Для этих упражнений желательно применять дидактический материал, которым пользуются в главных учреждениях для глухонемых в Германии и Америке. Подобные упражнения являются введением в изучение искусства речи и в высокой степени способствуют сосредоточению различительного внимания детей на модуляциях человеческого голоса. В первые годы детства необходимо уделять большое внимание воспитанию речи. Другая цель подобных упражнений – приучить ухо ребенка к шумам: он научается различать самый легкий шум и сравнивать его со звуком; делается чувствительным к грубым и нестройным шумам. Такое воспитание чувства представляет ту ценность, что упражняет эстетический вкус и в высокой степени содействует выработке практической дисциплины. Все мы знаем, как дети нарушают порядок в доме своими криками и шумом опрокидываемых предметов.

Строго научное воспитание чувства слуха практически недостижимо при обычном дидактическом материале. Иначе и быть не может, так как ребенок не в состоянии упражняться самостоятельно, как это возможно было в области других чувств; с инструментом, воспроизводящим градацию звуков, может за раз работать только один ребенок. Другими словами, для распознавания звуков необходима «абсолютная тишина».

Г-жа Маккерони, директриса «Дома ребенка» в Милане, изобрела и заказала в Ливорно набор из тринадцати колокольчиков, подвешенных на деревянной раме. Эти колокольчики совершенно тождественны по внешнему виду, но когда их ударяют молоточком, они дают следующие тринадцать тонов:

Набор состоит из двух рядов по тринадцать колокольчиков и четырех молоточков. Ударив в один из колокольчиков в первом ряду, ребенок должен отыскать соответствующий звук во втором ряду. Это упражнение представляет большую трудность, так как ребенок не умеет ударять всегда с одинаковой силой и производить звуки, варьирующие в силе. Даже когда учительница ударяет молоточком, дети с трудом находят разницу в звуке. Нам кажется, что этот инструмент в своей внешней форме вряд ли особенно практичен.

Для распознавания звуков мы применяем Пиццолиеву серию свистков; для распознавания оттенков шума берутся коробочки, наполненные веществами более или менее мелкими (от песка до гальки). Шум мы производим, встряхивая коробочки.

Практически урок я веду следующим образом: я прошу учительницу восстановить тишину обыкновенными мерами и затем продолжаю ее работу, делая тишину более глубокой. Я произношу: «ст! ст!» модуляциями, то резкими и короткими, то протяжными и тихими, как шепот. Детей это мало-помалу гипнотизирует. Я то и дело произношу: «Тише, еще тише!», – и опять издаю свистящий звук, все больше понижая голос и повторяя: «Тише, еще тише!» замирающим голосом. Потом, чуть не драматическим тоном, вот как в море с суши доносится колокол, я, точно лишаясь чувств, шепчу: «Теперь я слышу стенные часы. Теперь я слышу полет мухи и мошек…»

Дети с восторгом соблюдают столь абсолютную, столь полную тишину, что комната кажется безлюдной; наконец, я произношу шепотом: «Давайте закроем глаза».

Это упражнение, будучи повторенным, так приучает детей к неподвижности и к абсолютной тишине, что если кто нарушит ее, довольно одного звука, одного взгляда, чтобы немедленно призвать его к порядку.

В такой тишине мы начинаем производить различные шумы и звуки, вначале сильно контрастирующие, а затем все более сходные. Иногда мы проводим сравнения между шумом и звуком. Мне кажется, наилучших результатов мы достигали примитивными средствами, какими пользовался Итар еще в 1805 году. Он брал барабан и звонок. Его урок заключался в демонстрации градуированного ряда барабанов, дававших шумы или, лучше сказать, тяжелые гармонические звуки – ведь и барабан принадлежит к музыкальным инструментам – и ряда звонков, от колокола до колокольчиков. Камертон, свистки, шкатулки не привлекают ребенка и не воспитывают чувства слуха в такой мере, как эти инструменты. Любопытно, что два великих человеческих начала – ненависть (война) и любовь (религия) – ввели эти два разных инструмента: барабан и колокол!

Водворив тишину, следует звонить в хорошо подобранные колокольчики, то мягкого и густого тона, то звонкого и веселого. И когда мы проведем, так сказать, воспитание всего детского организма при помощи разумно выбранных звонов колокольчика, и по телу детей разольется мир, проникающий в самые фибры их существа, они станут чувствительны к грубому шуму и научатся не любить, а избегать нестройных и неприятных звуков. Ведь ухо человека, получившего музыкальное воспитание, страдает от резких или диссонирующих нот. Мне нет надобности доказывать примерами всю важность подобного воспитания детей. Новые поколения вырастут более уравновешенными. Им будут противны беспорядок и нестройные звуки, режущие наше ухо в безобразных домах, в тесноте которых живут бедняки, отданные в жертву самым низменным, самым животным инстинктам.

