Глава 27

Однажды вечером Мориц снял с вешалки костюм Виктора и надел. Ремень пришлось затянуть потуже, но в остальном костюм оказался впору. А к костюму черные полуботинки, итальянская кожа, – все изящнее и франтоватей, чем вещи, какие Мориц носил в Германии. В темноте, как он надеялся, он не будет бросаться в глаза. Он как раз собирался покинуть дом через черный ход, когда из кухни вышла Ясмина.

– Вам нельзя на улицу!

– Мне надо. Иначе я сойду с ума.

– Лучше сойти с ума, чем быть убитым.

– Не беспокойтесь, со мной ничего не случится.

– Виктор тоже так говорил.

Почему она удерживает его, спросил он себя, если она ему не доверяет? Ведь она должна бы радоваться, если его арестуют?

Голос Альберта спугнул обоих:

– Куда это вы собрались?

– Просто вдохнуть воздуха. Почувствовать себя нормальным.

– Это невозможно. Что вы будете делать, если патруль спросит ваши документы?

– Не знаю. Но…

К ним присоединилась Мими. Она была в ночной рубашке.

– Отведи его к месье Леви, – предложила она.

Альберт с сомнением взглянул на жену.

– Кто это? – спросил Мориц.

– Месье Леви чинит радиоприемники, – ответил Альберт.

– Радиоприемники?

Мими продолжала гнуть свое:

– Скажи ему, что Мориц – немецкий еврей, что он в бегах.

Альберт наморщил лоб.

– А это может сработать…

Мориц вопросительно переводил взгляд с одного на другого.

Альберт снял очки и сказал почти шепотом, словно за дверью стоял жандарм:

– Месье Леви годится не только по части радио. Однажды он нарисовал на салфетке такого да Винчи, что не отличить от оригинала!

Мориц начал понимать.

– Он помогает евреям бежать из Европы. Они прибывают через Палермо и Марсель, а отсюда уже едут дальше, в Америку или Палестину. Но американцы заблокировали порты, а в Палестине британцы заворачивают корабли назад. Там протесты местных против новоприбывших. Словом, нужны правильные бумаги. Вы понимаете?

– Да. Давайте сходим к нему.

– Вам к нему нельзя. Месье Леви очень недоверчив.

Альберт поднялся в спальню и вернулся с удостоверением личности Виктора, которое они сохранили. Раскрыл серый, потертый документ. Фото Виктора в черном костюме и галстуке, размашисто написанное имя, поверх – красный штамп: ЕВРЕЙ.

– Вы примерно одного возраста. Если Виктор вернется, мы заявим, что документ утерян, и он получит новый.

На следующий день Мориц починил старую камеру Альберта с объективом-гармошкой. Альберт где-то раздобыл пленку, зарядил в камеру и усадил Морица на стул перед задернутыми занавесками. Морицу непривычно было находиться по другую сторону от камеры, и он нервничал. Ясмина откровенно забавлялась, наблюдая, как он непрерывно дает указания по поводу выдержки и диафрагмы.

– Да замрите же вы наконец! – прикрикнул Альберт.

Вечером Альберт с отснятым негативом и удостоверением отправился к месье Леви на рю де ль’Авенир.

И потом они сделали то, о чем не стали рассказывать женщинам. Мориц попросил об этом Альберта, чтобы уже быть совершенно уверенным. На тот случай, если его арестуют и будут допрашивать. Альберт не отмахнулся от его опасений, как боялся Мориц, а подхватил идею по поводу обрезания. Вопрос был слишком интимный. Они тайком посетили месье Меллулу, старого мохела, который больше не практиковал. Альберт лечил его бесплатно, так что Меллул задолжал ему ответную услугу. Под строгим секретом они рассказали ему правду. Старик был так тронут тем, что Мориц сделал для Виктора, что поклялся унести эту тайну с собой в могилу. В своем маленьком темном жилище месье Меллул по всей форме провел «брит-мила», как будто Мориц действительно был евреем. На прощанье он вручил Морицу Тору со словами:

– Праведного гоя Бог любит больше, чем того неправедного, который ходит в синагогу.

