Глава 31
Поздравляем!

Когда в семье все вывернуто наизнанку, любой гость не к месту и некстати. Мориц изо всех сил старался сделаться невидимым. Но от свинцового молчания за столом никуда не денешься, а теперь он тоже был частью семьи. Однажды вечером Альберт увел Морица в гостиную, чтобы поговорить с глазу на глаз. Он чувствовал потребность объяснить, что Ясмина и Виктор не родные брат и сестра. И речь, следовательно, идет не о том, что обычно называют инцестом, – омерзительное слово для мерзкого, но неискоренимого зла. А речь о несчастной любви, ужасном событии, вина за которое целиком лежит на нем, на Альберте. Это он взял Ясмину в семью, вопреки сомнениям жены и сопротивлению сына.

– Но если это любовь, – сказал Мориц, – вы не должны себя корить.

– Любовь – это красивое слово, которое часто путают с чувствами. Но чувства приходят и уходят. Когда вы однажды женитесь и у вас будут дети, вы увидите, что между мужем и женой важнее более устойчивые, постоянные вещи. Уважение, терпение, общие ценности. То, что Ясмина принимает за любовь, – это emozioni и passioni, эмоции и страсти, о которых Виктор поет, чтобы сводить с ума женщин. Но это лишь мечты, и так же как его petit amours, они не выдерживают реальности. Они оба еще слишком молоды, чтобы понять, чем играют. Как же они могут быть родителями?

– Может, они научатся.

Альберт устало посмотрел на Морица:

– Мори́с, вы не понимаете, кто такая Ясмина.

– А кто она?

– Она дитя без корней. Нам, выросшим в безопасности и уверенности, никогда не понять, как чувствует себя в этом мире сирота, вырванная из почвы, брошенная всеми. Ей никогда не ходить по земле с такой же уверенностью в себе, как человеку, выросшему с сознанием, что земля под его ногами принадлежит ему, что его существование неопровержимо, что эта страна – его, а не других, что из этого рая никто не может его изгнать. Если наши корни уходят в глубину, то сироты цепляются за поверхность. Если нас укрывает дом нескольких поколений, то они скитаются под открытым небом. Если мы совершенно естественно говорим «я», то у них одни вопросы, на которые нет ответа. Нам, явившимся в этот мир желанными, никогда не измерить, как сирота тоскует по тому, что нам кажется само собой разумеющимся, – быть любимым, а не тем, кого только терпят. Нам не дано судить, насколько сирота нуждается в опоре, за которую можно ухватиться, в дереве, которое никогда не срубят, в небесном покрове, в любви, которая кажется им настолько огромной, что способна исцелить все их раны. Ясмина думает, что все это она обрела в Викторе. Она слышала все его песни. Она вознесла его на пьедестал. Но Виктор не создан для нее. Он никогда не сможет утолить ее голод.

Мориц расслышал отчаяние в словах Альберта и понял, что катастрофа не сводится лишь к разрушенной чести семьи, – отец пребывал в тревоге за обоих своих детей. Мориц примерил все это на себя. Если бы отец так же сильно любил его, он бы никогда не ушел из дома. Но что, думал Мориц, если дети без корней вовсе не обязательно другие. Может, в каждом из нас таится пропасть, может, мы все брошены в мир неизвестно кем, предоставлены самим себе. И только много позже мы находим людей, которым готовы доверять, и место, которое называем домом. Ведь и Альберт с Мими прибыли сюда из другой страны. Потому что там не чувствовали себя дома.

– А вы знали, – сказал Альберт, – что наш пророк Моисей тоже был сиротой?

– Да. Подкидыш в корзине из камыша, которую несло по Нилу.

Альберт улыбнулся с присущей ему смесью меланхолии, лукавства и доброты:

– Зигмунд Фрейд говорит, что родители Моисея, возможно, были не евреями, а египтянами, представьте себе, che casino! С Иисусом Христом та же беда: он еврей, но нельзя с уверенностью сказать, кем он был зачат. Отец пророка Мухаммеда, неверующий, умер еще до его рождения, а вскормила Мухаммеда кормилица, из кочевников. Понимаете, почему мы на самом деле являемся одной большой семьей? Мы все немножко потеряны. Buona notte, Мори́с.

Попрощаться Мориц не смог. Ясмины не было, когда в дверь постучался мальчик-рыбак с сообщением, что есть лодка до Сицилии. Альберт повел Ясмину к себе в больницу, на обследование. Беременность уже было не скрыть. И то, чего все боялись, случилось: соседи вовсю судачили.

Ничто Piccola Сицилия не любила так сильно, как сплетни, и уже давно в квартале шептались о рабочем, которого приютили Сарфати, об этом молчаливом, высоком и светловолосом итальянце Мори́се, о котором никто толком ничего не знал – ни откуда он взялся, ни почему живет в семье. И хотя в доме никто не заикался на эту тему, Мориц понимал, что должен уйти.

