Глава 14

Они просидели семь часов в зале ожидания аэропорта Орли, и когда наконец подошло время посадки на борт «Аэрофлота», пассажиры выстроились в очередь к молодой женщине в униформе цвета хаки – она ставила штемпели на билеты и внимательно изучала паспорта. Бет и мистеру Буту, оказавшимся в самом хвосте, пришлось прождать еще час, но как только они все-таки добрались до стойки регистраторши, терпение Бет было вознаграждено, потому что женщина в униформе воскликнула: «Чемпионка по шахматам!» – и улыбнулась так светло и широко, что эта улыбка удивительным образом преобразила черты ее лица. А когда Бет улыбнулась в ответ, женщина сказала: «Удачи вам!» – и это прозвучало так искренне, словно она действительно желала ей удачи. Женщина была, конечно же, русская – никто из американских чиновников не узнал бы Бет ни в лицо, ни по фамилии.

Ее посадили в хвосте самолета, у иллюминатора. Кресла здесь были обиты толстой коричневой синтетикой, на подлокотниках белели салфетки. Рядом сидел мистер Бут. Она смотрела в иллюминатор на серое парижское небо и на залитую дождевой водой взлетную полосу. Самолеты тускло поблескивали боками в сыром вечернем воздухе. Бет казалось, что она уже в Москве. Через несколько минут стюард начал разносить стаканчики с водой. Мистер Бут отпил из своего почти половину и полез в карман пиджака. Порывшись там, он извлек маленькую серебряную фляжку и зубами выдернул пробку. Затем налил виски в стаканчик с водой, заткнул пробку на место и спрятал фляжку обратно в карман. Сначала он небрежно качнул стаканчиком в сторону Бет – мол, не желаете? – но она помотала головой. Отказаться в тот момент ей было нелегко, потому что выпивка пришлась бы очень кстати – ей не нравились ни этот странный самолет, ни человек, сидевший рядом.

Мистер Бут вызывал у Бет неприязнь с тех самых пор, как встретил ее в аэропорту Кеннеди и представился помощником заместителя министра из Бюро по делам культуры. Он сразу пообещал показать ей в Москве «все закоулки». Бет на закоулки смотреть не желала, особенно под руководством басовитого пожилого чиновника в темном костюме и с густыми изогнутыми бровями. Ко всему прочему он то и дело разражался гулким театральным хохотом. Когда чиновник сообщил, что играл в шахматы во время учебы в Йеле в сороковые годы, она ничего не сказала; мистер Бут говорил об этом так, будто шахматы были каким-то объединявшим их постыдным извращением. Бет хотела лететь в Москву с Бенни Уоттсом. Но с Бенни не удалось даже связаться по телефону накануне вечером – в первые два раза она набирала номер, и линия была занята, а потом никто не отвечал. Директор американской Шахматной федерации прислал ей открытку с пожеланием успехов, тем проводы и ограничились.

Бет откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и попыталась расслабиться, отрешившись от голосов вокруг – в салоне звучала русская, немецкая и французская речь. В кармане сумочки у нее лежал пузырек с тридцатью зелеными таблетками. Она не принимала транквилизаторы уже полгода, но подумала, что можно будет проглотить одну в самолете, если потребуется. Уж лучше таблетка, чем алкоголь. А отдохнуть надо было обязательно – долгое ожидание в аэропорту истрепало ей нервы. Она дважды пыталась дозвониться до Джолин, но та, как и Бенни, не ответила.

Бенни Уоттс сейчас был ей просто необходим. И он сидел бы здесь, не поведи она себя как распоследняя дура. Надо было взять деньги у «Всехристианского крестового похода» и прочитать по бумажке их ерунду, на которую ей в общем-то наплевать. Хотя нет. Дать жесткий отказ людям, которые на нее давили, не повестись на их провокацию – это вовсе не дурацкий поступок. Но так или иначе, Бенни с ней сейчас не было, а она отчаянно нуждалась в его присутствии. Бет представила на мгновение, что путешествует с Таунсом и они вместе проводят время в Москве. Получилось не очень. Ей нужен был Бенни, а не Таунс. Она скучала по Бенни, по его проворному и трезвому уму, по строгим суждениям и упрямству, по огромному багажу знаний о шахматах и по тонкому пониманию ее самой. Он мог бы сидеть сейчас на месте Бута, и они говорили бы о шахматах, а в Москве после каждой партии на турнире устраивали бы подробный разбор и разрабатывали стратегию игры со следующим противником. Вместе обедали бы в ресторане отеля, как когда-то Бет обедала с миссис Уитли; посмотрели бы Москву и занимались любовью в номере когда заблагорассудится. Но Бенни был в Нью-Йорке, а она – в унылом салоне лайнера, летевшего в сторону Восточной Европы.

Когда они уже приземлялись, вынырнув из тяжелых облаков, и Бет впервые взглянула с высоты на Россию, эта земля показалась ей похожей на Кентукки. Она все-таки проглотила три зеленые таблетки и в полете проспала беспокойным сном несколько часов, так что теперь ее одолело странное ватное оцепенение и в глазах мутилось, как когда-то после долгого путешествия на междугороднем автобусе компании «Грейхаунд». Тогда она наелась таблетками посреди ночи – пробралась по узкому проходу мимо спавших людей в конец салона и налила воду, чтобы запить пилюлю, из большой бутыли в смешной пластиковый стаканчик.