На второй Шаббат после обрезания, когда все сели ужинать, Альберт с улыбкой выложил на стол удостоверение Виктора. Ясмина раскрыла документ. Подделка была превосходной. Темно-синий официальный штамп безукоризненно налезал на фото Морица.

– Он гений, не правда ли? – сказал Альберт.

Когда Ясмина увидела фото немца рядом с именем Виктора и датой его рождения, ее охватило неприятное чувство.

– А где фото Виктора?

– Месье Леви его сжег.

– Зачем?

– Из-за штампа. Оно не должно никогда всплыть.

Ясмина поджала губы. Мориц заметил это.

– Когда Виктор вернется, я сфотографирую его.

Ясмина протянула ему удостоверение. Виктор Сарфати, 21 ноября 1916 года, Тунис. ЕВРЕЙ. Теперь Мориц был евреем с итальянской фамилией и французским гражданством. Виктор Сарфати стал его страховкой.

– Носите его всегда при себе, – сказал Альберт. – И если солдаты спросят вас о родителях, то называйте нас.

– Спасибо. Я очень ценю это.

– Лехаим, Виктор! – воскликнула Мими с улыбкой и подняла бокал.

Они чокнулись. Глядя Морицу в глаза, Ясмина ощущала странную смесь из благодарности и гнева. Может, этот парень и спас Виктора, но почему теперь он сидит здесь, а не ее возлюбленный? Мориц, угадывая ее неприязнь, ощутил себя лишним. Мошенником поневоле.

Альберт встал и зажег на столе четыре свечи.

– Еще одну, – потребовала Ясмина. – Так Виктор тоже будет с нами.

Альберт кивнул и принес еще одну свечу. Мими зажгла ее, подержала над всеми свечами ладони, потом закрыла руками глаза и произнесла благословение. Когда Альберт разрезал хлеб, Мориц втайне спросил себя, жив ли еще Виктор.

После еды Мориц сунул удостоверение в карман брюк, чтобы наконец совершить долгожданную прогулку. Снаружи стрекотали цикады, было еще тепло, в воздухе пахло ранним летом.

– Я сейчас вернусь. Только на четверть часа.

– Погодите, – остановил его Альберт. – Я вас провожу.

Ясмина и Мими с тревогой смотрели на мужчин, когда те выходили из дома. В темноте они выглядели отцом и сыном.

На вечернем проспекте де Картаж, ведущем к Карфагену, бурлила жизнь. Пахло рыбой, маслом и дешевыми духами. На раскаленных грилях шипели початки кукурузы, сквозь толпу пробирались лоточники с печеньем, беззубые торговцы выставляли бумажные кульки с фисташками, арахисом и тыквенными семечками. Местные и солдаты фланировали между кафе Vert и казино, как будто никогда и не было никакой войны. Мориц приноровился к медленному шагу Альберта, нырнул в толпу, сплавился с ней. Его удивило, насколько это оказалось легко. Его светлая кожа явно никому не бросалась в глаза – как-никак половина людей здесь были европейцы. Со своими русыми волосами он не мог соответствовать средиземноморскому типу, но вполне сходил за итальянца-северянина или француза. Только говорить было нельзя, чтобы его не выдал акцент. Тут и там он замечал жандармов, проверявших документы. Свернув в переулок, они направились в сторону берега. На черной поверхности ночного моря покачивались лодки, туда-сюда прогуливались любовные парочки. Никто не обращал внимания на двух мужчин. Мориц вглядывался в темноту. Огни кораблей на рейде. Где-то там, за ними, совсем не так далеко, Сицилия, Европа. Уличный продавец-подросток заговорил с ними:

– Сигареты? Жевательная резинка? Американские!

– Нет, спасибо, – ответил Альберт, взял Морица под руку и повел его назад, к дому.

