Глава 29
Виктор

Ясмина учуяла это первой. Когда она в черном траурном платье вышла из «ситроена» – а всю дорогу от кладбища они в машине промолчали, – в воздухе стоял знакомый запах, которого в этот день – Шаббат – не должно быть. Томаты, лук, тмин, кориандр… Теперь и Мими учуяла: шакшука. Потом открылась дверь и из дома вышел Виктор. Ясмина пронзительно вскрикнула, кинулась к нему.

– Farfalla! – Виктор закружил сестру.

Ясмина верещала, вне себя от радости.

Потом она заметила, что от Виктора пахнет иначе – не духами любовниц, а сигаретами и бензином. И тело ощущалось по-другому. Мускулистее. То было время покалеченных тел. Мужчина без ранений – редкость. Но от Виктора буквально исходила сила. Он был как натянутый арбалет перед выстрелом. Вот только внутренние раны никто не видит.

– Amore, где ты пропадал так долго? И что это за форма на тебе?

Виктор гордо ухмыльнулся. Тут подоспела Мими, заключила сына в объятия, принялась покрывать поцелуями его лицо. Альберт, медленно выбравшись из машины, смотрел на происходящее удивленно, почти саркастически, не в силах поверить, что это действительно его сын в форме «свободных французов» де Голля. Недоверчивая улыбка проступила на его лице, счастливая, смущенная. Опасения не сбылись. Он медленно двинулся к дому, а Виктор, с трудом оторвавшись от вцепившихся в него женщин, шагнул навстречу. Он никогда не видел отца плачущим. Альберт снял очки и вытер слезы, потом обнял сына так крепко, будто решил никогда больше не отпускать.

Мориц, стоя на пороге, радовался за Сарфати, как если бы то была его собственная семья. Впервые в жизни – даже в ту ночь, когда он освободил Виктора, это было не так остро – он чувствовал, что его существование имеет смысл.

– Ой-е-ей! Он приготовил шакшуку! – воскликнула Мими и засмеялась.

На самом деле это Мориц возился на кухне с шакшукой для голодного Виктора, потому что только он – как нееврей – имел право разжигать плиту в Шаббат. Альберт быстро подтолкнул всех в дом, чтобы уберечь счастливый момент от взглядов соседей. Внутри он деликатно отвел Виктора в сторонку, шевельнул бровями в сторону Морица и прошептал:

– Это правда, что он тебя выпустил?

Мориц заметил, что все смотрят на него. Вопрос, от которого все зависело.

– Без него, – сказал Виктор, – меня бы давно не было в живых.

Мими закрыла лицо ладонями, подошла к Морицу и поцеловала его в лоб, как сына.

– Я всегда это знала! – шепнула она ему на ухо.

Ясмина молчала, стыдясь того, что не поверила Морицу.

– Мы никогда не забудем, – сказал Альберт, – что вы сделали для нашего сына. Наша семья – это ваша семья.

Мориц покраснел. Ему было неловко.

– Вы сделали для меня то же самое.

Альберт откупорил бутылку анисовой настойки, пока Виктор, сидя за столом, наваливал на тарелку шакшуку. Ясмина села рядом с братом, пододвинула ему хлеб, налила воды.

– Где ты был так долго?

Он сделал вид, будто не слышал вопрос.

– Дайте же ему спокойно поесть! – воскликнула Мими.

Она обращалась с сыном так, будто он только вчера ушел из дома и ничего в нем не изменилось. Ясмина же отчетливо видела перемены: его ладони больше не танцевали, а неподвижно лежали на столе, голос больше не выпевал слова, он будто стерег их, глаза больше не зазывали, а высматривали. Форма была не только на нем, но и внутри него. Внешне он был прежний, смеялся, отпускал свои слегка нахальные шутки, но на самом деле уклонялся от вопросов, а если отвечал, то туманно, а глаза же беспрерывно обшаривали все вокруг. Неизвестно, что ему довелось пережить, но это оставило на нем след.

После побега из «Мажестика», рассказал Виктор, ему удалось пробиться через линию фронта, и он добрался до аэродрома американцев недалеко от сука Эль-Арба, между Бизертой и алжирской границей. Там он предложил американцам помощь при взятии Туниса – в качестве проводника или, если нужно, бойца. Но у него не было документов, только история, и итальянского еврея с французским гражданством отправили в Алжир, в штаб Армии Свободной Франции, которую возглавляет генерал де Голль. Что происходило потом и почему он так долго не возвращался, Виктор рассказывать не стал.

– И теперь? Что ты планируешь теперь? – спросил Альберт.

– Теперь он останется с нами, – заявила Мими.

Виктор промолчал, и это не понравилось Мими. Он старательно подчищал тарелку кусочком хлеба.

– Война еще не закончилась, – только и сказал он.

Все молчали. Альберт и Мориц уже поняли, что означает военная форма. Виктор больше не хотел прятаться. Его война против Гитлера только началась.