Музыкальное воспитание. Оно должно быть тщательным и методическим. Вообще говоря, маленькие дети равнодушно проходят мимо хорошего музыканта, как прошло бы животное. Они не воспринимают нежного комплекса звуков. Уличные дети собираются вокруг шарманщика, словно приветствуя шум, которым они наслаждаются вместо звуков.

Для музыкального воспитания мы должны создать как инструменты, так и музыку. Цель инструментов, кроме распознавания звуков, должна заключаться в пробуждении чувства ритма, в поощрении к спокойным и координированным движениям тех мускулов, которые уже вибрируют в тишине неподвижности.

Я полагаю, что всего больше подходят для этой цели струнные инструменты, особенно упрощенная арфа или лира: вместе с барабаном и колокольчиком она образует троицу классических инструментов. Арфа – инструмент интимной жизни личности. Легенда вкладывает ее в руки Орфея, народные предания влагают ее в руки волшебницы, а сказка – в ловкие руки принцессы, покоряющей сердце прекрасного принца – словом, относят ее к временам мирного и простодушного человечества, к временам жития, подобного несложной жизни ребенка. Учительница, поворачивающаяся спиной к детям для того, чтобы извлечь из фортепиано сомнительной прелести звуки, никогда не будет воспитателем их музыкального чувства.

Ребенка надо очаровывать всячески, как взглядами, так и позою. Учительница, которая, нагнувшись к окружавшим ее детям, свободным в своих проявлениях, заденет несколько струн в несложном ритме, вступит в общение, в сношение с душой ребенка. Тем лучше, если игру сопровождает ее голос, и дети вольны вторить ей, не будучи обязаны петь. Тогда она может выбрать наиболее «пригодные для воспитания» песни, это те, которым в состоянии подпевать все дети. Необходимо градуировать сложность ритма сообразно различию возрастов, чтобы песню добровольно могли подхватывать либо старшие дети, либо малютки. Во всяком случае я убеждена, что простые примитивные инструменты, вроде волынки и струнных, наиболее пригодны для пробуждения в душе ребенка мягких, спокойных настроений.

Наоборот, духовые инструменты, как труба и свирель, вызывают ритмические мускульные движения и весьма воспитательную самопроизвольную гимнастику, т. е. танец; танец должен скорее приближаться к веселым, простым и свободным движениям крестьян на току, чем к сложным салонным танцам.

Я предложила директрисе «Дома ребенка» в Милане, очень даровитой музыкантше, произвести ряд опытов для исследования музыкальных способностей маленьких детей. Она произвела ряд опытов с фортепиано и убедилась, что дети нечувствительны к музыкальному тону, а только к ритму. На ритме она построила простые легкие пляски, желая изучить влияние ритма на координацию мускульных движений. К своему удивлению, она убедилась в воспитательно-дисциплинарном влиянии такой музыки. Почти все ее питомцы росли без всякой дисциплины, на улицах и дворах, и почти все имели привычку подпрыгивать. Будучи ревностной сторонницей свободы и не считая подпрыгивание дурным актом, она их никого не останавливала. И вот она заметила, что по мере того, как она разнообразила и учащала ритмические упражнения, дети мало-помалу отставали от некрасивой привычки подпрыгивать и наконец совсем забыли о ней. В один прекрасный день директриса попросила объяснить ей эту перемену в их поведении. Некоторые малютки только смотрели на нее, не говоря ни слова, старшие дети давали различные ответы, но смысл их был одинаков: «прыгать нехорошо», «прыгать безобразно», «прыгать грубо». Вот блестящий триумф нашего метода!

Этот опыт доказывает, что можно воспитывать мускульное чувство ребенка, и показывает также, какой утонченности может достигнуть это чувство, когда оно развивается в связи с мускульной памятью и с другими формами чувственной памяти.

Испытание остроты слуха. Единственный вполне удачный эксперимент, какой нам покуда удалось провести в «Доме ребенка», это – эксперимент с часами и с шепотом. Опыт этот не поддается измерениям, но он очень полезен, давая нам приблизительное представление об остроте слуха у ребенка.