Эта короткая прогулка придала Морицу решимости. Отныне он каждый вечер выходил из дома. Шел всегда по одним и тем же улицам, для уверенности, и на прохожих, попадавшихся навстречу, оттачивал свое умение не бросаться в глаза. Он и раньше был мастером по этой части, прячась за камерой, но теперь задачу себе поставил посложнее – сделаться невидимкой, ничем не прикрываясь. Он понимал, что тут важна не только внешность. Не имеет значения, в шляпе ты, в пальто. Невидимость идет изнутри. Чтобы исчезнуть с радаров других людей, он должен прежде сам научиться не обращать на них внимания. Так, будто его взгляд – луч света, который он может выключить, заодно погасив и себя. Молчать глазами – вот что это такое, думал Мориц.

Как фотограф, он знал, что есть свет, который падает снаружи, и есть тот, что исходит изнутри, из глаз. Этот свет не измерить, но именно он определяет, взволнует зрителя портрет или не тронет. Глаза говорят всегда, они могут признаваться в любви, они могут вопить. Человек умеет контролировать свои голосовые связки, но не способен заставить замолчать свои глаза. В них, в отличие от объектива, вмещается весь хаос чувств: вожделение, любовь, страх, нежность, холодная и горячая ярость. Если бы человеку удалось все это погасить, его взгляд не вызывал бы у других людей ничего. Он стал бы ходячим мертвецом. Без желаний, без страхов.

Мориц фланировал по проспекту де Картаж и считал, сколько встречных посмотрели на него. Чем меньше, тем выше его успехи в невидимости. Но вскоре он оставил это занятие, поскольку для того, чтобы узнать это, ему приходилось – пусть и мельком – заглядывать человеку в глаза. А этого было вполне достаточно, чтобы его заметили. А должно быть так, будто его нет, совсем. Ни притворства, ни приветливой улыбки, ни слова в пекарне – отказаться от всего, что выделяет из толпы, что оседает в памяти людей. Чем меньше цепляться за их взгляды, тем лучше.

Однажды, когда он возвращался домой, ему попался большой уличный пес. Он грозно рычал, но не бросался. Мориц вспомнил то, что усвоил еще ребенком в деревне: не убегать. Для собаки бегство – признак слабости, и пес нападет. Но и смотреть собаке в глаза тоже нельзя – пес воспримет это как агрессию, вызов. Мориц просто двинулся дальше, не реагируя на рычание. Будто пса и не было, будто его самого не было. Глядя прямо перед собой, он миновал пса, захлебывающегося в рыке, но не пытавшегося наброситься. И тут все стихло. Мориц улыбнулся. Его охватило внезапное ощущение могущества.

Мир принадлежит невидимкам, думал он, а вовсе не громким и решительным, как все считают. На последних приходятся вся зависть, весь гнев и нападки, тогда как невидимки идут своим путем. Весь секрет в том, что надо не только не быть частью мира, но еще и не занимать никакой позиции по отношению к нему. Позиция предполагает некое «я», которое отстраняется от внешнего мира. И тем самым делает себя видимым. Досягаемым. Ты судишь и становишься судим. Вот если бы ему удалось перенести на свое дневное сознание то чувство из лихорадочных ночей, когда он не знал больше, кто он. В то время как другие молодые люди стремятся выделиться из массы, обзавестись знаками отличия, символами особости, он пойдет другим путем: избавится от самого себя. Станет никем. Научится не сопротивляться миру. Как когда-то в интернате – те годы он выдержал только благодаря тому, что выпал из поля зрения более сильных. И если сейчас сделать следующий шаг, если он просто позволит совершаться тому, что должно свершиться, доброе или злое, если укутает себя в туман бесстрастия посреди громкого, алчного мира, – если ему все это удастся, он станет невидимым.

Боевое крещение состоялось посреди проспекта де Картаж. На тротуаре перед кафе Vert стояли двое вооруженных американских солдат и проверяли у прохожих документы. Вместо того чтобы свернуть в переулок или в какое-нибудь заведение, Мориц пошел прямо на них. Смотрел внутрь, полностью уйдя в себя – настолько, что, казалось, он двигается в своем собственном мире, не в их, солдаты не были врагами, а потому в нем не было ни страха, ни гнева. Он просто шел мимо. Один из солдат повернулся к своему товарищу и задел Морица прикладом.

