараются не пускать евреев к себе в страну, и это позор! По крайней мере, mon ami, если и есть в этом городе место, где вас не заподозрит ни один американец, то оно здесь. Идемте!

Леон повел Морица и Мими по боковому проходу наверх, в кинобудку.

– Вот здесь он священнодействовал, старый Джузеппе, да смилостивится Господь к его душе. Che casino, вам придется сперва здесь навести порядок, Мори́с! Мими сказала мне, что вы разбираетесь в киноделе? Потому что от Армана, ученика, у меня тут сплошное casino, ему всего шестнадцать, я задолжал его отцу одну услугу, понимаете, но он никчемный!

Casino, его любимое словечко. Весь мир был сплошной хаос, но Леон наводил в нем порядок. Он открыл скрипучую дверь. Мориц глянул на пыльный кавардак из пустых бобин, обрезков пленки и надписанных коробок, на грязный пресс для склеивания пленки и на монструозный французский кинопроектор, лучшие времена которого остались далеко в прошлом. Среди всего этого – пепельница, пустые сигаретные пачки и обертки от бутербродов, как будто старый киномеханик только что вышел пообедать, а не умер от воспаления легких. Счастливый случай – по крайней мере, для Морица. Договоренность была подкупающе проста: Мориц будет работать киномехаником и сможет жить в кинотеатре, в кладовке без окон, про которую никто не знает, кроме Леона. И будет получать небольшое жалованье, которое позволит ему через два-три месяца нанять рыбака для переправы в Италию. В Неаполь или Геную, как можно дальше к северу. Пока Италию не заняли войска коалиции и не перекрыли дорогу в Германию.

– Это не дворец, но спать будете спокойно, это я вам гарантирую.

– Я очень вам обязан.

– Друзья Виктора – мои друзья. Завтра мы заберем ваши вещи. Сигару?

Вещей у него было немного, и все они, собственно, принадлежали Виктору. Мориц спал не раздеваясь, в чем был, на матраце, которым пользовался старый Джузеппе, когда слишком уставал к концу последнего сеанса, чтобы идти домой. На чердаке было жарко и душно, кладовка была заставлена ведрами для мытья пола, загромождена запчастями и сломанными кинокреслами. В темноте было слышно, как бегают крысы.

На следующий день Ясмина принесла чемодан. Пара отглаженных брюк, две рубашки, костюм, белье, носки. Она выбрала из вещей Виктора не поношенные, а, наоборот, самые свежие, почти новые.

– Как вам здесь?

– Хорошо. Как чувствует себя ваш отец?

– Хорошо.

И то и другое было вежливой, щадящей ложью. В недоговоренном между фразами таилась печаль, которую никто из них не мог развеять. Мужчины один за другим покидали дом Ясмины – сперва Виктор, потом Альберт, теперь и Мориц.

– Когда Альберт вернется? – спросил Мориц.

Ясмина потерянно пожала плечами. Не прощаясь – потому что она терпеть не могла прощания, – она развернулась и ушла, прежде чем он успел что-нибудь сказать.

Мориц навел порядок. Кинобудку не убирали с незапамятных времен, проектор стучал, пол был усеян обрезками целлулоида, а на пыльных полках среди бобин с фильмами валялись довоенные французские журналы с игриво одетыми женщинами. Мориц разобрал кинопроектор, смазал все механические части, отъюстировал линзы. Хорошо было снова иметь задачу, держать в руках привычную технику. Переключатель «мальтийский крест», дуговая лампа, направляющие ролики. Во второй половине дня проектор стрекотал как новенький. Мориц смотрел, как пленка протягивается через ролики с идеально настроенным натяжением, и довольно вытирал пальцы, перепачканные машинным маслом. Под вечер пришел Леон. Принес сэндвич с тунцом и хариссой, а также бобины с фильмом для сегодняшнего сеанса. Британская пропаганда в качестве киножурнала и американский фильм Билли Уайлдера.