Опыт заключается в том, что, водворив полную тишину, мы обращаем внимание детей на тиканье часов и на все шумы, обычно не достигающие их слуха. Затем мы вызываем детей по очереди из смежной комнаты, произнося имя каждого вполголоса. Готовясь к этому упражнению, необходимо объяснить детям истинный смысл тишины. С этой целью я устраивала различные игры в молчанку, которые удивительно способствуют водворению образцовой дисциплины в наших «Домах ребенка».

Я обращаю внимание детей на себя, даю им наблюдать, как тихо я себя веду.

Я принимаю различные позы – встаю, сажусь, все время молча и очень спокойно. Даже пальцы, если я ими шевельну, могут произвести звук, хотя и очень незаметный. Мы можем дышать так, чтобы нас не было слышно, я же поддерживаю абсолютную тишину – вещь весьма не легкая. Я подзываю ребенка и прошу его делать то же, что и я. Он шевелит ногой и этим производит шум! Он шевелит рукой, протягивает ее и – опять шум! Дыхание его не вполне бесшумно, не такое спокойное, абсолютно неслышное, как мое! В то время, как ребенок проделывает это упражнение, и мои краткие разъяснения сменяются промежутками неподвижности и тишины, остальные дети следят за нами и слушают. Многие из них заинтересовываются фактом, которого не замечали раньше – именно, что мы делаем столько шума, не замечая этого, и что есть различные степени тишины. Абсолютная тишина получается тогда, когда ничто, абсолютно ничто не шевелится. Они с изумлением смотрят на меня, когда я стою посреди комнаты так тихо, словно «меня нет». Потом они пробуют подражать мне и даже перещеголять меня. Я то и дело обращаю внимание на чьи-нибудь ноги, шевельнувшиеся почти бессознательно, и в страстном желании достигнуть полной неподвижности ребенок начинает обращать внимание на каждую часть своего тела. После всего этого воцаряется тишина, совсем отличная от того, что мы беспечно называем этим словом. Кажется, словно жизнь постепенно угасает, словно комната мало-помалу пустеет, словно в ней никого уже не осталось. Тогда мы начинаем слышать тиканье часов, и этот звук, как нам кажется, возрастает в силе по мере того, как тишина становится абсолютной. С улицы, со двора, казавшихся безмолвными, начинают доноситься звуки – то защебечет птичка, то пройдет ребенок. Детей очаровывает эта тишина. «Здесь, – говорит директриса, – уже больше нет никого; дети все куда-то исчезли».

Достигнув такой тишины, мы затемняем комнату и даем детям закрыть глаза, а голову положить на руки. Они принимают эту позу, и в полутьме воцаряется абсолютная тишина.

«Теперь слушайте, – говорим мы, – тихий голос будет называть вас по именам». Затем, уйдя в соседнюю комнату и встав в дверях, я начинаю звать тихим голосом, отчеканивая слоги, словно кричу из-за горы. Голос этот, почти таинственный, кажется, проникает в самое сердце, в самую душу ребенка. Каждый ребенок, будучи позван, поднимает голову, открывает глаза, словно пробуждаясь от блаженного самозабвения, затем поднимается – бесшумно, стараясь не шевельнуть стулом, и выходит на цыпочках так тихо, что его еле слышно. Однако его шаги раздаются в тишине среди общей неподвижности.

Дойдя со счастливым личиком до двери, он бросается в комнату, подавляя смех; иной ребенок прячет свое личико в складках моего платья, третий, обернувшись, любуется товарищами, застывшими в немом оцепенении, как статуи. Тот, которого позвали, чувствует себя польщенным, словно он получил подарок, награду, а они ведь знают, что всех позовут, начиная с самого молчаливого в комнате. И вот каждый старается полной тишиной заслужить честь быть позванным одним из первых. Однажды я была свидетельницей того, как трехлетняя крошка пыталась подавить чихание, и как это удалось ей. Она задержала дыхание и вышла из борьбы победительницей. Какое изумительное усилие!

Эта игра чрезвычайно нравится детям. Их напряженные лица, их терпеливая неподвижность – свидетельствуют об огромном удовольствии, испытываемом ими. Вначале, когда я еще не знала души ребенка, я показывала им сласти и игрушки, обещая все это дать тем, кого позовут. Я полагала, что убедить ребенка сделать необходимое усилие можно только обещанием подарка. Но вскоре я убедилась, что в этом нет нужды.