Мими боролась со слухами единственным способом, эффективным в Piccola Сицилии, – запустила другой слух, который должен был перешибить первый и звучал куда привлекательнее. А если какая-нибудь соседка спрашивала ее, правда ли это, она яростно отрицала, лишь разжигая фантазию слушательницы, поскольку чем очевиднее правда, тем меньше ей доверяют. Мими через подруг раззвонила, что у Ясмины есть тайный жених в Армии Свободной Франции, красивый офицер из Бизерты по имени Ален. Фамилия не называлась, потому что парень из аристократической, состоятельной семьи, познакомились они в «Мажестике». Каждой из трех своих подруг Мими рассказала лишь часть истории, не сомневаясь, что женщины быстро сложат свои кусочки пазла и, потрясенные открытием, запустят его в мир.

Искусство слухов, сказала Мими, сродни пекарскому искусству: надо взять правильные ингредиенты, в правильном соотношении, и главное – понравиться должно гостям, а не тебе самому. Еще она прекрасно знала, что в любой сплетне должна содержаться крупица правды. Ясмина обращалась в слух, если по радио говорили об Армии Свободной Франции, в киоске она тайком проглядывала газеты, как бы невзначай расспрашивала родственников солдат, служивших в Армии Свободной Франции, – она желала узнать хоть что-то о своем возлюбленном, а для соседей ее поведение подтверждало слухи. По крайней мере, Мими уповала на это.

И она не владела бы искусством сплетни в совершенстве, если бы уже сейчас не продумала сценарий на будущее, когда война закончится и солдаты вернутся домой. Ален должен пасть смертью храбрых, и дитя будет полусиротой героя, отдавшего жизнь за родину.

А Виктор? После возвращения она оженит его быстрее, чем он успеет произнести «нет». Она готова пустить в ход даже угрозы, если он не искупит свою вину и опорочит доброе имя Сарфати. У Виктора будет приличная семья, а Ясмине придется жить вдовой – в наказание за позор, который она навлекла на себя. Наверное, придется обеспечить ей небольшое содержание, в одиночку ей не выжить, да еще и с внебрачным ребенком. Общество отвергает таких женщин, будто они заразные. Жизнь в стыде и позоре – она ее заслужила. По крайней мере, так считала Мими.

Но как искусно она ни выстраивала интригу, слухи не утихали. Слишком уж совпало появление таинственного Мори́са с беременностью Ясмины. Только отъезд Морица дал бы разрастись слуху о никому не ведомом Алене – Морица бы скоро забыли, и скандал бы увял, не успев расцвести.

Дом Сарфати Мориц покинул в чем был – в одежде Виктора. С небольшой суммой денег, которой Альберт ссудил его, чтобы расплатиться с рыбаком за переправу до Сицилии. Регулярный рейс в Неаполь или Марсель даже не рассматривался – военные контролировали всех отъезжающих.

Было 9 июля 1943 года, жаркий и ветреный день. После того как они переговорили с несколькими рыбаками и ждали случая, когда один из них сможет подкупить портовую полицию, действовать пришлось очень быстро. Уже несколько дней ходили слухи, что вскоре состоится штурм крепости по имени Европа. Только никто не знал, где высадится десант.

Сицилия была очевидным вариантом – из-за своей близости к материку; соседние острова Пантеллерия и Лампедуза уже были захвачены. А потом рыбаки принесли новость, что немцы спешно перебрасывают с Сицилии на Пелопоннес танковую дивизию, а также укрепляют оборону на Сардинии. Британские линкоры взяли курс на Грецию, американские самолеты бомбили Южную Францию. Что это было – маневр или только отвлекающий маневр? Никто не знал.

Вот Виктор наверняка знал – если действительно участвовал в наступлении. Мориц же был уверен лишь в одном: время терять нельзя. Луна уже доросла до половины, а в полнолуние, как говорили, войска коалиции начнут наступление. Десантникам-парашютистам требуется освещение для ориентации.

Мориц целыми днями ждал вести от рыбаков и вот однажды утром получил. Мальчишка постучал в дверь и принес двенадцать сардин, завернутых в газету. Это был условный знак для Морица: в двенадцать часов дня он должен быть у лодки рыбака Бэлгесьема. Ожидался шторм, Бэлгесьем считал, что поэтому военные не выйдут в море. И пересечь пролив Мориц сможет либо сейчас, либо уже никогда. Берега Сицилии они достигнут в темноте, это будет Марсала или Мадзара-дель-Валло, оттуда предстоит пробираться на итальянский материк.

Мориц хотел бы проститься с Ясминой и поблагодарить Альберта, но они все не возвращались, и он покинул дом, так и не дождавшись их. Как он узнает позже, они уже были на пути к дому, но дорогу, связывающую город с Piccola Сицилией, перекрыли военные.