Никто из радостно устремившихся в кинозал людей, гражданских и военных, не подозревал, что успехи коалиции сегодня им демонстрирует немец, остающийся невидимым высоко у них над головами, за крохотным оконцем, из которого он мог видеть зрителей, а они его нет. Пара невидимых глаз. Киножурнал британского филиала «Пате» сменил еженедельную хронику компании UFA. Бодрая маршевая музыка, танки победителей, свои парни всегда крупным планом, противник – только в виде толпы пленных. Немецкая и итальянская разбомбленная техника, выгоревшие танки, рухнувшие самолеты, обстрелянная свастика во весь экран. Затем сцены из сицилийских деревень. Мориц в Тунисе и сам использовал такие же кадры: местные стоят, выстроившись в линейку перед домами, радостно машут входящей армии. Улыбки женщин и счастливые дети, которым солдат сует плитку шоколада.

По лицам гражданских видно, какова роль солдат – освободители или оккупанты. Британские коллеги сделали хорошую работу. Однако, в отличие от зрителей в зале, Мориц видел и то, что не попало в кадр. Они показывали артиллерию – он видел разорванные тела на стороне противника. Они показывали обломки самолета – он видел мертвого пилота. Когда они показывали колонну пленных, снятую общим планом, на котором не различить отдельные лица, – он чувствовал унижение побежденных, их позор и бессилие. И когда на экране появились лица победителей, изможденные, но радостные, он придвинулся еще ближе к окошечку в зал, даже чуть было не остановил пленку, чтобы удостовериться, не обознался ли, не мелькнуло ли среди лиц этих мужчин одно, знакомое. Лицо Виктора.

Основной фильм был «Пять гробниц по пути в Каир». Картина о войне, которую Мориц снимал и сам, рассказывала о событиях с другой стороны – как историю победителей. Режиссер Билли Уайлдер, Эрих фон Штрогейм в роли Роммеля. Немецкие актеры, работающие на американцев! Разве мог бы Мориц зайти так же далеко? Нет. Он не был революционером, демонстрирующим свои убеждения. Его маленькое предательство было возможно лишь потому, что он мог оставаться невидимым.

Когда все зрители разошлись, он еще раз поставил бобину с британским киножурналом студии «Пате». Съемки из сицилийских деревень. Он приник к маленькому оконцу и под стрекот проектора изучал лица солдат. Дважды ему показалось, что промелькнул Виктор, дважды он останавливал проектор, прокручивал ленту назад и снова запускал. Однако оба раза это оказывался другой человек. Но уже в самом конце пленки он его нашел. Камера панорамировала площадь, справа и слева – разрушенные дома, на их фоне трое солдат позируют на джипе, а на заднем плане, под разорванным тентом кафе, мужчина в гражданском, в светлом пиджаке и шляпе, раздает сицилийцам сигареты, – разве это не он? Та же небрежная манера молодого бога, который знает, что он бог, но делает вид, что не знает этого, – победитель на короткой ноге с местными, почти как один из них, однако несомненно primus inter pares. Это же Виктор? Или нет?

Мориц – наэлектризованный – включил обратный ход, но сделал это слишком резко, и зубчатый механизм заблокировался; пленка остановилась, а когда Мориц открыл проектор, чтобы устранить блокировку, было уже поздно: жар дуговой лампы растопил целлулоид, стократно увеличенный кадр расползался на экране прямо на глазах… пока пленка не порвалась. Катушки крутились вхолостую, конец пленки трепыхался, разбиваясь на кусочки, из проектора выползал вонючий дым. Быстро, но слишком поздно Мориц выключил лампу.