Дети, сделав необходимое усилие для поддержания тишины, наслаждались самим ощущением. Им приятна была сама тишина. Они были подобны кораблям, укрывшимся в надежную гавань; они были счастливы, испытав нечто новое, одержав победу над собою. Вот в чем была их награда. Они забывали об обещанных им сластях и не хотели даже притрагиваться к игрушкам, которые, как мне казалось, будут их прельщать. Я поэтому оставила бесполезные уловки и с изумлением убедилась, что игра становится все более совершенной, и трехлетние дети остаются неподвижными в тишине все время, какое требуется, чтоб вызвать из комнаты целых сорок детей! Вот когда я узнала, что душа ребенка обретает свою собственную награду и имеет свои духовные наслаждения. После этих упражнений мне казалось, что дети стали мне ближе, и уж, конечно, они стали более послушными, более нежными и кроткими. И в самом деле, мы ведь были изолированы от мира и пробыли много минут в теснейшем общении – я звала их, а они в совершенной тишине внимали голосу, направленному лично к каждому из них и делавшему каждого из них счастливым!

Урок тишины. Я хочу описать один урок, давший детям представление о полной тишине, какой только возможно достигнуть. Однажды, собираясь войти в «Дом ребенка», я встретилась во дворе с женщиной с четырехмесячным ребенком на руках. Ребенок был туго спеленат, как это принято у жителей Рима (такого ребенка в пеленках итальянцы называют «пупа»). Грудной младенец казался воплощением покоя. Я взяла его на руки, и он продолжал лежать в безмятежной тишине. Я отправилась с ним в классы, откуда дети выбежали мне навстречу. Они всегда приветствуют меня таким образом, обвивая меня ручонками, цепляясь за мое платье и чуть не опрокидывая меня в пылу восторга. Я улыбнулась им и показала «пупу». Они поняли и стали прыгать вокруг, с блестящими от удовольствия глазками, но не дотрагиваясь уже до меня, боясь потревожить ребенка.

Я вошла в класс, окруженная роем детей. Мы уселись, причем я поместилась на большом стуле, вместо того чтобы сесть, как обыкновенно, на один из их маленьких стульев. Другими словами, я уселась торжественно. Дети посматривали на малютку с нежностью и с восторгом. Никто из них не произнес еще ни слова.

«Я принесла вам маленькую учительницу».

Изумленные взгляды и смех.

«Да, маленькую учительницу, ибо никто из вас не умеет быть таким спокойным, как она!»

После этого дети переменили свои позы и уселись спокойно.

«И все же никто из вас не держит так смирно рук и ног, как она».

Дети поправили свои руки и ноги. Я с улыбкой глядела на них.

«Да, но у вас руки никогда не будут лежать так смирно, как у нее. Вы хоть немножко ими шевелите, а она совсем ими не шевелит. Из вас никто не может быть таким смирным, как она!»

На лицах детей показалось серьезное выражение. Казалось, они поняли мысль о превосходстве маленькой учительницы над ними. Некоторые улыбались и, казалось, говорили глазами, что всю заслугу надо отнести на счет пеленок.

«Никто из нас не может быть таким безмолвным, безгласным, как она».

Всеобщее молчание.

«Невозможно лежать так тихо, как она, потому что… Прислушайтесь к ее дыханию, какое оно тихое; подойдите к ней на цыпочках!»

Несколько детей поднялись с мест и, медленно подойдя на цыпочках, склонились над малюткой, полной безмолвия.

«Никто из вас не сумеет дышать так бесшумно, как она».

Дети изумленно переглядывались. Им никогда не приходило в голову, что молчание младенца глубже молчания взрослого человека. Они почти совсем перестали дышать. Я встала.

«Подите тихо-тихо. Выходите на цыпочках и не делайте шума». И прибавила: «Вот я еще произвожу некоторый шум, но она, малютка, идет со мною и не производит шума, она выходит молча!»

Дети улыбнулись, они поняли правду и шутку моих слов. Я подошла к открытому окну и отдала «пупу» матери, которая стояла за окном и наблюдала за нами.

Малютка словно оставила после себя атмосферу нежного очарования, наполнившего детские души. И в самом деле, есть ли в природе что-нибудь нежнее спокойного дыхания новорожденного младенца? Есть какое-то неописуемое величие в этой крохотной человеческой жизни, в безмолвии и покое накопляющей силы и энергию. Когда думаешь об этом, то даже вордсвортово описание безмолвного покоя кажется слабым: «Какой покой, какая тишина! Единственный звук – капля, падающая с весла». Дети также почувствовали всю красоту и поэзию мирного безмолвия новорожденной человеческой жизни.