В аэропорту Москвы мистер Бут оказался на удивление полезным: он знал местные правила, хорошо говорил по-русски и сразу отвел Бет к нужной таможенной стойке. Дальше все тоже было неожиданно легко: симпатичный пожилой человек в униформе бегло осмотрел ее ручную кладь, открыл оба чемодана, поднял и положил обратно пару вещей – на этом таможенный осмотр и закончился.

У дверей аэропорта их ждал посольский лимузин. Они поехали по дороге, бежавшей вдоль полей, где в бледном утреннем свете уже работали мужчины и женщины. По полю, тянувшемуся до самого горизонта, ползли три огромных трактора – куда больше тех, что Бет видела в Америке. Автомобилей на дороге было мало. Потом лимузин ехал по улицам, на которых стояли шести- и восьмиэтажные дома с маленькими окнами; несмотря на серое небо, было теплое июньское утро, и люди сидели у подъездов. Дорога начала расширяться, на пути попался маленький парк с буйной зеленью, за ним еще один – побольше, а дальше стояли огромные новые дома, такие солидные и величественные, будто построенные на века. Дорожное движение стало интенсивнее, на обочинах появились велосипедисты, а на тротуарах – толпы прохожих.

Мистер Бут в помятом костюме откинулся затылком на спинку сиденья и дремал. Бет, напряженно застыв в уголке длинного салона, смотрела в окно со своей стороны. В облике Москвы не было ничего враждебного или угрожающего, она была похожа на любой большой город. Но расслабиться Бет не удавалось. На следующее утро должен был начаться турнир. Она чувствовала себя одинокой и напуганной.

Ее преподаватель на языковых курсах при университете говорил, что русские пьют чай из больших стаканов и процеживают его через кусочек сахара, зажатый в зубах, но в просторной, затемненной шторами гостиной отеля чай подали в изящным фарфоровых чашечках с золотистым меандровым орнаментом. Бет сидела в викторианском кресле с высокой спинкой, плотно сжав колени, с чашкой чая в одной руке и блюдцем с тяжелым маленьким кусочком рулета в другой и пыталась внимательно слушать директора турнира. Он произнес несколько предложений на английском, затем повторил их на французском и снова заговорил по-английски: организаторы рады приветствовать гостей в Советском Союзе, туры будут начинаться ежедневно ровно в десять утра, у каждой доски будет неотлучно находиться арбитр, и к нему можно обращаться в случае любых затруднений; курить и есть во время партий запрещается, но при необходимости игроки имеют право отлучиться в комнату отдыха в сопровождении кого-то из обслуживающего персонала, для этого нужно всего лишь поднять руку, чтобы привлечь внимание дежурного.

Кресла были расставлены в круг; директор турнира находился справа от Бет, напротив нее сидели Дмитрий Лученко, Виктор Лаев и Леонид Шапкин – все в идеально скроенных костюмах, белых рубашках и темных галстуках. Мистер Бут говорил, что советские мужчины выглядят так, будто заказывают одежду по каталогу «Монтгомери Уорд» тридцатых годов, но костюмы шахматистов были из элегантного дорогого серого габардина и других шерстяных тканей. Эти трое – Лученко, Лаев и Шапкин – являли собой пантеон, перед которым благоговел весь американский шахматный истеблишмент. А по ее левую руку сидел Василий Боргов. Бет никак не могла заставить себя взглянуть на него, но находилась так близко, что чувствовала запах его одеколона. Между Борговым и остальными русскими шахматистами расположился еще один пантеон, не менее прославленный: Жоржи Фленту из Бразилии, Бернт Хельстрём из Финляндии и Жан-Поль Дюамель из Бельгии, все одетые так же консервативно. Бет пила чай и старалась не подавать виду, что нервничает. Было девять тридцать утра, за окном светило восхитительное летнее солнце, но тяжелые коричневые шторы на высоких окнах были плотно задернуты. Кресла щеголяли коричневой бархатной обивкой с золотистым узором; роскошный восточный ковер на полу выглядел так, будто попал сюда из какого-нибудь музея, стены были обшиты палисандровыми панелями.

В эту гостиную Бет явилась в сопровождении эскорта из двух советских женщин, обменялась рукопожатием со всеми шахматистами, и они сидели в такой компании уже полчаса. Накануне ночью, лежа на кровати в огромном и странном номере отеля, она слушала, как где-то капает вода, и не могла заснуть, поэтому встала и полностью оделась в половине восьмого, так что уже успела вспотеть в своем дорогом, темно-синем, сшитом на заказ платье, а нейлоновые чулки противно липли к ногам. Бет чувствовала себя здесь ужасно неуютно – всякий раз, когда она пересекалась взглядом с кем-то из мужчин, они ей улыбались, и она сама себе казалась ребенком, который вынужден играть социальную роль взрослого. И еще у нее болела голова. Надо было сразу попросить у директора турнира аспирин.