– Кончилась. Для нас война кончилась, – сказала Ясмина, положив руку на плечо брата. – Мы натерпелись.

Глаза ее настойчиво смотрели на него, будто хотели удержать дома.

– Времена изменились, farfalla. Мы должны теперь думать не только о себе, но и о своем народе. Американцы мне рассказывали, что на самом деле творится в Европе. Миллионы беженцев, миллионы в лагерях. Они умирают от истощения, их расстреливают, там происходят вещи, которых ты и представить себе не можешь. Матери отдают своих детей совершенно чужим людям, отправляют на корабле в Америку, только бы они выжили. Потому что самим им не выжить. Мне-то повезло, но на что я теперь употреблю жизнь, которую мне подарили? Мы должны победить Гитлера. Или он – или мы!

Виктор бросил на Морица вызывающий взгляд. Что-то в нем и впрямь изменилось. Прежде Виктор не сказал бы «народ», имея в виду евреев. Сказал бы «община» или «братья». И подразумевал бы не европейских евреев, а только своих – родных, друзей и соседей. Альберт и Мими смотрели на него с удивлением. Их сын повзрослел. Может, даже больше, чем им хотелось бы.

– Останься, – прошептала Ясмина.

Отчаяние в ее голосе, настойчивость привели его в раздражение. Виктор резко встал и прошел на кухню. Альберт подал знак всем сидеть и последовал за ним.

– Ты уверен, что хочешь быть солдатом?

Виктор, все еще голодный, искал в шкафу хлеб.

– Да, папа́.

– Это правда, что коалиция собирается войти в Европу?

Виктор откусил от черствого багета, не ответив.

– Где? – спросил Альберт. – На Корсике? На Крите? На Сицилии?

– Им нужны агитаторы, – прошепал Виктор. – Люди, которые не бросаются в глаза. Выглядят как итальянцы, говорят без акцента.

– Значит, Сицилия?

Вошла Ясмина с пустой тарелкой.

– Ты не уйдешь, – решительно заявила она.

– Я вернусь, farfalla.

Ясмина в сердцах швырнула тарелку в раковину. Альберт вздрогнул.

– Уймись, Ясмина.

Не удостоив отца вниманием, она продолжала сверлить Виктора взглядом.

– Кое-что изменилось.

Виктор удивленно посмотрел на нее. Альберт тоже удивился. Вошла Мими и спросила, что случилось. Ясмина резко развернулась и вышла. Входная дверь защелкнулась. Виктор растерянно смотрел ей вслед.

– Она успокоится, – пообещал Альберт и положил руки на плечи сына. – Я тобой горжусь, figlio mio.

Виктор высвободился и тоже направился к двери кухни. Мориц – единственный, кто остался за столом в гостиной, – почувствовал на себе взгляд Виктора. Его недоверие – не выболтал ли Мориц тайну.

Мориц выдержал его взгляд.

– Она сейчас успокоится, – сказала Мими, идя вслед за сыном, и нежно погладила Виктора по голове. – А ты пока прими ванну, tesoro!

Виктор отстранил ее и вышел из дома.

Он знал, что она ждет его на их любимом месте, на длинном пирсе, уходящем в море у канала. Ясмина стояла на ветру на самом краю, там, где прибой шумел так, что уже не слышно было музыки из прибрежных кафе. Пахло солью и ракушками. Пенные гребешки на волнах, парусные лодки, выходящие в море, – все как в мирное время. Она почувствовала его шаги за спиной и не удивилась, когда он встал рядом с ней.

– Немец проболтался?

– Нет.

– Можно ему доверять?

– Да. – Ясмина резко повернулась: – Не уезжай на Сицилию.

– Это мой долг.

– Ты думаешь, одним солдатом больше или меньше – это что-то изменит? Там ты будешь всего лишь одним из сотен тысяч. А здесь ты для меня – все.

Он беспокойно отвернулся. Пригладил волосы, растрепанные ветром. Она видела, что он борется с собой. Как бы ей хотелось взять его за руку, но кругом были глаза.

– Виктор, мы были так счастливы вместе. В том хлеву, голодные, замерзшие, мы не знали, доживем ли до утра… но лучше в жизни у меня ничего не было. Ты помнишь? Сено, ящерки и летучие мыши, все эти ночные звуки и гроза, и мы любили друг друга. Весь мир был наш! Каждая мелочь, каждый миг были неповторимы, мы с тобой были неповторимы! Как будто добрый бог нас хранил. Никогда я не чувствовала такой свободы. Ты пробудил лучшее, что во мне есть.

Она увидела, как в его глазах проступает знакомая теплота – слова проняли его. Почему бы им просто не продолжить с той точки, на которой они прервались?

– Я знаю, farfalla. Но какое право мы имеем на наше маленькое счастье, когда вся Европа в беде?