Мими расцеловала Морица в обе щеки и дала ему на дорогу несколько монет: пусть отдаст нищему, на удачу. А она зажжет за него свечу и прочитает Tefilat HaDerech, молитву на странствие, чтобы она защитила его в дороге. Если он встретит Виктора, мало ли, на этой проклятой войне все возможно, пусть скажет, чтоб возвращался домой целым и невредимым. Мориц пообещал. И вышел из дома – налегке, не бросаясь в глаза, будто направляется на рынок.

На проспекте де Картаж в лицо ему ударил сильный ветер. В воздухе летала пыль, мусор носился по тротуарам, у кафе опрокинулись стулья. Штормовая переправа предстоит, подумал Мориц. Когда до порта оставалось немного и над крышами уже показались дымящие пароходные трубы, он ощутил что-то неладное. Десятки военных машин стекались к порту с разных сторон, да что там – сотни; Мориц услышал лязганье танков, а вскоре и сами исполинские машины загромыхали мимо него. Дрожала земля. Воняло дизелем и водорослями.

А потом он увидел солдат. Колонны их двигались к судам, явно готовым отчалить. Коалиция готовилась к вторжению в Европу, о котором столько говорили. Сицилия, Крит, Корсика, Южная Франция? Мориц прикинул расстояния, посмотрел на часы и решил, что наверняка Сицилия, – они не стали ждать полнолуния, десантники высадятся с началом темноты, когда в небе будет висеть половинка луны, а позже, когда луна зайдет, под покровом темноты подойдет флот.

Мориц смотрел на лица солдат, вымазанные черной маскировочной краской. Любой из них мог быть Виктором. Военные уже оцепили порт, тесня гражданских. Стараясь ни с кем на встречаться взглядом, Мори́с попытался пробраться к рыбацкому причалу. Тщетно. Сзади вдруг раздался хриплый шепот:

– Allez, dégagez, vite!

Мориц обернулся, но рыбак Бэлгесьем уже скрылся в толпе. Мориц принялся отступать от причала в сторону теснящихся домов, чтобы снова погрузиться в мир, который он почти оставил позади.

Мими не удивилась, когда Мориц снова объявился на пороге, поскольку новость о большом наступлении распространилась по городу со скоростью пожара. Когда вечером Альберт и Ясмина наконец вышли из машины, измученные одиссеей объездов, небо разрывалось от гула самолетов. Все выбрались на крышу и увидели, как от берега в море тянутся стаи транспортных машин; когда-то, целую вечность назад, Мориц, еще совсем другой человек, проделал этот же путь, только в обратном направлении.

Всю ночь они сидели у шипящего радиоприемника, Альберт беспокойно крутил ручку настройки, перескакивая со станции на станцию. Лондон, Париж, Рим и Тунис передавали свои обычные программы. Но под утро наконец-то объявили – первые солдаты коалиции ступили на европейскую землю. Две с половиной тысячи самолетов, три тысячи кораблей, тысяча восемьсот орудий, пятнадцать тысяч транспортных единиц и танков, сто восемьдесят тысяч солдат, и все это в один день. Самая большая высадка за всю историю. На Сицилии оказалось почти полмиллиона солдат коалиции.

Но началось все с катастрофы: из-за шторма многие грузовые планеры рухнули в море, тысячи парашютистов погибли, не успев сделать ни одного выстрела. Пехотинцы, добиравшиеся от кораблей на шлюпках, швыряемых волнами из стороны в сторону, были встречены пулеметным огнем. Среди них мог быть и Виктор. Задаваясь вопросом, кем же был Виктор – агитатором или шпионом, и прибыл ли он на Сицилию вместе со всеми или уже некоторое время назад, Мориц чувствовал не жалость, а зависть, понятную только солдатам. У Виктора была цель, миссия, вера в правое дело. У него были товарищи и были враги, которых нужно одолеть, и, может, была пуля, ранившая его, и врач, который эту пулю извлек, и медсестра, заботившаяся о нем, и командир, вручивший ему орден. Виктор был частью громадного мифа – освобождения Европы.

А Мориц своего мифа лишился. Он выпал из истории. Его идентичность основывалась на том, что он – часть великой истории, это она определяла его место в мире, давала ему имя, история, а не он сам. А сейчас он словно тот актер, сцену с которым вырезали из фильма. Осколок войны, которая дальше пошла без него. Внезапная пустота окружила его, под ногами разверзлась бездна. У него не было ничего, кров и еду ему давали лишь из доброго к нему отношения и могли отказать в них в любой миг. Мориц рад был бы объясниться, но слова застревали в горле, он вдруг начинал заикаться, хотя уже вполне сносно владел итальянским. Это было скорее заикание души, оказавшейся в пустоте.