– Sorry, – сказал он.

А Мориц шел дальше, будто ничего не заметив. Он и вправду не ощутил боли, вообще ничего не почувствовал, словно укрытый ватой. Глаза его молчали. Его мысли молчали. Его чувства молчали. Лишь эйфория нарастала внутри. Он был непобедим.

Только постучав в дверь дома Сарфати, он вышел из транса. Дверь приоткрылась самую малость, и черные глаза Ясмины сообщили: что-то случилось. В следующий миг она открыла дверь шире, впуская его. Только войдя, он понял, что она плакала.

Альберт, сгорбившись, сидел на диване, держа очки в руках и вперив взгляд в пол. Мими сидела подле него, рука ее утешительно лежала на спине мужа. Она была бледна, в глазах страх. Виктор, подумал Мориц, они получили вести от Виктора. Плохие вести. Подойдя ближе, он заметил кровь на костюме Альберта.

– Вы поранились?

– Нет. – Альберт неловко надел очки.

Мориц увидел, что глаза у него покрасневшие. Слова давались Альберту с трудом, он будто пытался составить не дающиеся ему фразы о случившемся, ужасном.

– Американский бомбардировщик рухнул на центральные кварталы. Прямо на кафе. Много убитых. Раненых оперируют. Это была бойня.

Мориц испугался себя, потому что в первый момент испытал невероятное облегчение: погиб не Виктор. Люди в кафе. Чужие. И тут же устыдился того, что – в отличие от Альберта, Мими и Ясмины – всего лишь удивлен, но не потрясен. А если бы погибшие были немцами? Война притупила его чувства? Или плащ невидимки сделал бесстрастным и его сердце?

– В кафе был Латиф, – еле слышно сказала Ясмина. – Он часто там обедал.

Мориц почувствовал, как кровь отливает от лица.

– Мы вытащили его из-под обломков. Но он был уже мертв. Я больше ничего не мог сделать.

Голос Альберта прерывался. Он встал, снял запачканный кровью пиджак и прошел в кухню, чтобы умыться. Мориц все стоял посреди комнаты и вдруг почувствовал себя абсолютно никчемным. Ему хотелось утешить женщин, но как? Мими ушла за Альбертом в кухню, Мориц остался с Ясминой. Избегая смотреть на него, она принялась убирать со стола чайные чашки, чтобы занять себя. Все, что он мог сказать, казалось ему пошлым. Он забормотал было соболезнования, но умолк. Ясмина вышла.

Полная луна светила в окно. Веселый гомон, доносившийся с проспекта де Картаж, казался призрачнее, чем когда-либо. Мориц встал с кровати. О сне нечего было и думать. Он спустился в кухню, чтобы смыть пот с лица. Испугался, увидев, что кто-то сидит в полутемной гостиной на диване. То был Альберт, склонившийся над книгой. В стеклах очков отражался язычок свечи. Увидев Морица, он ничего не сказал, но Мориц прочел в его взгляде приглашение и сел рядом. Посмотрел на книгу. Еврейский шрифт. Тора.

– Вы верите в Бога, Мори́с? – спросил Альберт.

Мориц кивнул. Альберт отложил Тору.

– Я искал в этой книге объяснение. Но не нашел. – Альберт сказал объяснение, не утешение. – Господь есть Бог правды, говорится в Писании. Но разве жизнь справедлива? Почему преступники гуляют на воле, а Латиф должен был умереть? Говорят: кто делает добро, того Бог помилует. Но если кто и воплощал в себе добро, так это Латиф. Как может Бог нас любить, если он допустил, чтобы Латиф погиб такой ужасной смертью? Это может быть только безучастный Бог, покинувший свое творение. Что вы думаете, Мори́с?

Мориц не знал ответа. Может, он слишком далеко зашел в своей невидимости. У него просто не было никакого мнения.

– Я знаю, это еретические мысли, простите меня.

– Нет, нет, напротив, вы правы. Я тоже не знаю ответа, который имел бы смысл.

