Полемика, возникшая между Тихо и Бэром, хорошо иллюстрирует старую философскую дилемму, обязанную в гораздо большей степени своим возникновением именно астрономии, а не какой-либо другой науке. Имеют ли выводы научных теорий какое-то отношение к природе описываемых ими вещей? Эта тема уже приобрела широкую популярность благодаря не вполне честному предисловию Осиандера к книге Коперника. Бэр был не меньшим скептиком, чем Осиандер. Коперник, Тихо и Кеплер склонялись к тому, что искомая ими система должна быть истинной и, в некотором смысле, реальной, а здравая астрономическая теория представляет собой нечто большее, чем средство прогнозирования грядущих событий. Бэр прекрасно понимал, что точный прогноз не является гарантией истинности теории, так как из ложных предпосылок, как иногда бывает, следуют правильные выводы. В Средние века эта чисто логическая точка зрения часто приводилась в качестве аргумента. Это сильно раздражало астрономов, но для лучшего понимания негодования Тихо нужно вспомнить почти детективную историю о том, как Бэр пошел на жульничество, чтобы присвоить себе планетную систему Тихо после тайного ознакомления с ее содержанием.

По происхождению Бэр был сыном крестьянина из Дитмарша (южная часть Ютландского полуострова). Одной этой причины оказалось достаточно для внушения аристократу Тихо мысли, что тот метит не на свое место. История гласит: в 1584 г., во время посещения Бэром Ураниборга, один из учеников Тихо – некий Андреас – якобы обчистил его карманы, когда тот спал. Именно тогда, как предполагается, и нашли уличающие его бумаги. Позже ему предъявлялось в качестве обвинения следующее: в системе Тихо орбита Марса пересекается с орбитой Солнца, а в системе Бэра полностью охватывает ее, так вот эту последнюю схему сам Тихо ошибочно нарисовал на одной из старых диаграмм.

Весной 1586 г. Бэр посетил двор ландграфа Касселя Вильгельма IV и, воспользовавшись случаем, описал свою новую планетную систему. Впечатление, произведенное им на ландграфа, было настолько сильным, что тот заказал одному из лучших изготовителей инструментов того времени Йосту Бюрги механическую копию этой модели – планетарий. Примерно тогда же ландграф написал Тихо письмо, интересуясь кометой 1585 г., и получил благоприятный ответ, доставленный одним из помощников Тихо. Это похоже на начало некоторого научного взаимодействия между двумя центрами, хотя и не всегда добровольного. (Мы видели, как Виттих содействовал переправке в Кассель чертежей многих инструментов, где впоследствии изготавливались их копии.) И что уж точно не входило в намерения Тихо, так это изготовление модели его собственной планетной системы от имени его конкурента.

Было ли здесь воровство или нет, мы не знаем, но система Бэра отличалась от системы Тихо в одном важном аспекте: он сообщил Земле суточное вращение вокруг своей оси, что, фигурально выражаясь, наполовину освободило ее от старых оков. Систему Бэра иногда называют «полутихонианской системой», хотя сам Бэр, вероятно, не согласился бы с этим наименованием, и его с таким же успехом можно было применить ко всем вышеупомянутым альтернативным системам. Ведь если мы откажемся от такого разграничения, то наберется по меньшей мере полдюжины авторов, претендовавших на самостоятельное изобретение подобной системы. Тихо не понравилось замечание Кеплера, что его система является очевидным отступлением от Коперника. Мы уже упоминали о памфлете 1599 г., написанном, скорее всего, Урсусом, в котором излагалась такая же точка зрения.

После того как Бэр утратил свою репутацию, у него, как полагают, начали проявляться признаки психического расстройства, после чего он лишился императорского патроната. Но каково было содержание украденных идей? Выражалось недовольство по поводу присвоения схем, изобретений, формул и таблиц, но никогда не говорилось о законченной системе мира. Когда позже Кеплеру поручили защищать Тихо, он увидел, что на кону стояло нечто гораздо более серьезное, чем амбиции двух людей, а именно – единое представление, замкнутая система гипотез, согласующихся с наблюдениями.

Прежде чем закончить рассмотрение этой полемики, будет полезно вспомнить об опасностях, подстерегавших тех, кто вносил в нее слишком яркие новаторские оттенки. Авторы XVI в. далеко не так часто, как принято об этом думать, настаивали на том, что астрономические теории – это «чистая фикция». Некоторые из них были склонны вслед за Филиппом Меланхтоном и другими астрономами из Лютеранского университета в Виттенберге брать на вооружение лишь отдельные математические приемы Коперника, а не всю его теорию в целом. Подобно прочим, они не являлись истинными коперниканцами, и все же это не делало их «фикционалистами» в строгом смысле этого слова. Большинство из тех, кто серьезно занимался рассмотрением философских вопросов, твердо верили, что астрономия не может претендовать на звание науки, способной предоставить реальное физическое знание. После Коперника и правда стало расти ощущение некоторой свободы в отношении поиска истинной космологической системы. Но, строго говоря, прежние доводы потеряли свою убедительность еще до публикации «De revolutionibus». Например, были такие ученые, как Джироламо Фракасторо, автор трактата «Homocentrica» (1538), пытавшийся возродить в реставрированном виде гомоцентрические сферы Евдокса. Однако, уже в который раз, желаемая свобода не подвигла их на то, чтобы сделать выбор, с их точки зрения, единственно верный.