Он понимал, что чем дольше здесь торчит, тем труднее будет доказать дома, что он не дезертир. Конечно, он может сказать, что попал в плен и бежал, но двух-трех вопросов о лагере окажется достаточно, чтобы изобличить его во лжи. А это смертный приговор.

Ясмина носила свой живот с гордостью, изумлявшей всех, на соседские шепотки она не обращала внимания. Она с аппетитом ела, готовила, ходила на рынок за покупками, выполняла все домашние обязанности, как и раньше, вот только больше не участвовала в разговорах. Ни слова она не сказала Альберту, которому никогда не простит изгнание Виктора. Ни слова она не сказала Мими, которая видела в ней теперь только врага. Ясмина разговаривала только с собой и изредка с Морицем, а в ночных снах и дневных мечтах она говорила с Виктором.

Поцелуй, которым Виктор простился с ней, перекрывал все остальное – и молву соседей, и стыд перед родителями, и сомнения, вернется ли он к ней. То был первый поцелуй в ее жизни, не окутанный тайной, гордый протест против родителей под их крышей. Он был сильнее побоев, которые Виктору пришлось снести. Этот поцелуй сам был пощечиной морали, победным восклицательным знаком, которым Виктор оставил за собой последнее слово. Он покинул дом с гордо поднятой головой, не отверженным, но свободным. И хотя он исчез, своим поцелуем он поднял Ясмину на другой уровень и узаконил их запретные отношения – по крайней мере, так она это видела.

Никто теперь не мог сказать, что ее любовь к Виктору была лишь воображаемой и что ребенок – не его. Что могут ей сделать родители, которые в ту ночь снова стали приемными, если она носит в утробе их внука? А игнорируя осуждение людей, обращая позор в гордость, она делала из родителей своих невольных сообщников.

Все трое обманывали соседей, все трое ждали ребенка.

– Ребенок-то при чем? – сказал Альберт жене. – Мы можем наказать Ясмину и Виктора за их позор, но не ребенка.

Мими стерегла Ясмину днем и ночью, давала ей мелкие монеты, чтобы ежедневно раздавать милостыню нищим, запрещала ходить в кино, чтобы она не насмотрелась там на некошерное, а то еще скажется на ребенке. Даже американские мультфильмы попали под запрет, ведь там сплошные свиньи, кролики и хищные птицы. Проходя мимо кафе мусульман и христиан с их открытыми жаровнями, Мими тянула Ясмину на другую сторону улицы – чтобы не навредить нерожденному видом омара, мидий или каракатиц.

Раньше она не была такой набожной, а сейчас словно пыталась искупить своим благочестием грех, в котором ребенок был зачат. Ясмина воспринимала это как наказание. Если Мими с ней и заговаривала, то лишь чтобы узнать, как чувствует себя ребенок, но никогда о том, как чувствует себя Ясмина. Так Мими утверждалась в роли матриарха, а заодно унижала Ясмину. А Ясмина училась смирению. Мориц восхищался достоинством, с которым она встречала все. Ясмина была пленницей обстоятельств, но внутренне она была свободнее, чем родители, надломленные стыдом. Ясмина держалась прямо, голову несла высоко, она была уже не девушка, а мать. А разве не сказано в Торе, что Бог заповедал людям: «Плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю»?

Однако никто не может просто снять с себя свое прежнее «я», словно платье. Сперва кажется, что старая личность исчезла, а потом она возвращается; мы взрослеем циклами, как накатывает море – вперед и назад, и никто не видел маленькую сиротку, которую Ясмина все еще носила на дне сердца. Сиротка выныривала из тайника ночами, когда Ясмина лежала одна в темноте, и чувство полноты жизни, которое давала ей беременность, вытеснялось более давней мелодией – пустоты, голода и бедности. Она приходила без предупреждения, вызванная мимолетной мыслью, – например, когда Ясмина сравнивала себя с другими женщинами, услышав за окном свадебную мелодию.

Ясмина с детства любила свадьбы. Девочкой она подражала походке невесты – напряженно-горделивой, вызванной страхом наступить на подол. Она была уверена, что в один прекрасный день такой поступью пройдется и она сама. Ясмина упражнялась тайком перед зеркалом, накинув на себя простыню, и каждый раз на нее накатывало ощущение ничем не замутненного счастья. Жизнь простиралась впереди бескрайним полем бесконечных возможностей.