– Когда мы жили у Латифа, он как-то раз зачитал мне одно место из Корана. Если кто убьет невинного человека, это все равно что он убил бы все человечество. И если кто спасет человека, это все равно что он спас бы все человечество. Это же самое я нашел и в Талмуде. А есть ли такое утверждение в вашей религии?

– Это звучит так: Возлюби ближнего твоего, как самого себя.

Альберт устало вздохнул:

– Этим словам тысячи лет, но люди ведут себя так, будто никогда их не слышали. Может, вовсе не Бог покинул людей, а люди его оставили.

Да, подумал Мориц. Мы все оставили нашего Бога, когда сели в проклятые самолеты, чтобы нести в мир войну.

– Латиф был не просто консьерж «Мажестика». Латиф сам и был «Мажестик». Он владел пятью языками. Его дружелюбие никогда не было притворным, он всегда был участлив к собеседнику, будь то хоть богатый постоялец, хоть простой работник. А его остроумие, юмор. Щедрость. И если правда, что «Мажестик» воплощал в себе все лучшее в нашей стране, то теперь Тунис обеднел.

– Я очень его ценил, – сказал Мориц и подумал: какие пустые, ничего не значащие слова! Он вряд ли даже замечал консьержа. Они тогда налетели на «Мажестик» как саранча – не постояльцы, а господа.

Альберт встал и положил Тору на белый платок на полке. Все остальные книги стояли вертикально, только Тора лежала.

– У нас есть легенда про тридцать шесть цадиков. В мире в любой момент времени есть тридцать шесть праведников. Если один из них умирает, тут же рождается новый. Никто не знает их имен, никто не знает, богатые они или бедные, цари они или чистильщики обуви. Они редко бывают на виду, только когда евреи оказываются в большой опасности. Бог посылает их, чтобы спасти евреев, и как только задача выполнена, они снова уходят в тень. Только ради их благородства Господь не дает миру погибнуть, невзирая на его разложение. Вообразите себе, Мори́с! И ни один цадик при этом не знает, что он один из тридцати шести. Так что если кто-то утверждает, что он праведник, это совершенно точно не он.

Мориц представил земной шар между двумя чашами весов: горстка праведников против миллионов неправедных.

– У вас есть дети, Мори́с?

– Нет.

– Надо, чтоб были.

Альберт подошел к старому пианино и провел пальцами по крышке. Темно-коричневое дерево, потрескавшееся, кое-где надколотое.

– У меня никогда не было времени научиться играть на нем. Виктор в такие моменты подбадривал нас музыкой.

– Я… немного могу играть, – сказал Мориц. Наконец хоть что-то, чем он может быть полезен.

– Prego, Мори́с, сыграйте.

Альберт передвинул стул к инструменту, и Мориц сел. В последний раз он играл на пианино очень давно. Он поднял разбитую крышку. Нескольких клавиш не хватало. Солдаты, должно быть, выломали. Помедлив, Мориц взял первые ноты. Звучало расстроенно – словно севший голос человека после долгой болезни. Наверное, пыль проникла в деку.

– Что вы сыграете? Моцарта?

Реквием, может быть. Мориц начал было «Лакримозу», но Моцарт показался вдруг неуместным. Нужно что-то, отвечающее чувствам Альберта. Или его собственным – если бы только он знал, что чувствует. Пальцы Морица пробежались по клавишам, педалью он добавил звукам дыхания, с каждым аккордом чувствуя, как его игра освобождает запорошенный звук старого пианино. Одна триоль следовала за другой, и неизвестно откуда вдруг в правой руке возникло адажио бетховенской «Лунной сонаты». Левая рука нашла нужную октаву. До-диез минор, припомнил он, потом ниже, тяжелое си под раскатистую гармонию правой, он закрыл глаза и отдался темной мелодии, этому своеобразному adajio sostenuto, которое всегда звучало как ночь, меланхолично и задумчиво, играть такое днем невозможно, иначе сразу заблудишься, точно в лесу, и как же давно он не вдыхал лес, заснеженные немецкие ели, зимнюю ночь, полную звезд, снег, залитый лунным светом.