Наконец директор закончил выступление, и мужчины встали. Бет тоже вскочила, так что чашка звякнула о блюдце – сразу подошел обслуживавший гостей официант в белой косоворотке, чтобы чашку с блюдцем забрать. Боргов, взглянувший на Бет один-единственный раз в самом начале, когда небрежно пожимал ей руку, прошел мимо, не обратив на нее никакого внимания. Он направлялся к двери, которую открыл директор, и остальные шахматисты последовали за ним. Перед Бет шел Шапкин, позади – Хельстрём. В застеленном коврами коридоре ее догнал Лученко.

– Я очень рад, что вы здесь, – сказал он. – Жду не дождусь нашей с вами партии.

У него были длинные седые волосы, как у какого-нибудь дирижера оркестра, и серебристо-серый галстук, безупречно завязанный на накрахмаленном белом воротничке. Русский шахматист смотрел на Бет с искренней симпатией.

– Спасибо, – сказала она.

Ей попадались статьи о Лученко еще в средней школе. «Шахматное обозрение» писало о нем с благоговением, которое Бет и сама испытывала сейчас. Тогда он был чемпионом мира по шахматам, но несколько лет назад уступил это звание Боргову в длительном матче.

Они долго шли по коридору, прежде чем директор турнира остановился перед дверью и открыл ее. Боргов вошел первым, остальные потянулись за ним.

Они оказались в помещении, похожем на вестибюль, с еще одной дверью в дальнем конце. Из-за второй двери доносился приглушенный гул, а когда директор распахнул ее, шум стал громче. В проеме был виден только край темного занавеса, но когда Бет ступила за порог и огляделась, у нее захватило дух. Они оказались в огромном зрительном зале, заполненном людьми. Вид открывался, как со сцены Радио-Сити-Мьюзик-холла: ряды кресел тянулись вдаль на сотни ярдов, и даже откидные сиденья в проходах были заняты зрителями, которые оживленно беседовали. Как только шахматисты вышли по красной ковровой дорожке на сцену, разговоры в зале тотчас смолкли, все взгляды устремились на них. Над партером находился широкий балкон, задрапированный алой тканью, и оттуда на участников турнира тоже смотрели десятки людей.

На сцене стояли четыре широких стола, все новые, блестящие лаком; на них лежали большие шахматные доски с уже расставленными фигурами. Справа от лагеря черных рядом с каждой доской стояли крупные шахматные часы в деревянном корпусе; справа от белых – пузатый графин с водой и два стакана. Вертящиеся кресла с высокими спинками разместили таким образом, чтобы зрители из зала видели шахматистов в профиль. Позади столов несли вахту арбитры в белых рубашках с черными галстуками-бабочками, а у них за спиной стояли большие стенды с изображением шахматных досок и с плоскими фигурами в начальной позиции. Освещение было яркое, но не слепящее – свет на столы падал от люстр под потолком.

Директор турнира, улыбнувшись Бет, взял ее за руку и вывел на середину сцены. Притихшая аудитория замерла в ожидании. Он подошел к микрофону и заговорил по-русски – Бет разобрала слова «шахматы», «Советский Союз» и собственное имя: Элизабет Хармон. Внезапно грянули аплодисменты – искренние, радостные, оглушительные; Бет физически ощутила тепло и симпатию, исходившие от зрителей. Директор проводил ее к крайнему столу и усадил за черные фигуры. Дальше он одного за другим кратко представил остальных иностранных участников, и те тоже получили свою порцию жарких аплодисментов. Настала очередь советских шахматистов, вперед выступил Лаев. Ему рукоплескали еще громче, а когда зрителям кланялся последний, Василий Боргов, в зале поднялась настоящая овация.

Первым соперником Бет был Лаев. Он сел напротив нее, когда аудитория начинала приветствовать Боргова, и Бет украдкой его разглядывала, пока не стихли аплодисменты. Лаеву было лет двадцать пять, на худощавом молодом лице застыла напряженная улыбка, брови досадливо сошлись на переносице, тонкие пальцы в течение всей овации неслышно барабанили по столу.

Как только аплодисменты наконец стихли, директор турнира, раскрасневшийся от волнения, приблизился к столу, за которым Боргов играл белыми, и сам запустил его часы. Затем он перешел ко второму столу и сделал то же самое. У крайнего стола директор многозначительно улыбнулся обоим соперникам и решительно нажал на кнопку над циферблатом Бет, начав отсчет игрового времени Лаева.

Виктор Лаев чуть слышно вздохнул и переставил королевскую пешку на четвертую горизонталь. Бет без колебаний выдвинула вперед пешку ферзевого слона, испытывая огромное облегчение от того, что теперь можно просто играть в шахматы. Фигуры на доске были крупные и увесистые, они приносили утешение одним своим видом – каждая стоит точно по центру поля, строгая, с четкими линиями, идеально выточенная и отполированная. Доски были покрыты матовым лаком и украшены медной окантовкой по периметру. Кресло казалось солидным и устойчивым, но при этом мягким и комфортным. Бет с удовольствием устроилась на нем поудобнее и увидела, как Лаев делает следующий ход: королевский конь на третье поле слона. Она подняла ферзевого коня, наслаждаясь приятной тяжестью фигуры в руке, и опустила его на третье поле ферзевого слона. Лаев сыграл пешкой на четвертое поле ферзя – Бет сбила ее своей пешкой и поставила на стол справа от часов. Арбитр, поворачиваясь к ним спиной, воспроизводил каждый ход на демонстрационном стенде. Бет еще ощущала напряжение в шее и плечах, но потихоньку начинала расслабляться. Да, она в Советском Союзе, и многое здесь кажется странным, но шахматы остаются шахматами.