– Ты говоришь прямо как папа́. Откуда в тебе взялся этот идеализм? От американцев?

– Это не идеализм. Я хочу мстить.

Ясмину испугала непримиримость в его голосе.

– А то, что ты мне говорил тогда, в хлеву… это еще правда?

– Ты о чем?

– О нас.

Она ждала. Он молчал.

– То, что было у тебя со мной… это просто как с остальными?

– Да нет же, farfalla, я все это время тосковал по тебе. Я люблю тебя. Больше всех на этом свете.

Он сказал это, подумала она. Наконец-то. В Викторе ее больше всего смущало то, что он либо скрывал свои чувства – как папа́, – либо, если выказывал их, облекал в слова, которые слишком напоминали его песни, это ему досталось от мамы. Для него существовали только эти две крайности: молчание или величайшая любовь.

– И что мы теперь будем делать с нашей любовью?

– Время покажет.

– Когда?

– Потом.

– Когда потом?

– После войны.

Виктор уже порывался уйти. Он ненавидел, когда его загоняли в угол. Она накрыла его ладонь своей, незаметно, чтобы никто не увидел.

– Я не могу больше так долго ждать, Виктор.

– Ты должна набраться терпения, farfalla.

С набережной на пирс свернули двое американских патрульных. Виктор нервно сунулся в свой нагрудный карман.

– Я беременна, Виктор.

Он замер.

– Нет.

Это слово вырвалось у него. Нет. Как будто беременность была вопросом, который решал он. Ясмина ждала. Она принесет в этот мир, где стольких уже убили, новую жизнь. Но в лице Виктора она не видела радостного волнения, только недоверчивое оцепенение. Она взяла его ладонь и осторожно приложила к своему животу. Он отдернул руку и оглянулся. Патрульные были уже близко.

– Что будем делать? Что мы скажем родителям?

– Ничего.

– Виктор, это уже заметно.

– Нет, ничего не заметно.

Она хотела возразить, но тут подошли и заговорили американцы. Виктор что-то сказал по-английски, все еще растерянный, достал из нагрудного кармана армейское удостоверение. Они изучили его, с чувством пожали ему руку, назвали номера своих полков и принялись перешучиваться. Ясмина почти ничего не понимала, кроме одного слова: он представил им ее как sister. Раньше бы она гордилась этим. Теперь это ее задело. Солдаты пригласили Виктора пойти с ними. Ясмина не поняла куда. Но Виктор явно обрадовался возможности выбраться из угла, куда его загнали.

– Иди домой, хорошо? Скажи, что я скоро вернусь.

Ни поцелуя, ни прикосновения, ни ласкового слова. Виктор ушел с солдатами, просто бросил Ясмину с ее вопросом. И тогда ее захлестнул гнев. Неукротимая ярость, все это время запертая в клетке, ключа от которой ей не дали. Виктор принадлежит всем. Ей всегда придется делить его с другими. И она бы согласилась, приняла это, если бы только он признал, что принадлежит и ей. Ей и их ребенку.

Мими застелила стол белой скатертью, зажгла пять свечей для Шаббата. Над крышами домов разносился призыв муэдзина к вечерней молитве. Ясмина принесла из кухни все тарелки, какие нашлись. Друзья, родственники, соседи тянулись через распахнутую дверь. Евреи несли вино, мусульмане – мергез и пахлаву, христиане – макароны и маникотти с сыром. Виктор был для всех блудным сыном – потерянным и вернувшимся. Виктор, большая звезда маленького квартала. Виктор, который восторжествовал даже над нацистами. Пришел рабби Якоб, который его когда-то обрезал и вел его бар-мицву. Из Бизерты приехала Эмили, сестра Мими, сделав вид, будто они никогда не ссорились. Пришел старый школьный друг Скандер, автомеханик в комбинезоне, перепачканном мазутом. Пришел – в белом костюме-тройке, в итальянских туфлях и с очаровательной женой Сильветтой – Леон Атталь, богатый покровитель Виктора, который и не догадывался, как сильно не хватало Виктора его спутнице. Пришла вдова Латифа Хадийя с двумя дочерьми. Не хватало только Виктора.

– Он сейчас придет, – повторяла Мими. – Встретил друзей.

Или подруг, подумала Ясмина. Она предпочла бы выставить гостей, которых ей приходилось обслуживать. Она так долго ждала этого дня. Ждала, что он найдет выход, что разрешит неразрешимое. С его ребенком во чреве, думала она, он не сможет оттолкнуть ее.