Но в это лето, когда началась пора свадеб, она осознала, что судьба ее отныне иная. Для нее существовал лишь один мужчина, и он ушел. Она соединялась с Виктором, лежа в постели и трогая себя так, как трогал ее он, а за окном звучали танцевальные мелодии… потом засыпала, мокрая от пота, а во сне расправляла крылья и летела через море в Сицилию, где брела по пыльным улицам, по зеленым холмам и старым деревням, через войну и разруху, разыскивая своего возлюбленного. Она встречала странных людей, рассказывавших, что видели его, – то были отвратительные старцы и нежные ангелы. Иногда она и сама видела его. Один раз он стоял у стены, с завязанными глазами в ожидании расстрела, один раз лежал голодный в окопе, один раз был заперт в старом доме, но он всегда был живой. И, проснувшись, она знала, что он вернется. Возможно, раненый, но она его выходит.

И она не придавала значения словам, иногда вырывавшимся у Альберта:

– Мы должны быть готовы к худшему.

Мими тогда била пальцами по его губам и тихо шипела:

– Не говори так! Porta sfortuna, это приносит несчастье!

Но Ясмина знала, что жизнь Виктора зависит не от слов Альберта. И не от молитв Мими. И уж точно не от немцев. Нет, только ее любовь решала, быть ему живым или нет. Пока ее сердце бьется для него, будет биться и его сердце. В этом она была так уверена, что Мориц даже не пытался вернуть ее в реальность. В случае Ясмины воображение определяло реальность, а не наоборот, как у большинства людей. Если кто-то высмеивал ее как мечтательницу, она говорила только:

– Если твои мечты не сбываются, значит, они недостаточно сильные.

Внутренний мир Ясмины был ее сокровищем, ее тайным царством, ее превосходством над низостью мира.

Женщины из их квартала писали мужьям, ушедшим воевать. Во Францию и в Италию, на Мальту и в Грецию. Но Ясмина не знала, куда ей писать. И однажды, ничего не сказав родителям, она отправилась в призывной пункт Армии Свободной Франции на рю де Напль, чтобы навести справки о Викторе. Там толпились молодые мужчины, курили, ожидая отправки, – мусульмане и французы, но офицеры были исключительно французами. На стене висел портрет Шарля де Голля. Non, Mademoiselle, désolé, имени вашего брата нет в списках, сказал долговязый офицер. Ah bon, en Sicile? Non, Mademoiselle, этого я не могу вам сказать, c’est secret défense, может, вам лучше спросить у американцев, Mademoiselle, au revoir.

И Ясмина пошла в «Мажестик», где устроили штаб-квартиру американцы. Там все выглядело как раньше, только звучало иначе. Офицеры были дружелюбны, почти расслабленны. Name? Division? No, Miss Sarfati. Free French? Они проследовали туда позднее, hopefully. Ах, ваш брат агитатор? Скаут? Переводчик? Итальянец? Oh, well, может быть, он работает на Secret Service. Где их бюро? Нигде, Miss Sarfati, никакого бюро, разумеется, не существует, как не существует и самого Secret Service, и если ваш брат служит там, то он тоже не существует. Вы понимаете меня? Sorry, I gotta go.

Ясмина потерянно стояла в холле, где никто не говорил на ее языке, одна со своей любовью, не имеющей права на существование, к человеку, которого не существует.

На обратном пути в пригородном поезде она фантазировала, что бы написала Виктору, если бы знала куда. Ее взгляд блуждал по лагуне, мимо которой громыхал поезд, в камышах стояли фламинго, пламенело вечернее небо, и поток слов лился в ее мыслях. Когда поезд прибыл, она представила, как Виктор читает ее письмо, и порадовалась, что не написала его на самом деле, – потому что в письме этом было столько всего, чего лучше бы не говорить. И она решила, что в следующем письме напишет про хорошее, только про красивое, потому что его и так окружает ужас, напишет о том, как она гордится малышом в своем животе, и не станет рассказывать про страхи ребенка, каким, по сути, была сама.

Соседи теперь приветствовали Ясмину не обычными Buongiorno! и Asslema!, а Auguri! и Sahalik! – поздравляли с беременностью, а на самом деле желали утолить свое любопытство. И Ясмина рассказывала об Алене, воображаемом женихе, который сражается на Сицилии в рядах Армии Свободной Франции. Она щедро рассыпала детали о том, как он сделал ей предложение. Виктор якобы был свидетелем при этом, и если бы Алену не пришлось уйти на войну с Гитлером, они бы давно поженились. Он слишком утонченный для войны, и здоровье у него слабое, но она надеется, что с ним там ничего не случится.

В каждой войне есть побежденный и победитель. Синьора Кучинотта, без сомнения, принадлежала к последним. У нее было радио, что наделяло ее превосходством над остальными гадалками в квартале. В маленькой пошивочной мастерской на рю Сципион всегда толпились посетители. Женщины даже не помещались внутри и ждали на улице, чтобы узнать, что происходит на острове их предков. Абсурдно, но их родственники сражались и друг против друга, и сообща – в зависимости от гражданства. И каждую женщину из Piccola Сицилии, у которой на Сицилии имелся кузен, брат или сын, Кучинотта увлекала в заднюю комнату, где читала по кофейной гуще их fortuna и sfortuna. Одна загогулина отделяла счастье от несчастья, слезы радости от слез боли. Иная жена sfortunato тут же бежала в церковь, чтобы свечкой или пожертвованием в пользу бедных изменить участь своего дорогого.