Стиль игры Лаева она изучила по партиям в турнирных бюллетенях и не сомневалась, что если на шестом ходу ее пешка займет четвертое поле короля, соперник применит вариант Болеславского, развив коня на третье поле слона, и затем проведет рокировку на королевском фланге. Именно так он сыграл дважды – против Петросяна и против Таля в 1965 году. На важных соревнованиях шахматисты порой применяли новые, неожиданные комбинации, специально готовили их заранее, обдумывая неделями, но Бет подозревала, что русские не станут так уж стараться ради победы над ней. Русские полагали, что она играет примерно на том же уровне, что и Бенни Уоттс, а шахматисты масштаба Лаева не стали бы тратить много времени на подготовку к партии с Бенни. Бет не была сильным соперником по их стандартам; необычным в ней было только одно – пол. Необычным, но не уникальным для шахматного мира в СССР – здесь уже прославилась Нона Гаприндашвили, и хотя пока она еще не достигла уровня, необходимого для участия в таком турнире, раньше ей неоднократно доводилось играть со всеми этими русскими гроссмейстерами. В общем, Лаев рассчитывал на легкую победу. Он развил коня и рокировался, как Бет и предполагала. Она порадовалась, что не зря потратила последние полгода на изучение чужих партий – приятно, когда знаешь, чего ждать от соперника, – и тоже сделала рокировку.

Темп игры постепенно стал падать, после того как они ход за ходом, без единой ошибки ни с одной, ни с другой стороны, завершили дебют и вступили в сбалансированный миттельшпиль. Каждый из соперников к этом этапу лишился по одному коню и по одному слону, а оба короля были надежно защищены, и слабых мест в позициях черных и белых не наблюдалось. К восемнадцатому ходу на доске установилось опасное равновесие. Атакующие шахматы, создавшие Бет репутацию в Америке, здесь были невозможны – неспешно развивалась замысловатая партия, утонченная и изысканная, как игра камерного оркестра.

Лаев играл белыми, и до сих пор это было его единственным преимуществом. Он делал ходы, которые несли ложные угрозы, но Бет уклонялась от них, не теряя темпа и не ослабляя своей позиции. На двадцать четвертом ходу она нашла возможность устроить ловушку: вскрыть вертикаль для своей ферзевой ладьи, заставив соперника отвести слона. Лаев долго изучал положение на доске, а потом взглянул на Бет по-новому, так, будто увидел ее впервые, и она ощутила дрожь ликования. Лаев еще раз изучил позицию и все-таки отвел слона. Бет пошла ладьей. Теперь силы окончательно сравнялись.

Еще через пять ходов Бет получила шанс перейти в наступление. Она вывела пешку на пятую горизонталь, предлагая ее в жертву. Этот красивый ход заставлял Лаева занять оборонительную позицию. Он не взял пешку, но ему пришлось переставить коня, которому эта пешка угрожала, назад, на поле перед своим ферзем. Бет перенесла ладью на третью горизонталь, и он опять вынужден был защищаться. Она пока не устраивала жесткой атаки – теснила его осторожно, без напора, – однако постепенно Лаев сдавал позиции. Он старался сохранять невозмутимость, хотя наверняка был сильно удивлен: советские гроссмейстеры не могли ожидать ничего подобного от американской девчонки. Так или иначе, Бет продолжала потихоньку его теснить и наконец добилась такой расстановки фигур, при которой можно было безопасно занять уцелевшим конем пятое поле ферзя, откуда белые не сумеют его выбить. Она переместила коня, а еще через два хода вывела ладью на королевскую вертикаль, прямо перед белым королем. Лаев долго изучал доску под громкое тиканье часов, а потом сделал то, на что Бет надеялась всей душой, – выдвинул пешку королевского слона в атаку на ее ладью. Нажимая на кнопку над своим циферблатом, он не смотрел на соперницу.

Бет без колебаний подхватила слона и сбила им белую пешку, предлагая свою фигуру в жертву. Когда арбитр повторил этот ход на демонстрационном стенде, она услышала приглушенный гул в зале – зрители зашептались, обсуждая уведенное. Лаеву необходимо было что-то предпринять, он не мог проигнорировать ее слона. Задумавшись, русский шахматист одной рукой взъерошил волосы, другой принялся барабанить по столу кончиками пальцев. Бет откинулась на спинку кресла и напряженно ждала. Она загнала соперника в угол.

Лаев обдумывал ситуацию двадцать минут. А потом вдруг встал из-за стола и протянул Бет руку. Она вскочила и пожала его ладонь. В зале царила тишина. Директор турнира подошел к их столу и тоже обменялся с Бет рукопожатием. Они вместе направились за кулисы, и тут грянули оглушительные аплодисменты.