Альберт прочитал киддуш, освящая вино, и передал кубок Морицу. Тот отпил и передал кубок Ясмине. В ее глазах отражалось то, что другие не решались произнести. Все думали, что с возвращением Виктора все будет как прежде. Но как прежде уже не будет никогда. Виктор вернулся не для того, чтобы остаться. Теперь его домом был не квартал, в котором он родился и вырос, а народ, раскиданный по всей земле. Альберт разрезал хлеб, посолил ломти и раздал гостям. Все принялись рассказывать истории, связанные с Виктором, – из школьных времен, пляжные, истории, происходившие в «Мажестике», и чем чаще произносилось его имя, тем абсурднее Ясмине казалось его отсутствие.

И вдруг он вошел в раскрытую дверь и удивленно огляделся. Все вскочили, бросились его обнимать. Женщины радостно щебетали, мужчины благодарили Аллаха, Мадонну и умершего раввина Хая Тайеба, чей дух хранит общину. Виктор пошатнулся. И тут все увидели – не только Ясмина, которая заметила это сразу, – что он пьян.

– Нет-нет, я не пьян! – Виктор упал на стул.

Мими поддержала сына, чтобы тот не свалился. Он неразборчиво бормотал что-то, принимал восхищение одних, игнорировал сокрушенность других и все говорил, говорил – на Ясмину он не смотрел. Она едва могла выносить это его безразличие, но еще больше ее бесило, что он оскорблял гостей.

– Нет, в «Мажестик» я не вернусь! Как я могу сидеть в этом баре и пить шампанское, когда весь мир в огне! Нет, мама, я не голоден! Что вы так на меня пялитесь? Никогда не видели свободного француза?

– Но какие у тебя планы, Виктор? Тебе стоит остаться, отдохнуть.

О планах он не распространялся, вместо этого принялся нападать на старых друзей:

– Как вы можете здесь сидеть, есть и гулять, когда ничего не изменилось?

– Ты же ненавидел войну, – сказала Сильветта. – А теперь, когда она закончилась, ты хочешь догнать ее?

– Закончилась? Она не закончилась! Пока наш народ в Европе притесняют…

– В Европе? Но наш народ здесь! – крикнул араб Скандер, друживший с Виктором еще со школьных лет.

– Тебе не понять, ведь они истребляют не мусульман, а евреев!

– Мы тунисцы! Евреи, мусульмане, христиане, je m’en fous.

Скандер и Виктор. Они вместе играли в футбол, юниорами за клуб «Piccola Сицилия». И никогда речь у них не заходила о религии, только о девочках да о всяких отчаянных выходках.

– Нет, Скандер, мы теперь наученные. – Виктор вдруг заговорил почти трезво, так резко зазвучал его голос: – Наша покровительница Франция не может нас защитить. Мы должны взять нашу судьбу в свои руки.

– Если европейцы не могут нас защитить, с чего мы должны отдавать свою жизнь за Европу?

– Решение лежит не в Европе! – воскликнул Леон. – Пока мы, евреи, не имеем собственного государства, со своей армией и своими границами, мы никогда не будем чувствовать себя уверенно!

Скандер запротестовал:

– Нам нужна страна для всех! Для евреев, мусульман, коммунистов, с равными правами, демократический Тунис нам нужен! Как в Ливане – вы слышали, наши братья теперь независимы от Франции! Оставайся, Виктор! Мы должны освободить нашу собственную страну. От французов!

– Прекратите винить во всем французов! – подключился Альберт. – Франция столько вам дала! Кто построил школы и университеты? Железные дороги и шоссе?

– Но это все для вас, европейцев! А мы в деревнях голодаем!

Дискуссия становилась все ожесточеннее, обиднее. Слова «мы» и «вы» вспарывали дружеский круг, включая одних и исключая других. Вдруг оказалось, что за столом сидят не соседи, делившие один лоскут земли, а отдельные группы, которые больше не читают свое будущее в общей для всех книге. Это больше не был Скандер, который чинит машины, а был Скандер-мусульманин. Больше не было Леона из футбольного клуба, а был еврей Леон.

– У вас должна быть своя независимость, Скандер, – сказал Виктор, – а у нас своя. В нашем собственном государстве.

– И где же это? В центральных кварталах?

– В Палестине, – сказал Леон, и тут все взорвалось.

– Все европейские народы получили собственное государство! – кричал Виктор. – Даже Люксембург – государство! И только у нас его нет! Нас прогнали из Иерусалима римляне, проклятые предки Муссолини. С тех пор и мыкаемся по свету, народ без страны!

– И теперь ты хочешь прогнать из Палестины арабов? – с негодованием воскликнул Скандер.

– Никто не собирается их прогонять, – вмешался Леон. – Это они нападают на еврейские поселения!

– И тебя это удивляет? А что бы ты сам сделал с иностранцем, который приплыл из-за моря и заявил: твоя земля теперь моя?!

– Мы там были еще три тысячи лет тому назад! – крикнул Виктор. – Это мектуб. Это наша судьба!

Ясмина не узнавала его. Раньше такие споры были ему безразличны, более того, неприятны. Он не любил, когда друзья спорили. В какой-то момент вставал и заводил песню, которая снова всех объединяла.