Он проклинал свою неосторожность, вынимая бобину из проектора. Тщательно зачистил оплавленные концы, обрезал и склеил их, сохраняя каждый кадр из панорамы площади. Потом снова поставил катушку и спроецировал на экран то, что осталось от этих кадров. Начало панорамы до того места, где в кадр попадал мужчина на заднем плане, потом склейка, и после вырезанного места мужчина уже только мелькнул, проход камеры продолжился. Мориц много раз запускал проектор, отматывал пленку назад и еще раз просматривал каждую деталь изувеченной сцены. Мужчина на заднем плане не носил форму. И он не мог быть сицилийцем, поскольку раздавал сигареты, как это делали солдаты коалиции, чтобы подкупить местных.

На следующий день Мориц показал эту сцену Леону. Тот размышлял, непривычно молчаливый. Потом поехал на своем кабриолете к дому Сарфати и посигналил.

– Мы нашли Виктора, – крикнул он, когда Ясмина вышла на порог. – Поехали!

Ясмина всплеснула руками, побежала к машине и поехала с Леоном к кинотеатру.

Она села с ним в первом ряду, и Мориц запустил проектор. С первого раза Ясмина ничего не увидела. Потом он прокрутил сцену назад и снова запустил ее: площадь в сицилийской деревне, проход камеры, подобие Виктора и разрыв во времени. Ясмина вскочила:

– Виктор!

Она повернулась и помахала наверх Морицу, который выглядывал из оконца.

– Это он! Он жив!

Она обнимала Леона, как ребенок, нашедший своих потерянных родителей. Теперь Мориц уже не сомневался. Снимок был сделан, по словам диктора, в Аволе, деревне на юго-востоке острова. Именно в этом районе высадились британцы. Отсюда следовало два вывода: поскольку он одет в гражданское, его заслали, предположительно, как агитатора. Но между съемкой и окончанием боев за Сицилию прошло несколько недель, и были еще тысячи убитых. Значит, киножурнал доказывает, что он был в Аволе, но неизвестно, жив ли он сейчас.

Эту мысль Мориц держал при себе, когда спустился в зал, где Ясмина бросилась ему на шею с бурными благодарностями. Это было их первое объятие, внезапное и очень тесное, – в доме родителей они избегали малейшего прикосновения. Ясмина была в легком летнем платье, сквозь которое он чувствовал ее грудь, тепло тугого живота. Ее порыв смутил его, но ведь эта вспышка относилась не к нему, а к Виктору.

– Не за что благодарить, я же ничего не сделал, – пробормотал Мориц.

– Нет! Вы вернули мне надежду! Можно мне взять его с собой?

– Кого?

– Виктора.

Мориц вопросительно посмотрел на Леона.

– Все, что ты хочешь, carissima.

Мориц вырезал этот кадр из фильма, осторожно свернул целлулоид, вставил его в баночку для пленки и отдал Ясмине. Шесть секунд надежды.

8 сентября 1943 года в 18:30 генерал Эйзенхауэр объявил по радио Алжира о перемирии между Италией и коалицией. Британская Восьмая армия пересекла Мессинский пролив и начала продвижение по материковой части Италии. Гитлер тут же распорядился о переброске войск через Альпы и назначил Роммеля командующим Северной Италии. Немцы занимали итальянские города и разоружали своих бывших союзников. Война, ввергнувшая в огонь полмира, разворачивалась теперь и на Апеннинах.

В тот же день Альберта выписали из больницы. Он приехал на такси, никого не предупредив, потому что хотел избежать взглядов соседей. Мими и Ясмина, поддерживая, повели его в дом, но он делал вид, будто и сам бы прекрасно справился. Соседи, конечно же, все равно сбежались, с сочувствием приветствуя его. И пусть у Альберта не было прежней выправки, он тщательно следил за тем, чтобы доктор Сарфати не потерял лицо. Соседей приветствовал дружески, обнимая их одной рукой, вторая была парализована, расспрашивал о здоровье, о мелких болячках, как будто пациентами были они, а не он. Поскольку – что бы ни случилось – он был в первую очередь врачом, потом уже отцом, но никогда тем, кому нужны одолжения. Мими старалась спровадить соседей, которые стремились в дом. Потом, говорила она, потом, дайте ему отдохнуть и прийти в себя! Когда же Альберт наконец оказался в доме, то женщины уложили его на диван, где он и провел весь день, как и все следующие дни.