У Бет был назначен ланч с мистером Бутом и дипломатами из американского посольства, но когда она пришла в просторный вестибюль отеля, похожий на застеленный коврами спортивный зал с расставленными вдоль стен викторианскими креслами, его там не было. Женщина за конторкой администратора передала ей оставленное мистером Бутом послание на листке бумаги: «Мне страшно жаль, но возникли кое-какие рабочие вопросы, так что мы не сможем сходить в ресторан. Буду на связи». Послание было отпечатано на машинке, и фамилия мистера Бута внизу тоже отпечатана. Бет зашла в одно из обеденных помещений отеля – оно тоже было похоже на застеленный коврами спортзал, и ей хватило знания русского языка, чтобы заказать «блинчики» и чай с ежевичным вареньем. Официант – юноша с очень серьезным лицом, выглядевший лет на четырнадцать, – принес ей тарелку с чем-то похожим на американские гречишные оладьи, приправленные подтаявшим маслом, а еще вазочки с икрой и сметаной, к которым прилагалась серебряная ложечка. За исключением группы военных в армейской офицерской форме и двух чиновничьего вида мужчин в костюмах-тройках здесь никого не было. Через минуту к Бет подошел другой официант с серебряным подносом, на котором поблескивали графин с прозрачной жидкостью и стеклянная рюмка. Официант вежливо улыбнулся:

– Водка?

Бет резко качнула головой:

– Нет, – и налила себе воды из графина, стоявшего в центре столика.

Вторая половина дня у нее была свободной, и Бет могла бы прогуляться по площади Свердлова и Белому городу, зайти в музей в храме Василия Блаженного, но, несмотря на чудесную летнюю погоду, у нее не возникло желания выходить из отеля. Может, завтра или послезавтра. Она чувствовала усталость, надо было вздремнуть. Утром она выиграла свою первую партию у русского гроссмейстера, и для нее это было важнее всего того, что можно увидеть в огромном незнакомом городе. Она проведет здесь еще восемь дней – у нее будет время посмотреть Москву. Из-за столика в ресторане отеля она встала в два часа и направилась к лифту, окончательно решив подняться в номер и поспать.

Однако нервы были так взвинчены игрой с Лаевым, что заснуть не удалось. Бет целый час пролежала на огромной мягкой кровати, глядя в потолок и прокручивая утреннюю партию в уме снова и снова, выискивая слабости в собственных позициях и порой испытывая восторг от тех или иных собственных ходов. Добираясь до того момента, когда приносила в жертву своего слона, она восклицала «Оп!» или «Бац!» – и это было здорово. Она не сделала за всю игру ни единой ошибки – или, по крайней мере, не нашла ни одной, анализируя партию. В ее позициях не было слабостей. Лаев нервно барабанил пальцами по столу и хмурился, но когда он сдавался, вид у него был отсутствующий и усталый.

Наконец, отдохнув немного, Бет встала с кровати, надела джинсы с белой футболкой и отдернула тяжелую штору на окне. С восьмого этажа открывался вид на площадь, где пересекалось несколько бульваров; время от времени мелькали машины, внося оживление на пустой проезжей части, а за бульварами зеленел парк, густо засаженный деревьями. Бет все-таки решила прогуляться.

Но надевая носки и туфли, она задумалась о Дюамеле, против которого ей предстояло играть белыми на следующее утро. Она знала всего лишь две его партии, и обе были опубликованы много лет назад. В журналах, которые она привезла с собой, должны быть поновее – надо их разобрать. Кроме того, особый интерес представляла партия, которую Дюамель утром доигрывал с Лученко, когда Бет уже уходила из зрительного зала. Все сегодняшние партии напечатают и раздадут участникам турнира вечером, на официальном ужине в ресторане отеля. Лучше ограничиться разминкой в номере – приседания заменят прогулку, а в парк она сходит в другой раз.

Ужин не просто нагонял скуку – бесил до невозможности. Бет сидела на одном конце стола с Дюамелем, Фленту и Хельстрёмом; советские шахматисты с женами – на другом. Рядом с Борговым, занимавшим место во главе стола, была женщина, которую Бет уже видела с ним в зоопарке Мехико. Русские гроссмейстеры смеялись, пили много чая и бурно жестикулировали; супруги взирали на них с обожанием и помалкивали. Даже Лаев, который утром за игрой казался замкнутым и вялым, сейчас искрил энергией. Все они подчеркнуто не обращали внимания на иностранных гостей. Бет попыталась было завести беседу с Фленту, но он плохо говорил по-английски, а от его натянутой улыбки, не сходившей с лица, ей делалось не по себе. Оставив попытки наладить общение, она сосредоточилась на еде и постаралась отрешиться от гомона, не стихавшего на другом конце стола.

После ужина директор турнира раздал распечатанные записи партий, сыгранных за день. Бет принялась их изучать, поднимаясь на лифте в номер, и начала с партии Боргова. Две другие окончились вничью, но Боргов свою выиграл – решительно и бесповоротно.