– Мектуб? – вскочил Скандер. – В вашей книге разве что, но не в нашей! Поди-ка ты с Торой в службу поземельных книг и скажи: Bonjour, Messieur et Mesdames, мы должны аннулировать три тысячи лет, это мектуб!

Альберт попытался успокоить молодых людей:

– Разве у нас на самом деле не один Бог на всех? Разве не он суть всех трех наших книг?

– С каких это пор ты веришь в Бога, папа́? – засмеялся Виктор.

Альберт улыбнулся:

– Ну, если наука в один прекрасный день выяснит, что Бога не существует, что же, евреям тогда придется снова покинуть Землю обетованную?

Рабби Якоб, который все это время страдальчески молчал, проговорил тихо, но отчетливо:

– У нас нет ни страны, ни столицы, ни границ. Господь даровал нам в пустыне заветы, чтобы втолковать нам: его законы действуют всюду! Наша религия привязана не к стране, а к книге, которую мы всегда можем взять с собой.

– Книга – это хорошо, это красиво, – с сарказмом ответил Виктор. – Но свою жизнь я лучше доверю этому.

Он достал из кобуры пистолет и положил на стол. Все смолкли, уставившись на оружие.

– Убери! – негодующе воскликнула Мими.

Рука Виктора лежала на пистолете. Альберт потянул сына за локоть, но рабби Якоб удержал его.

– Может, оружием ты и сможешь победить врага, – сказал он. – Но ты никогда не будешь в безопасности. В этом мире есть только одна истинная защита. Ты знаешь, в чем она, Виктор?

– В вере! – с раздражением воскликнул Леон. – Да, разумеется, рабби, но мы здесь говорим не о потустороннем, мы говорим о реальном.

– Нет, – ответил Якоб, – я имею в виду нечто другое. Дружбу. Хорошим соседям не нужно оружие.

Чем громче звучали голоса, тем тише становился Альберт. Расхождения во взглядах были всегда, но пока будущее было общим, они не разделяли людей. Напротив, разница во взглядах была доказательством их общей идентичности, которой они гордились. Однако принцип «разделяй и властвуй», подхваченный нацистами, превратил трещины в разломы. Хрупкое равновесие между общинами пошатнулось. Альберт, убежденный космополит, догадывался, что с этими молодыми идеалистами пришел конец эпохе. Теперь каждый хотел жить в своих собственных границах. И из трех недостижимых идеалов, почитаемых Альбертом, – liberté, égalité, fraternité — оставался лишь один: свобода от других.

Когда Виктору спор надоел, он встал, пошатнулся, опрокинул стул и объявил, что должен теперь поспать. По Ясмине он лишь мазнул взглядом.

Чуть позже, когда гости разошлись и родители удалились к себе, Ясмина постелила Морицу на диване. Она попросила у него извинения за брата. Завтра он снова будет прежним. Но она знала, что это не так. Мориц попытался ободрить ее, но не нашел подходящих слов. Она ушла наверх в свою комнату.

Мориц лег, но уснуть не мог. Он мало видел Виктора, но из-за рассказов, фотографий, семейных историй тот был ему точно близкий друг, названый брат. Однако человек, которого он наблюдал сегодня весь вечер, не был Виктором. Этот человек мог бы спасти чью-то жизнь, но не душу. Произошло нечто такое, что сбило его с пути.

Внезапно из темноты проступила тень. Мориц услышал тяжелые шаги, и перед ним возник Виктор – в исподней рубашке, с бутылкой вина в руке. Мориц сел в постели. Его испугал угрожающий взгляд Виктора.

– Вы прикасались к моей сестре?

– Нет! – Мориц возмущенно вскочил.

Виктор придвинулся к нему – так близко, что Мориц чувствовал его разгоряченное дыхание.

– Ваше счастье, что я обязан вам жизнью. Иначе бы я вас убил!

– Я не прикасался к вашей сестре. Ни разу.

– Поклянитесь.

– Даю вам честное слово. И… я не говорил вашим родителям о том, что тогда видел.

Глаза Виктора блеснули в темноте. Мориц не отвел взгляда. Безмолвная дуэль длилась вечность, пока Виктор не поверил, что Мориц говорит правду. Он выдохнул, поставил бутылку и упал на диван. Мориц остался стоять.

– Она беременна, – сказал Виктор устало.

Над пианино тикали настенные часы.

Морицу показалось, что он ослышался. Ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. Постичь размер беды.

Потом он медленно сел рядом с Виктором:

– Что вы будете делать?

– А вы бы что сделали? Вы ведь тоже солдат.

– Ясмина только и говорила все время о вас. Вы нужны ей сейчас особенно.

– А вы добрый. – Виктор как-то странно смотрел на Морица, тот не мог истолковать его взгляд. В ироничном тоне сквозило отчаяние: – Вы бы никогда не попали в такую передрягу. В вашей стране все упорядочено. А мы живем, не думая о завтрашнем дне, facciamo casino, c’est le bordel, вам этого никогда не понять.