В комнате у синьоры Кучинотты бормотало итальянское радио, фашистская пропагандистская станция, но никому до этого не было дела, коалиция контролировала только радиоприемники в кафе. Вот мужчины в кафе на проспекте де Картаж – это серьезно, а что взять с женщин в темной каморке Кучинотты, они не казались военной полиции опасными. После освобождения Туниса владельцы кафе повышвыривали в море свои итальянские унифицированные приемники, которые принимали только одну частоту, а взамен получили от новых оккупантов другие приемники, которые ловили Би-би-си. И теперь в кафе звучала французская речь Шарля де Голля. А в кафе Alimentari работало радио Туниса, контролируемое коалицией – по-итальянски, по-французски и по-арабски. Вот и получалось, что каждая семья за ужином составляла мозаику из новостей разных радиостанций, чтобы получить картину того, что на самом деле творится на Сицилии.

Мужчины в кафе следили за новостями почти с таким же азартом, как за футбольным матчем. Поначалу они, казалось, были не уверены, за какую команду им болеть. Но после того как войска коалиции стали брать – нет, освобождать – один город за другим, Сиракуза, Агридженто, Марсала, они ликовали так, будто их команда забила гол. Абсурд, но ни один итальянец не болел за итальянских солдат. Просто все они знали, что среди них имеются агенты военной полиции. И кондитер, который еще зимой продавал свои профитроли с названием Dolce del Duce, теперь выставлял в витрине коричневые, как сигары, Cannoli Churchil. Лишь в некоторых кафе можно было увидеть внутри – и никогда снаружи, – как мужчины играют в нарды при свете электрической лампочки и мрачно молчат, когда радио Туниса прославляет успехи коалиции. Когда американские танки 22 июля вошли в Палермо, всем стало ясно, что это лишь вопрос времени – когда Сицилия окончательно падет. Над головами у них взлетали тяжело нагруженные бомбардировщики, направлявшиеся уже не на Сицилию, а дальше, в Рим.

Мориц сидел с Альбертом на солнечной террасе кафе Vert. Никогда бы он не подумал, что может так легко скрыться здесь из виду. Он начал понимать, что люди в Piccola Сицилии, где каждый откуда-нибудь прибыл, меньше смотрели на то, кто ты такой, а больше на то, с кем ты. Мори́с был amico del dottore, другом доктора, большего и не требовалось, чтобы с тобой уважительно здоровались, после чего оставляли в покое и каждый занимался своими делами. В южной части страны, сказал Альберт, такое было бы невозможно, там люди живут как сто лет назад, но портовые города как большое рагу. Все овощи с рынка бросают в кастрюлю и перемешивают. Какая разница луку, кто плавает рядом с ним – тыква или картофель?

Альберт развернул газету, а Мориц беспокойно смотрел на проезжающие мимо машины, у мужчин за рулем была своя цель. Они искали работу, праздновали свадьбы, обзаводились детьми. Давно уже наступило лето, но Мориц все еще жил в своей личной зиме.

– Вы говорили с рыбаком? – тихо спросил он.

Альберт кивнул:

– Считает, что слишком опасно.

– Но когда Сицилию возьмут, коалиция продвинется на материк. Я должен опередить их в Неаполе.

Таков был его план: найти большую лодку, которая доставит его в Неаполь. За линию фронта.

– Терпение, – сказал Альберт.

Но Мориц понимал, что окно для него стремительно сужается. Коалиция продвигалась вперед на удивление быстро. Би-би-си сообщало, что британцы и американцы наступают на Мессину с двух сторон. Немцы и итальянцы окопались в последнем бастионе у пролива к материку. В чем был секрет успеха коалиции? Почему так много итальянцев сдавалось без боя? Почему немцы незадолго перед высадкой коалиции переместили несколько воинских частей на другое побережье?

Лишь годы спустя станут известны причины. Команда британской секретной службы под руководством еврейского офицера Ивена Монтегю обвела Гитлера вокруг пальца искусным приемом: британская подводная лодка за несколько месяцев до высадки подбросила на испанский берег труп якобы потерпевшего крушение английского курьера с папкой фальшивых документов. По ним можно было определить личность погибшего – полностью выдуманную, вплоть до мелочей. Майор Уильям Мартин, офицер Marine Corps, имел при себе билет в лондонский театр с оторванным корешком, квитанцию на дорогое обручальное кольцо, извещение из банка, что он перерасходовал свой счет, и письмо отца, который не соглашался с его выбором невесты. И еще секретное письмо к генералу сэру Александру, британскому военачальнику в Северной Африке, из которого следовало, что высадка войск будет произведена не на Сицилии, а на Сардинии, Корсике и Пелопоннесе.