Мориц прибежал, как только услышал про возвращение Альберта. Он принес цветы, купленные на первую зарплату, и попросил у Альберта прощения.

– За что? – удивился Альберт, как будто ничего не помнил о той роковой ночи.

– Мне нельзя было так долго оставаться в вашем доме, – сказал Мориц.

– Почему? – словно не понял его Альберт, тщетно пытаясь совладать с тыквенными семечками, миску с которыми Ясмина поставила у дивана. Все старались не замечать его усилий. – Нет никаких причин для беспокойства.

Чтобы не пускаться в обсуждение, кто виноват, он принялся объяснять Морицу медицинские особенности своего случая: вопреки первому диагнозу, падение не привело к обширному кровоизлиянию, а повредилась артерия в позвоночной области шеи. Внутренняя стенка сосуда отслоилась, забив протоку и без того суженного сосуда, такова уж его наследственная особенность – так он, по крайней мере, предполагает, поскольку его отец умер от апоплексического удара.

С любопытством исследователя, как если бы речь шла не о нем самом, а о пациенте с редким диагнозом, Альберт объяснял, какие участки мозга отвечают за речь, координацию и равновесие, насколько часты подобные случаи и каковы прогнозы на полное исцеление. Катастрофу – в общем-то, непостижимую – он вмещал в цифры, которые превращали страх перед неизвестным в нечто контролируемое. В двадцати процентах случаев реабилитационная гимнастика – три раза в неделю – приводит к отступлению явлений паралича на семьдесят пять процентов.

Альберт говорил с оптимизмом, как будто само собой разумелось, что уж он-то входит в эти счастливые двадцать пять процентов, хотя по трезвом размышлении это означало, что отныне он навсегда зависит от посторонней помощи. Мими это понимала и быстро перестроилась с поразительным прагматизмом. Она еще в больнице научилась как бы невзначай направлять руку мужа с вилкой к его рту, ненавязчиво менять белье и незаметно стряхивать крошки с груди. День ото дня движения будут даваться Альберту все легче, но прежней подвижности уже не вернуть. Мими не жаловалась, приняла случившееся как неизбежность, демонстрируя завидные стойкость и силу.

Ясмине же было невмоготу смотреть, как беспомощно отец подносит ко рту стакан (последние сантиметры преодолевались с помощью Мими), как бессильно откидывается на спинку дивана, как отвечает на одни вопросы, а другие, казалось, даже не слышит. Он больше не защитник, а рухнувший колосс. Если и требовался последний удар, чтобы окончательно вытолкнуть ее из сказочного мира детства во взрослую жизнь, то теперь Ясмина его получила.

После той роковой ночи ушел в небытие не только прежний Альберт, добрый папа́, которого она любила, доктор Сарфати, которого все уважали, но и весь мир, который он воплощал. Альберт был не из тех отцов, что защищают семью силой мускулов, но только теперь всем стало ясно, насколько прочное убежище давал им его дух, его стойкая вера в добро, его упрямая приверженность приличиям, его мечтательный ум.

Когда Ясмина провожала Морица до двери, Альберт вскользь сказал: A domani – так, будто завтра они увидятся как обычно, чтобы пройтись до проспекта де Картаж и выпить там анисовки. Ясмина промолчала, а у Морица не нашлось слов, чтобы ободрить ее. Долго, слишком долго – соседи уже вовсю на них поглядывали – они стояли в раскрытых дверях. Потом Ясмина тихо сказала:

– Теперь вы наша защита, Мори́с.

Не дожидаясь ответа, она вошла в дом, обернулась и закрыла дверь. Мориц стоял, разрываясь надвое, сознавая, что его отсутствие – самая лучшая защита, какую он может ей дать.