– Расскажите родителям. Пока они не догадались.

– А как они узнают, кто отец? Может, вы им скажете? Мало ли с кем Ясмина еще якшалась!

– Она любит вас. У нее никого не было.

– Не знаю, как с этим в вашей стране. А в нашей меня семья проклянет.

– Ваша семья вас любит.

– Уже нет.

Мориц услышал ее первым. Босые ступни на плитках. Ясмина спускалась по лестнице, распущенные черные локоны поверх белой ночной рубашки. Мориц встал. Ясмина остановилась посреди комнаты – вопрос, немой укор, раскаленное ожидание.

– Я не трогал вашу сестру, – сказал Мориц в тишине, повернувшись к Виктору, но обращаясь скорее к Ясмине.

Виктор испытующе глядел на сестру. Она просто стояла и смотрела на них, ничего не говоря. Мориц ждал.

– Он говорит правду, Виктор. – Она протянула брату руку: – Идем?

Виктора, казалось, сейчас разорвет от напряжения, как подстреленного зверя в невидимой клетке. Он не взял ее руку, повернулся к Морицу:

– Спасибо, что не выдали нас родителям.

Но под внешним дружелюбием скрывалась угроза: попробуй только сказать!

Меня это не касается, хотел ответить Мориц. Но не смог, потому что его это касалось. Хотел он того или нет. Виктор встал, еще раз пристально посмотрел на Морица, и они ушли.

Мориц остался в полной растерянности. Свое чувство к Ясмине он не сумел бы выразить словами. Разговор с Виктором казался нереальным, впрочем, как и все, что случилось начиная с той ночи в подвале «Мажестика». В ту ночь его «я» незаметно разделилось на две части – внешнюю и внутреннюю. Первая по утрам являлась, как обычно, на построение, как будто ничего не произошло, а вторая надеялась, что Виктору удалось перебраться через линию фронта живым. Одна села в самолет, который должен был унести его в Европу, другая осталась в Северной Африке. Первая запрещала ему вмешиваться в жизнь Ясмины, вторую сводила с ума близость этой девушки. Одна знала, что с мужчиной, которого Ясмина выбрала, ей не найти счастья, другая хотела бы дать ей все то, что не способен дать Виктор.

Мориц считал, что эта его вторая половина – фикция, фантазм. Ведь она укрыта от мира. От мира, но и от него самого тоже. Но каждое утро, проснувшись и слушая голоса на улице, он мучительно осознавал, что это не сон, а реальность, в которой он заблудился.

Наверху было слышно прибой. На террасе ветер колыхал развешанные простыни. Над белыми домами Piccola Сицилии низко висела луна. Разбомбленную крышу уже наполовину восстановили, обрушившийся участок закрывал дощатый настил. В детстве Ясмина и Виктор спали на крыше – августовскими ночами, когда духота в комнатах была нестерпимой. Здесь же было прохладно, здесь они чувствовали себя свободными – невесомыми, парящими между землей и бесконечностью, под спинами теплый камень, над головами звездное небо. Глядя вверх, они фантазировали, что сейчас снится соседям, делились историями: пекарь Абделькадер видит во сне самый большой в мире багет, а его жена Рима гуляет по Парижу с другим мужчиной, которого зовут Жорж или Хавьер. А рабби Якобу снится, будто он пьет чай с Моисеем и узнает все тайны мира – лишь для того, чтобы наутро их забыть.

С моря набегали облака, ветер посвежел. Здесь, между сохнущими простынями, их никто не увидит.

– Я могу пойти с тобой, – сказала Ясмина.

– На войну?

– Вам же нужны медсестры. Я быстро научусь.

– Farfalla, тебе нельзя идти на войну беременной.

Ясмина обрадовалась, что он произнес это слово. Словно признал правду.

– Тогда останься ты.

Виктор ходил по крыше. Не знающий покоя зверь в незапертой клетке, подумала Ясмина.

– Как мы можем сказать это маме и папа́? Это немыслимо!

– Тогда давай убежим вместе. Что, если нам уехать в Алжир? У тебя нет друзей в Алжире?

– Ясмина, ты не понимаешь. Я принял присягу.

– Ты же сам говорил, тогда, в нашем хлеву, разве не помнишь? Что больше не хочешь убегать. Что хочешь свою семью. Voilà!

– Когда мы одолеем Гитлера. Но в этот мир рожать детей нельзя.

Она встала у него на пути:

– Виктор. Ты меня любишь?

– Да.