Письмо из Испании попало в Берлин и в конце концов дошло до Берхтесгадена, где его лично сам Гитлер признал настоящим. Он отдал приказ о переброске войск, танков и флота с сицилийского южного берега в Грецию, на Сардинию и Корсику. Сицилия была подготовлена, чтобы штурмовать ее. Мертвый майор Мартин, похороненный в Испании, был на самом деле бездомный пьяница из Уэльса по имени Глиндур Михаэль, умерший от того, что выхлебал бутылочку крысиного яда.

Американцы положились не на хорошие истории, а на хорошие отношения: ЦРУ заключило тайное соглашение с Лаки Лучано, арестованным нью-йоркским боссом мафии, который в благодарность за некоторые привилегии уговорил своих сицилийских друзей перейти на сторону американцев. И когда в сицилийские деревни въезжали американские танки, навстречу им выходили итальянские солдаты – с белыми флагами. Не прозвучало ни единого выстрела. Фашистских бургомистров одного за другим американцы заменяли людьми, которых им «рекомендовала» Коза Ностра. Политзаключенные-антифашисты, так они именовались. На самом деле они сидели в тюрьме за разбой и убийства. То был договор с сатаной, который еще долго оставлял грязные следы. Но были и красивые истории – как, например, история американского пилота Тони Скафиди, который сбрасывал свои бомбы в море, а не на Мессину, откуда была родом его семья.

Немецкая радиостанция, вещавшая на арабском языке, ругала трусливых итальянцев, лишенных боевого духа, воли к победе и фанатизма. Итальянцы встречали войска коалиции не орудиями, а вафельными трубочками. Мориц слышал подобные упреки в адрес итальянцев еще во время службы в пустыне, он и тогда задумывался, не от нехватки ли как раз фанатизма они были такими симпатичными ребятами. Куда бы ни приходили немецкие блицкригеры, их боялись, тогда как итальянцев любили.

Внезапно все мужчины в кафе замолчали. Би-би-си прервала музыкальную передачу, и диктор драматическим тоном сообщил, что король Италии Виктор Эммануил II приказал арестовать Муссолини. Дуче – арестант? Неужто это конец? Многие вскочили, с ликованием выбежали на улицу и принялись останавливать машины, чтобы выкрикнуть в лицо оторопелым водителям радостную новость. Один запел Bella Ciao, и тогда уже все встали, громко подпевая и хлопая в ладоши. Соседний столик опрокинулся, кто-то толкнул Альберта. Мориц едва успел удержать на столе кофейные чашки. Альберт – в кафе лишь они с Морицем продолжали сидеть – посмотрел на него поверх очков, как будто хотел поставить диагноз. Наблюдатель Мориц почувствовал, что теперь он объект наблюдения.

– Давайте прогуляемся, – сказал Альберт и положил на стол несколько сантимов.

Они вышли из кафе, а за их спинами все нарастал хаос. Кельнеры размахивали своими передниками, кто-то пел, другие спорили, не утка ли эта новость, а третьи кричали, что Гитлер только что покончил с собой.

– Я хочу вас кое о чем спросить, Мори́с.

– Да?

– Сталинград, Тунис, Сицилия. Ваша армия отступает. – Они шли в сторону порта. Автомобилисты вокруг отчаянно сигналили. – Вы не ликовали.

– Вы тоже, – сказал Мориц.

– Знаете, я нахожу странным, что все вдруг стали антифашистами. Мы видели, на что были способны некоторые из них под немцами.

Мориц не понимал, к чему он клонит.

– А вы? – спросил Альберт. – Вы сняли форму, но разве вы обрадуетесь, если Германия проиграет войну? На чьей стороне вы?

– Ответ зависит от того, кого вы спрашиваете, Морица или Мори́са.

– Я спрашиваю человека, которым вы являетесь на самом деле. Или давайте поставлю вопрос иначе. Я всегда восхищался немецкой культурой. Вы изобрели книгопечатание, открыли рентгеновское излучение, сделали много других открытий. Играя Бетховена, вы тронули мое сердце, мое странное еврейско-итальянско-тунисское сердце, куда сильнее, чем песни Виктора. Но когда вы и ваши товарищи оккупировали нашу страну, Ясмина задала мне вопрос, на который я не смог ответить: «Что мы сделали немцам такого, что они нас так ненавидят?»

Мориц никогда не испытывал ненависти к евреям, но он знал многих, сделавших стремительную карьеру в гитлерюгенде, в партии и в СС именно благодаря ненависти – свою власть они демонстрировали на беззащитных. Но разве это были немцы? Никто в его семье, даже отец, не учил его ненавидеть евреев.