После всего сказанного должно стать понятно, что по многим причинам путь от Коперника до Кеплера не стал легкой прогулкой. Были места, где его устилал педантизм, так часто сопутствующий академическому инакомыслию. Бэр обвинял Тихо, Кристофа Ротмана и эльзасского автора Хелизея Рёслина в том, что они либо не удосужились прочесть Коперника, либо неправильно его поняли. Кеплер, критикуя Бэра, использовал аналогичную аргументацию. Немалую роль играло и честолюбие. На исходе XVI в. появилось сразу несколько книг, в которых, во всяком случае внешне, вопрос о приоритете выдвижения геогелиоцентрической системы мира обсуждался с точки зрения ее соответствия истине. Методы отстаивания своего приоритета были самыми разными – от юридически-правового подхода Тихо до сатирических инвектив, используемых Бэром, который, вне всяких сомнений, отличался искушенностью в риторике. Например, около 1599 г. Бэр написал небольшой трактат с развернутым названием, оповещающим читателя, что книга содержит доказательство ясного изложения системы Аполлония в работах Марциана Капеллы и Коперника. Причина, по которой он не упомянул имени Тихо, очевидна: обвинение в плагиате, выдвинутое Тихо против Бэра, становилось абсурдным в случае, если гипотеза последнего имеет столь давнее происхождение. Однако гораздо интереснее всех этих стратегий, нацеленных на отстаивание приоритета, были различные мнения, высказываемые по поводу того, как следует судить об истинности астрономических суждений. Тихо, без сомнения, придавал громадное значение ориентации только на собственные наблюдения, и вряд ли нашелся бы кто-то, кто мог сравниться с ним в этом вопросе. К этому времени многие стали подумывать о том, что физическая теория могла бы придать бо́льшую убедительность их суждениям, хотя у каждого, понятно, имелось свое представление о том, какую физику считать верной. Наибольшим авторитетом пользовалось Священное Писание. Для Тихо оно имело большое значение, но гораздо бо́льшую роль оно играло в одной из самых читаемых книг Хелизея Рёслина «De opere Dei creationis» («О трудах Бога над творением», 1597). Некоторые авторы придавали особый вес критическому разбору текста древних источников. Это не всегда являлось знаком обструкционного консерватизма, поскольку одним из тех, кто этим занимался, был Кеплер. Хотя у нас не возникло бы повода уделять ему так много внимания, если бы у него не оказалось других достижений.

Можно сказать, что когда Кеплер ратовал за предельную истинность конкретных астрономических суждений, его философская позиция была слабее, чем у его оппонентов, в силу чего эти суждения следовало бы назвать мнениями, хотя сам он не проникся бы к нам благодарностью, если бы мы назвали их только гипотезами. В отличие от большинства тех, кто на протяжении всей истории догматично отстаивал свои претензии на истину, он не основывал окончательную версию своего учения только на наблюдениях и созданной им теории. Кеплер был силен в риторике, и аргументы, которые он приводил в пользу превосходства Коперника над Птолемеем, во многом основывались на эстетических соображениях простоты, гармонии, изящества и т. д. Кроме того, у него в запасе имелся сильный аргумент в пользу изобретенных им эллиптических траекторий. В отличие от систем с множеством кругов, его эллипсы демонстрировали окончательный вид пути в пространстве, то есть в точности то, что мог видеть наблюдатель, рассматривающий в течение некоторого времени нашу систему из далекой точки пространства. Эллипсы содержали в себе некий тип реальности, отсутствовавший в совокупности кругов.

По всей видимости, именно это имел в виду Кеплер, когда раз за разом повторял, что впервые создал систему, не нуждавшуюся в гипотезах. (Те, кто работал до него, как, например, Тосканелли и Апиан, зарисовывали траектории комет, но делали это без попыток построить хорошо продуманную теорию кометных орбит, поэтому их нарисованные траектории – это только траектории, ни больше ни меньше.) В сущности, тезис Бэра заключался в том, что если две гипотезы дают одинаково хороший результат, то не имеет большого значения, какую из них использовать. Кеплер же настаивал на том, что теории могут быть эквивалентными, но не во всем, а лишь в одном строго заданном отношении; при этом физическая сторона вопроса не должна сбрасываться со счетов. Он не был первым, кто отстаивал такую точку зрения, но по сравнению со своими предшественниками он лучше других понимал, какое громадное значение это может иметь для развития научной теории: он видел, насколько насущна была потребность интеграции математической астрономии в физику и натуральную философию. Он искал возможность подтвердить это с помощью движения планет, и не только с точки зрения геометрии. Можно усмотреть некую надуманность в этом традиционном разделении, но это исторический факт; просто физический образ мышления оказался чрезвычайно восприимчивым к действенному и эффективному усвоению старых геометрических приемов.

Иногда Кеплера в силу свойственного ему понимания необходимости совместного использования физики и астрономии называют первым современным астрономом. У тех, кто работал до него (не исключая Аристотеля и Платона), очевидно, были такие же намерения. Однако Кеплер жил в то время, когда конвенциональная (аристотелевская) физика терпела нападки, например со стороны авторов несколько новых трактатов о кометах. Параллельно с этим шло оспаривание теологических авторитетов, особенно в протестантских странах. Например, учитель Кеплера Михаэль Местлин не сумел обнаружить параллакс кометы 1580 г. и использовал это как повод для острой критики старой физики. Аристотель вполне приветствовался в учебных заведениях того времени, и были места, где такая ситуация продержалась еще лет сто или около того, но астрономия шаг за шагом отдалялась от постулатов, рассматривавшихся ранее как базовые основания его космологии. Кеплер сыграл в этом процессе решающую роль, и есть некоторая ирония в том, что особое вдохновение он черпал в манере суждения, свойственной как астрологии, так и астрономии в ее современном понимании.