Есть сто способов ответить на этот вопрос, и Виктору его задавали десятки женщин. Но еще никогда ответ не давался ему с такой легкостью. Он любил ее, несомненно. Но так же, как есть разница между братской любовью и эротической, есть разница и между любовью к женщине и к матери твоего ребенка. Выросшие в средиземноморской семье знают, что сыновьям позволено все, пока родители не видят, но как только сын начинал свой взрослый путь, для него заканчивались юность, свобода, любовь – или то, что он принимал за любовь, – в ожидании чего-то куда более глубокого и трудного. И тогда в силу входили девочки, для которых прежде было под запретом то, что мальчикам позволялось, – они становились женами и матерями. И этот переход власти к женщинам оттягивали как раз мужчины. Но рано или поздно он свершался.

– А если пойти к доктору Абитболу? – спросил Виктор.

Абитбол избавлял Piccola Сицилию от нежеланных детей. Венгерский еврей, семья которого пришла в Тунис с Мальты. Никто об этом не говорил, но все знали о его занятии. И хотя все три религии строго запрещали это, женщины шли к доктору, если не оставалось другого выхода сохранить честь семьи. Доктор Абитбол также умел сшивать лишившуюся девственности плеву. Папа́ терпеть его не мог, и не столько по религиозным причинам, сколько за то, что Абитбол брал за свои услуги двойной гонорар – за медицинскую услугу, оказанную вполне искусно, и за молчание, в котором он был совсем не так искусен. Ясмину вовсе не потрясло предложение Виктора, она успела подготовиться к нему долгими ночами, когда мысленно вела этот разговор.

– Нет, – просто сказала она.

– Ты подумай. Если мама и папа́ об этом узнают…

– Если ты хочешь убить своего ребенка, сперва тебе придется убить меня.

Ясмина смотрела на него с вызовом. В ней был ребенок, его ребенок, он давал ей силу и уверенность, которых ей недоставало раньше. Она была не из тех девушек, кого нежелательная беременность ввергала в водоворот из чувства вины и самообвинений, нет, она гордилась тем, что станет матерью, что она – единственная из всех женщин Виктора – носит в себе его ребенка.

– Это быстро и совсем не больно, – сказал он.

И тут Ясмина поняла, что Виктор знаком с доктором Абитболом, что она вовсе не первая женщина, зачавшая от Виктора. И твердость ее от этой догадки только возросла, она не уступит ему, как уступали другие. Ее ребенок – дитя любви.

– Ты идешь воевать против Гитлера, потому что он хочет нас убить. И готов убить собственного ребенка?

– Но так все делают.

– Я – нет. Это мой способ борьбы с Гитлером. Они хотят нас убить? Тогда мы рожаем детей!

Виктор понял, что не переубедит ее. Больше всего он ненавидел, когда на него давили. Но обвинить в этом Ясмину он не мог. Беременность не была уловкой, сейчас на него давила сама природа.

– Хорошо. Я уйду воевать, а когда вернусь, мы все решим, ладно? Все будет хорошо, поверь мне.

– Виктор! Как ты себе это представляешь? Я должна сказать ребенку: погоди, не расти, пока не вернется папа? Ведь уже заметно!

– Ничего не заметно.

– Когда я голая, заметно!

Он уставился на ее ночную рубашку. Ей только того и требовалось. Она взяла его руку и приложила к своему животу:

– Чувствуешь?

Виктор не почувствовал ничего особенного, разве что небольшую округлость. И он капитулировал. Этого не должно было случиться, но оно росло. Ясмина осторожно, но решительно привлекла его к себе. Вдохнула его запах, ощутила волну возбуждения. Нежно и уверенно обвила Виктора руками, закрыла глаза в ожидании поцелуя.

Внезапно за спиной Виктора раздался шорох. Скрипнула доска. Ясмина открыла глаза. На лестнице, ведущей на крышу, перед дощатым настилом стоял Альберт. Неподвижный силуэт на фоне ночного неба. Альберт не произнес ни слова. Виктор и Ясмина тоже. Над провалом в крыше они смотрели друг на друга – дети, застигнутые в объятиях, и бесконечно одинокий отец. За секунды постаревший человек, мир которого обрушился.

– Папа́! – воскликнула Ясмина.

Альберт отвернулся и поспешно стал спускаться по лестнице. Он сбежал. Должно быть, он все слышал.

– Надо с ним поговорить, пока он маме…

– Останься здесь! – Виктор кинулся к лестнице.

– Погоди! – Ясмина бросилась следом, но он уже скрылся внизу.

Она спустилась на второй этаж. Там царила темнота. Потом раздался сбивчивый голос Виктора, пытавшегося объяснить, оправдаться, его оборвала хлесткая пощечина. Ясмина вскрикнула. Еще одна. Потом еще одна. И еще. И еще.

Виктор не защищался. Он ринулся по лестнице вниз, в гостиную, а отец не отставал ни на шаг, нанося все новые удары. Ясмина бросилась за ними, тщетно пытаясь остановить отца. Альберт оттолкнул ее, нанося сыну удары все более яростные, Виктор упал на пол, прикрывая лицо локтями, но по-прежнему не пытался отбиваться.