На следующее утро водитель отвез ее к зрительному залу, где проходил турнир, другой дорогой, и теперь Бет увидела большую толпу на улице перед зданием; некоторые люди укрывались темными зонтиками от утренней мороси. Водитель высадил ее у бокового входа, как и в прошлый раз. Там тоже собрались поклонники – наверное, два десятка человек, – и, пока она шла к подъезду, горячо ей рукоплескали. Кто-то выкрикнул: «Елизавета Хармон!» – в тот момент, когда охранник закрывал за ней дверь.

На девятом ходу Дюамель принял неверное решение, и Бет немедленно этим воспользовалась, обездвижив его короля на поле перед ладьей. На время это лишило соперника свободы маневров, а она тем временем развила второго слона. Бет изучила его партии и знала, что Дюамель осторожен и силен в обороне. Накануне ночью она пришла к выводу, что надо терпеливо дождаться подходящей возможности и стремительно разгромить его позиции. К четырнадцатому ходу оба ее слона нацелились на его короля; к девятнадцатому она вскрыла для этих фигур диагонали. Дюамель защищался, умело используя своих коней, чтобы держать ее на расстоянии, но Бет вывела ферзя, и с этим он уже не справился. Его двадцатый ход был безнадежной попыткой отразить атаку. На двадцать втором Дюамель сдался. Партия заняла меньше часа.

Они играли на дальнем от выхода за кулисы краю сцены, Боргов и Фленту – на ближнем. Когда Бет проходила мимо их стола под приглушенные аплодисменты зрителей, которые старались не мешать шахматистам, еще не закончившим партии, Боргов на нее взглянул. Впервые с той встречи на турнире в Мехико он целую секунду смотрел прямо ей в лицо, и этот взгляд напугал Бет до дрожи.

В каком-то странном порыве она, уже скрывшись за занавесом, остановилась на мгновение, а потом острожно вернулась на пару шагов и выглянула на сцену. Кресло Боргова оказалось пустым. Он стоял на другом краю и смотрел на демонстрационный стенд с финальной позицией партии Бет и Дюамеля. Одной рукой задумчиво тер подбородок, другую засунул в карман пиджака и хмурился, изучая положение на доске. Бет торопливо развернулась и выскочила в коридор за сценой.

После обеда она прогулялась по бульвару и по узкой улочке вышла к парку. Бульвар назывался улица Сокольники, и дорожное движение там было интенсивное – много машин и пешеходов. Некоторые люди внимательно на нее смотрели, кто-то ей улыбался, но ни один прохожий не пытался заговорить. Дождик закончился, распогодилось, и огромные угрюмые здания по сторонам улицы были уже не так похожи под ярким солнцем на тюремные корпуса.

В парке были обширные лесные зоны, настоящие чащобы; вдоль тропинок стояли чугунные скамеечки, на которых сидели в основном старики. Бет шла мимо них, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды, пересекла несколько густых темных рощ, куда не проникали солнечные лучи, и внезапно оказалась на обширной поляне с разбросанными по ней треугольными клумбами. В центре поляны стояла постройка, напоминавшая длинный крытый павильон, а под его крышей за рядами столов сидели люди и играли в шахматы. Заняты были как минимум четыре десятка досок. Раньше Бет видела в Нью-Йорке – в Центральном парке и в парке на Вашингтон-Сквер – пожилых шахматистов, но никогда в таком огромном количестве. Здесь же целая толпа игроков заполнила павильон, по размерам подобный ангару, а те, кому не хватило места внутри, сидели с досками на лестнице.

Бет помедлила на стертых мраморных ступенях, ведущих в павильон. Рядом, там же, на ступеньках, примостились два старика с обшарпанной шахматной доской. Один, постарше, лысый и беззубый, играл королевский гамбит; второй использовал против него контргамбит Фалькбеера. Бет эта схема казалась старомодной, но с тем, что игра идет утонченная и сложная, она поспорить не могла. Старики на нее не смотрели – она поднялась по лестнице мимо них и вошла под навес.

Здесь стояли четыре ряда бетонных столов с нарисованными на них краской шахматными досками, за каждым сидели по два игрока, все мужчины. Кое-где за их спинами собрались группки зрителей и непрошеных советчиков. Но разговоров было мало. Издалека долетали радостные крики детей, звучавшие по-русски точно так же, как на всех остальных языках. Бет медленно шла между двумя рядами столов, дыша табачным дымом, поднимавшимся струйками из трубок шахматистов. Некоторые вскидывали взгляд, когда она проходила мимо, и ей даже показалось, что у кого-то на лице мелькало узнавание, но никто с ней не заговорил. Эти люди были старыми, очень старыми – большинство, наверное, помнили революцию. И одевались они в темных тонах, даже хлопчатобумажные летние рубашки были темно-серыми. Они походили на всех стариков в мире – десятки инкарнаций мистера Шейбела, играющие партии, которые никто и никогда не удостоит вниманием. На многих столах лежали выпуски «Шахмат в СССР».

Около одного стола Бет задержалась – позиция на доске показалась ей любопытной. Это была атака Рихтера-Раузера в сицилианской защите. Бет в свои шестнадцать лет написала о ней скромную заметку для «Шахматного обозрения». Соперники играли правильно, а в расположении черных пешек были легкие отклонения, которых она нигде раньше не видела. Однако в таком варианте определенно просматривался смысл. Это были шахматы высокого уровня. Первоклассная партия, разыгранная двумя стариками в дешевой рабочей одежде. Тот, который играл белыми, сделал ход королевским слоном, поднял глаза на Бет и нахмурился. Ей вдруг стало ужасно неловко: девушка с модной в Америке прической, в дорогом кашемировом свитере, в нейлоновых колготках и светло-голубой юбке стоит среди всех этих русских стариков. Одни только туфли-лодочки на ней стоили не меньше их ежемесячной пенсии.