Он скорее угадал за спиной почти бесшумные шаги – босые ноги по плиткам, это спустилась Ясмина в ночной рубашке, привлеченная неожиданными звуками. Мориц повернул голову и заметил разочарование на ее лице – разочарование, что это он, а не Виктор пробудил инструмент к жизни. Но тут Альберт подал ей знак, и она остановилась у пианино так, что Мориц мог видеть ее боковым зрением, белая фигура, освещенная свечой. До него долетал ее запах, юный и сводящий с ума, так близко к нему она стояла, глядя на его руки. Потом она отступила к отцу, села рядом, зарылась лицом в его плечо. Альберт нежно обнял дочь. Мориц не мог видеть ее лица. Но он слышал, что она тихо плачет. Дыхание его пресеклось. Как будто ее слезы растворили в нем все то окаменевшее, запечатанное. Она оплакивала его.

Внезапно с улицы донесся шум. Это были соседи.

– Мы думали, Виктор вернулся.

– Нет, – сказал Альберт, – это один из рабочих, Мори́с.

– Машалла! Meraviglioso!

Мориц закончил адажио. Во внезапно наступившей тишине он ощущал, как кожу гладит прохладный ветерок из открытого окна. Ему было неприятно, что на него смотрят.

– Не хотите ли войти? – спросил Альберт.

– Нет, спасибо. Bonne nuit, Albert. Laila saida, ya Yasmina. Buona notte, Maurice.

Далеко за полночь, когда Мориц лежал в постели и смотрел на светлое от луны небо над крышами, бесшумно открылась дверь. Ясмина. Белая ночная рубашка, волосы распущены. Убедившись, что он не спит, она скользнула в комнату, закрыла за собой дверь и села на стул у кровати.

– Когда вы сегодня играли, – тихо сказала она, – вы вернули сюда Виктора.

Мориц сел. На нем было только исподнее. Но это ее не смущало.

– Спасибо, – сказала она.

– Я только немного поиграл…

– Я имею в виду, спасибо, что вы ничего не сказали. Моим родителям. – Она пристально смотрела на него. Темные глаза в лунном свете. – Вы меня осуждаете?

– Нет. Какое я имею право?

– Это не так, как между другими братьями и сестрами, вы должны знать. Происходит многое, и люди не говорят об этом. Но я его действительно люблю.

Зачем она мне это объясняет? – подумал он. Какое ему до этого дело? Какая ей разница, одобрит он это или осудит?

– А у вас есть кто-то, кого вы любите? – спросила Ясмина.

– Я обручен.

Ясмина испытующе глянула на его руку.

– Вы не носите кольцо.

– Вы мне не верите?

– Не знаю. – Она улыбнулась.

– Показать вам фотографию?

– Да.

Он потянулся к своим брюкам, достал портмоне и вынул из него фото. Немного помедлил. Потом протянул ей. Ясмина пересела на край кровати, повернула снимок к лунному свету. Ванзее. Деревянные мостки. Открытая улыбка Фанни.

– Она красивая. Как ее зовут?

– Фанни.

Она молчала, как будто имя ей не понравилось.

– Вы тоскуете по вашей fidanzata?

– Да. Но… знаете, когда так долго не видитесь, не переписываетесь…

Она не сводила с него глаз, явно желая, чтобы он объяснил.

– Вы ее забыли?

– Нет. Разве вы забыли Виктора?

– Я его никогда не забуду!

Ее уверенность нравилась ему. Если и Фанни так же тверда в своем чувстве, подумал он, то все будет хорошо.

Ясмина вернула фото.

– Сейчас полнолуние. Она тоже сейчас думает о вас и гадает, когда вы вернетесь.

– Она гадает, жив ли я вообще.

– Почему вы ей не напишете?

– А если письмо перехватят? Дезертирство карается смертью.

– Вы недостаточно ее любите!

– Как вы можете так говорить?

Ясмина провела пальцами по волосам.