– Ты должен был ее защищать! Свою сестру! Ты мог бы держать свой проклятый конец в узде хотя бы в своей семье? Кто тебя этому научил? Чей ты сын? Есть у тебя хотя бы искра чести? Кто дал тебе право разрушать семью? Отвечай, черт возьми!

Ясмина никогда не видела отца в таком бешенстве. Он так разошелся, что даже подоспевшая Мими не могла его удержать. Не встань между ними женщины, он забил бы сына насмерть. Мими, поняв, что произошло, пошатнулась, словно это ей нанесли удар, – а ничем иным невозможная новость и не была – и уткнулась лицом в стену, почти теряя рассудок.

– Это правда? – выдавила она, обернувшись к Ясмине.

Ясмина даже кивнуть не посмела. Но и молчания хватило, чтобы подтвердить немыслимое.

Виктор, лежа на полу, скулил как ребенок.

Тогда Мими сделала неожиданное: она нагнулась и вытерла кровь с лица Виктора. Затем распрямилась, повернулась к Ясмине, омертвело стоявшей рядом с Альбертом, и сказала:

– Тебе непременно нужно было ввергнуть нас всех в беду?

Ясмина почувствовала, как земля уходит из-под ног. Мать в решающий момент отвернулась от нее, это чудовищное предательство потрясло даже Альберта.

– Я знала, что это ничем хорошим не кончится, – сказала Мими срывающимся голосом. – С самого первого дня знала. Но тебе во что бы то ни стало хотелось сделать добро, Альберт. Ты всегда должен делать добро! Теперь видишь, к чему это привело?

– Нет, мама, нет… – пробормотал Виктор.

– Замолчи, maledetto! – Она смазала его по губам. И снова повернулась к Ясмине, голос ее был тих и скрипуч: – Ты разрушила мою семью.

Больше она ничего не сказала. Слова ее перечеркнули пятнадцать счастливых лет, все, что вселяло в Ясмину уверенность. Каждое из этих слов было бездонным рвом, в секунду отделившим ее от людей, которых она любила больше всего на свете. Она стала чужой. Незваной гостьей. Искусительницей. Виновной.

Мориц растерянно смотрел на происходящее. Хотел бы он иметь мужество сделать три шага вперед, не больше, три шага, которые отделяют наблюдателя от мужчины, – и обнять Ясмину, из которой вытекала жизнь.

Альберт взял Мими за руку. Он медленно приходил в себя.

– Ты не можешь сваливать вину на нее.

– Ты предпочитаешь ее собственному сыну! Sfortunato!

– Это не так, Мими!

Старый спор, который они всегда скрывали от детей, вырвался наружу: Альберт винил жену в том, что она изнежила и избаловала их сына, а Мими ставила Альберту в вину, что он позволил Ясмине стать его любимицей, тогда как с сыном он слишком суров. Альберт никогда бы в этом не признался, но Виктор считал, что мать права. На Ясмину отец изливал любовь и сочувствие, тогда как Виктора презирал за богемный образ жизни. Возможно, по стопам отца Виктор не пошел именно из протеста, из страха не оправдать его ожиданий. А теперь он совершил самое худшее, что только мог вообразить отец. Тот скорее простил бы сыну убийство.

– Это моя вина, – сказал Виктор, вытирая с лица кровь.

– Но, Виктор…

– Мама, это только моя вина!

Подрагивающей рукой Альберт поднял с пола свои разбитые очки, взглянул на Виктора и сказал:

– Ты мне больше не сын.

В голосе его были мука и гнев, но каждый знавший его услышал бы и отчаяние, в пропасть которого он рухнул. Альберт медленно побрел вверх по лестнице, старый, сломленный человек. В комнате воцарилась тишина. Виктор встал. Его трясло.

Мими шагнула к нему:

– Figlio mio.

Виктор поправил разорванную рубашку и, не глядя на мать, подошел к Ясмине, которая испуганно вжалась в стену. Провел рукой по ее волосам и сказал:

– Я тебя люблю.

Поцеловал ее в губы и, по-прежнему не глядя на окаменевшую от ужаса мать, вышел из дома.

Виктор так и не появился больше. Не оставил ни сообщения, ни адреса, ни привета. Просто исчез, а с ним исчез и его заграничный паспорт. В доме осталась пустота, открытая рана, куча осколков, которые уже никто не смог бы склеить.

Несколько дней спустя пришло письмо для Ясмины. С его почерком на конверте. Она быстро надорвала конверт. Там лежала серебряная хамса со звездой Давида. Больше ничего. Ни клочка бумаги, ни обратного адреса. Ясмина осторожно достала медальон, подержала на ладони, поцеловала и закрыла глаза. Потом повесила хамсу на шею и поклялась, что снимет ее, только когда снова найдет Виктора.