А потом морщинистое лицо смотревшего на нее старика вдруг просияло и расплылось в широкой беззубой улыбке. «Хармон? Елизавета Хармон?» – спросил он, и Бет в изумлении сказала по-русски: «Да». И прежде чем она успела понять, что происходит, этот русский вскочил, бросился к ней и обнял, радостно повторяя: «Хармон! Хармон!» Вокруг них мгновенно образовалась толпа стариков в серой одежде, и все они улыбались, протягивали к Бет ладони, желая пожать руку, и десяток человек обращались к ней одновременно по-русски.

Партии против Хельстрёма и Шапкина были тяжелыми, беспощадными и утомительными, но ни разу ей не угрожала опасность мата. Работа, которую она проделала за последние полгода, изучая шахматы, принесла плоды – Бет так основательно выстраивала дебюты, что преимущество сохранялось за ней и в миттельшпилях, и она шла вперед, пока соперник наконец не сдавался. Хельстрём плохо принял поражение и ушел, не сказав ей ни слова. Зато Шапкин оказался вежливым и очень достойным человеком – признал победу Бет со всем уважением, хотя она разнесла его вдребезги, решительно и безжалостно.

На турнире каждый игрок должен был сыграть семь партий. Участникам раздали списки пар после ознакомительной речи директора в первый же день, и Бет положила свою копию в тумбочку у кровати, рядом с пузырьком зеленых таблеток. В последний день ей предстояло играть белыми против Боргова. Сегодня ей выпали черные фигуры и Лученко в качестве соперника.

Лученко был здесь самым старшим. Он стал чемпионом мира по шахматам, когда Бет еще не родилась, он мальчишкой обыграл великого Алёхина на показательном турнире, он заключил ничью с Ботвинником и разгромил Бронштейна в Гаване. Сейчас это, конечно, был уже не тот свирепый хищник, что прежде, но Бет знала, что Лученко по-прежнему очень опасный атакующий игрок. Она изучила десятки его партий в советском «Шахматном бюллетене», некоторые подробно разбирала с Бенни в тот месяц в Нью-Йорке, и мощь атак Лученко казалась ошеломительной даже ей, при ее-то любви к стремительным нападениям. Лученко был потрясающим шахматистом и неординарной личностью. С ним нужно было вести себя крайне осторожно.

Они играли за первым столом, который накануне занимал Боргов со своим соперником. Лученко слегка поклонился и стоял около кресла, пока Бет усаживалась. Сегодня на русском шахматисте был светло-серый костюм с шелковым отливом, а когда он шел к столу, Бет обратила внимание на его обувь – черные, начищенные до блеска туфли из мягкой на вид кожи, наверное итальянские. Сама Бет была в темно-зеленом хлопчатобумажном платье с белой каймой на воротничке и рукавах. Ночью она хорошо выспалась и чувствовала себя готовой к игре.

Однако на двенадцатом ходу Лученко пошел в наступление, сначала почти незаметно – пешкой на третье поле ферзевой ладьи. Через полчаса он устроил пешечный штурм на ферзевом фланге, и Бет пришлось отказаться от собственных планов, чтобы с этим разобраться. Она долго изучала позицию, прежде чем вывела на защиту коня. Ей самой этот ход не нравился, но вариантов не было. Она взглянула поверх доски на Лученко. Он слегка качнул головой – слегка, но как-то демонстративно, театрально, – и на его губах появилась едва различимая улыбка. А затем он продолжил продвигать вперед свою коневую пешку, будто и не заметил, где теперь стоит конь соперницы. «Что он делает?» – мелькнуло в голове у Бет. Она еще раз изучила положение на доске – и похолодела. Если ничего не предпринять прямо сейчас, ей придется взять конем его ладейную пешку, и тогда через четыре хода он сможет вывести своего слона, который пока что стоит на дальней горизонтали и выглядит вполне безобидно, на пятое поле коня, на ее разоренный ферзевый фланг, и обменять его на ферзевую ладью. Эта схема маячила на горизонте еще семь ходов назад, и Бет ее тогда не разглядела.

Она поставила локти на стол, подперла кулаками щеки и глубоко задумалась. Нужно было искать выход. Она забыла о Лученко, о переполненном зрительном зале, о тиканье часов, отмерявших ее игровое время, выбросила из головы все лишние мысли и принялась тщательно перебирать варианты продолжения партии, десятки вариантов. Но ни один не годился. Лучшее, что она могла сделать, – это пойти на размен и взять в утешение ладейную пешку соперника. А он тем временем продолжит атаку на ферзевом фланге. Бет такая перспектива не нравилась, однако выбора не оставалось. Надо было это предвидеть. Она сделала вынужденный ход пешкой ферзевой ладьи, а дальше просто наблюдала, как события развиваются сами собой. Через семь ходов Лученко обменял слона на ладью – в животе Бет скручивался тугой узел, пока она смотрела, как он берет ее фигуру и ставит рядом с доской. Через два хода она взяла его ладейную пешку, но от этого не было никакой пользы. Позиция ее лагеря стала слабее, и теперь напряжение сковало все тело.