Его смущало, как человек может быть одновременно и таким гордым, и таким ранимым. Он пытался отгадать ее мысли, пока она не сказала:

– А что бы вы сделали, если бы ваша невеста изменила вам?

Мориц растерялся:

– Не знаю.

– Вы бы ей тоже изменили? Из мести?

– Нет.

Он не понимал, к чему она клонит. Было еще что-то, чего она ему не сказала?

– А вы? Что вы собираетесь делать? – спросил он.

– Ждать…

Мориц кивнул. А что им еще остается?

– Но я не могу ждать! – вдруг вырвалось у нее с отчаянием, испугавшим его.

– Он вернется. Надо только потерпеть.

– Невозможно!

– Почему?

– Потому что… – Она не сводила с него глаз, будто проверяя, может ли он хранить тайну. Потом резко встала и направилась к выходу. – Buona notte, Maurice.

Она исчезла так же тихо, как и вошла.

Мориц почти не спал в ту ночь. Наутро Альберт приветствовал его особенно дружелюбно, Ясмина делала вид, будто между ними ничего не произошло. Да ведь и в самом деле ничего не произошло. Или все-таки?

Мориц остался дома один, семья села в «ситроен» и поехала на похороны Латифа. В черных одеждах на черной машине. Стоял ясный день, ничто не указывало на вчерашнюю катастрофу. Дети на улице играли в футбол. Мориц тоже поехал бы с ними, но это было чересчур рискованно. Слишком много народу – не только семья Латифа, но и весь персонал «Мажестика», да и американцы могут тоже прийти.

В гостиной звучало лишь тиканье часов. Мориц чувствовал себя чужим в пустом доме. Он сел за пианино и попытался припомнить вариации Гольдберга. Но музыка не давалась. Мысли его занимала Ясмина. Внезапно в дверь постучали. Он замер. Снова постучали, уже настойчивее. Может, соседи – а может, кто-то выдал его. Нерешительные шаги за дверью. Мориц выглянул в окно – и увидел спину солдата в форме. Он быстро опустился на пол в углу, который не просматривался через окно. Потом услышал какое-то шорканье, будто кто-то скреб по стене дома. Следом стук на втором этаже. Кто-то взобрался по фасаду наверх и открыл окно. Мориц услышал шаги над головой. Мужские шаги. Он лихорадочно раздумывал. Если он убежит через дверь, там могут оказаться другие солдаты, явившиеся за ним. Спрятаться. Кухня, кладовка. Он бросился было туда, но на лестнице уже послышался топот тяжелых башмаков. Едва успев скользнуть в кухню, Мориц понял, что шаги следуют за ним. Положение было безвыходным. Солдат его услышал. Мориц схватил кухонный нож и повернулся к двери. Она открылась. Солдат заметил Морица с ножом и испуганно вздрогнул. На нем была французская форма.

– Кто вы такой? – спросил мужчина по-итальянски.

И тут Мориц узнал его, хотя у того были короткие волосы и он сильно похудел.

– Виктор?

Да, это был он. Виктор в форме Армии Свободной Франции. Вид у него был серьезный, куда более жесткий, чем тогда. На шее серебряная хамса со звездой Давида. Виктор напрягся, увидев одежду Морица, – чужой мужчина надел его вещи. Мориц положил нож и медленно развел руками. Виктор подошел ближе.

– Это я, – сказал Мориц.

– Мы знакомы?

– Да. «Мажестик». На мне была немецкая форма. Вы дали мне записку.

Взгляд Виктора недоверчиво обшаривал лицо Морица. Медленно, очень медленно до него доходило. Он расслабился.

– Так вы действительно… нашли мою семью?

– Да.

Мориц попытался выдавить улыбку и осторожно протянул руку. Виктор не взял ее, а крепко схватил его за плечи, притянул к себе и обнял с такой горячностью, что у Морица перехватило дыхание. Пальцы Виктора взъерошили ему волосы, он поцеловал его в щеку.

У Морица не было брата, но в этот момент он понял, каково это – иметь его.

– Как тебя зовут? – спросил Виктор, жадно глядя ему в глаза.

– Мори́с.