– Я не хотел бы ставить вас в затруднительное положение, – сказал Альберт. – Но знаете, когда я смотрел кинохронику, все эти людские массы на площадях, кричавшие «хайль Гитлер»… Меня испугало, как много их, всех этих людей, неотличимых друг от друга, одновременно вскидывавших руки, ликовавших в едином порыве. В нашем ragoût méditerranéen, средиземноморском рагу, такое невозможно. Если вы запрете в комнате парочку мужчин, то до вас донесутся три языка и четыре мнения. И если они подерутся, то не из-за фюрера, а из-за женщины.

Мориц невольно улыбнулся. Взгляд Альберта был серьезен:

– Мне трудно представить вас среди этой массы.

– Я не состоял в партии.

– Но знак партии был на вашей форме. Как вы могли сражаться за этого человека? Как он смог одурманить весь народ? Эта идея господствующей расы. Чистота крови. Как врач я могу вас заверить, что с точки зрения медицины это глупость. Мы, евреи, всюду, где мы жили, смешивались с христианами и мусульманами, переходили в другую веру, женились, c’est la vie! Среди евреев есть брюнеты и блондины, с голубыми глазами и с карими, у нас есть даже чернокожие, из Эфиопии, и тем не менее все мы евреи! И я не видел никого, кому бы повредило такое разнообразие. Но в каждой маленькой деревне, в les bleds, где все женятся только между собой, о-ля-ля, я вам определенно скажу, там вы обязательно встретите умственно отсталых!

– Но, Альберт, – осторожно сказал Мориц, – ведь и тут белые – господа. У арабов нет равных прав с европейцами.

– Это верно. Но никто не загоняет их в лагерь. Мы живем вместе. И многие арабы любят Францию. Я вас уверяю, Тунис будет всегда оставаться французским! Но вы не ответили на мой вопрос.

Мориц подумал. Он не хотел говорить того, что могло ранить Альберта, но в то же время хотел быть честным.

– Знаете, в моей деревне я не знал ни одного еврея. Первого еврея я встретил в Берлине, он учился в моем классе, его звали Макс, мы вместе играли в оркестре. Это был евангелический интернат, но он там учился, я не знаю почему. Его родители меня даже пригласили однажды в гости. Дружелюбные, приятные люди. Я не увидел в их доме ничего, что отличало бы их от других семей. И однажды Макс просто исчез. Говорили, что они уехали. И никто больше о них не спрашивал.

– И вы?

– Мы не были друзьями, просто одноклассниками. В юности тебя интересует только собственная персона. И, кроме того, вопросы не поощрялись. Сиди тихо, так говорили, не то попадешь в Дахау!

Альберт поднял очки на лоб, замедлил шаг.

– Что они там делают с людьми? Никто не вернулся из лагерей.

– Я не знаю.

– Как это может быть? – воскликнул Альберт, разволновавшись. Руки у него тряслись. – Вы должны знать!

– Я там никогда не был. Никто об этом не говорит.

Альберт пытался справиться с собой. Он избегал смотреть на Морица, чтобы не выдать своих чувств, но и не хотел дать тому уйти от ответа. Мориц прямо-таки физически ощущал, как в голове Альберта идет работа.

– Это правда – то, что говорят?

– Что?

Альберт помедлил.

– Фургоны с газом.

Мориц слышал о таком. Рауф, начальник СС. Восточная Европа. Кое-какие слухи ходили, но все же об этом предпочитали помалкивать.

– Не знаю, правда ли это. Может, это один из тех слухов, которые распространяют, чтобы запугать.

Альберт уже не мог сдерживать ярость. Он схватил Морица за плечи, принялся трясти, словно пытаясь разбудить.

– Мори́с. Этот человек, ваш правитель, собирался извести нас! Здесь евреи вернулись в свои дома, но в Европе поезда продолжают свозить их в вагонах для скота в лагеря, из которых никто не вернулся! Они отдают своих детей чужим людям, чтобы те спаслись, вы можете такое только вообразить? Вы знаете, сколько их? Вы знаете, сколько людей поднялось на борт кораблей, бросив все, кроме своей жизни, чтобы найти страну, которая впустила бы их, чтобы вымолить хоть немного сострадания?

Мориц молчал. Ему было стыдно. Но вины он не чувствовал. Это уже не его война. Ему больше не надо подчиняться приказам, он сбежал от этого мира. Но Альберт не отставал:

– Вы так и не ответили на мой вопрос! За что вы нас ненавидите?

– Альберт. Я не испытываю к вам никакой ненависти.

Альберт опустил очки, успокаиваясь.

– Разумеется, Мори́с. Я к вам тоже. Пожалуйста, извините.

Смущенные, они избегали смотреть друг на друга, потому что взгляд выдал бы слишком много, дальше они шли, объединенные молчанием.