Остановить пешечное наступление на ферзевом фланге – уже одно это было неподъемной задачей. Чтобы ее решить, Бет пришлось уступить заработанное преимущество в одну пешку, отдав свою, а как только она это сделала, Лученко сдвоил ладьи на вертикали короля. Он не собирался ослаблять натиск. Бет создала угрозу его королю в качестве дымовой завесы и попыталась разменять одну из двух его ладей на свою единственную. Устраивать размен, когда у тебя меньше фигур, чем у соперника, нельзя, потому что это увеличивает его материальное преимущество, но у нее не было выхода. Лученко легко сдал свою фигуру, и Бет с ненавистью смотрела на белоснежные пряди, упавшие на лоб шахматиста, когда он брал ее фигуру взамен, и ненавидела его за это. Ненавидела за театральные волосы, за театральное покачивание головой, за то, что в результате размена усилилась его позиция. Если размен продолжится, она останется ни с чем. Необходимо найти какой-то способ его сдержать.

Миттельшпиль был полон интриг и коварства. У обоих соперников ход каждой фигуры поддерживала еще одна, а то и две. Бет старательно избегала разменов и пыталась выстроить клин, который вернет игру к равенству позиций. Лученко заранее предвосхищал все ее действия и разрушал планы, переставляя фигуры уверенной рукой с безупречно обработанными ногтями. Интервалы между ходами были велики. Бет то и дело видела проблески возможностей, которые обещали открыться для нее на той или иной горизонтали через несколько ходов, но ни одной она не сумела воспользоваться. Лученко вывел ладью на третью горизонталь, поставив ее перед своим рокированным королем, – теперь свобода маневра фигуры ограничивалась тремя полями. Если бы только удалось добраться до нее, прежде чем Лученко уберет своего коня… Бет так отчаянно сосредоточилась на этой позиции, что на секунду ей почудилось, будто ладья сейчас вспыхнет и сгорит дотла под ее взглядом, как под лазерным лучом. В своем воображении она атаковала эту ладью конями, пешками, ферзем, даже королем; она пыталась мысленно внушить сопернику, чтобы тот вывел пешку, которая перекроет два поля отступления для ладьи, но в реальности ничего не могла сделать.

От всех этих умственных усилий у Бет закружилась голова. Она убрала со стола локти, сложила руки на коленях и взглянула на шахматные часы: у нее осталось пятнадцать минут игрового времени. Бет в панике посмотрела на листок с записью партии – нужно сделать еще три хода до того, как упадет флажок, или ей засчитают просрочку. У Лученко в запасе было сорок минут. Ей ничего не оставалось, как совершить все три хода как можно быстрее. Она обдумала прыжок коня на пятое поле коня и пришла к выводу, что ход надежный, пусть и бесполезный, поэтому сделала его немедленно. Лученко ответил так, как она и ожидала: он решил заставить ее отвести коня обратно, на четвертое поле короля, и это вполне устраивало Бет. У нее осталось семь минут. Она внимательно изучила положение на доске и перенесла слона на диагональ, где стояла ее ладья. Лученко пошел ладьей, и Бет заранее знала, что он поступит именно так. Она махнула рукой арбитру, записала свой следующий ход на листе бумаги, прикрывая его ладонью от соперника, сложила лист пополам и, сказав: «Откладываем», – протянула подошедшему арбитру, чтобы тот положил его в конверт и запечатал. Бет чувствовала полное опустошение. Когда она устало брела прочь со сцены, в зале никто не аплодировал.

Ночь была жаркая, и Бет оставила окно открытым. Она сидела за роскошным письменным столом с инкрустацией, разложив на нем шахматную доску, и пристально изучала отложенную партию, выискивая возможности создать неприятности белой ладье или использовать уязвимость этой фигуры, чтобы отвлечь Лученко и провести атаку в другом месте. Через два часа жара в комнате стала казаться невыносимой. Бет решила спуститься в вестибюль и прогуляться по кварталу, если портье заверит ее, что это безопасно и законно. Голова кружилась от напряженных размышлений, и еще от того, что за день Бет почти ничего не ела. «Неплохо бы заправиться чизбургером». Она криво усмехнулась этой мысли: чизбургерами в путешествиях питалась американская публика того сорта, к которому Бет никогда не желала себя причислять. «Господи, до чего же я устала!» – мелькнула другая мысль. Но немного прогуляться все-таки не помешает, а потом она ляжет спать. Отложенная партия продолжится только завтра вечером – будет много времени, чтобы еще подумать над ней после утренней игры с Фленту.

Лифт находился в дальнем конце коридора. Из-за жары во многих номерах были распахнуты двери и, проходя мимо одной из них, Бет услышала голоса – похоже, спорили несколько мужчин. Поравнявшись с дверным проемом, она бросила туда взгляд – номер, вероятно, был многокомнатный, потому что из коридора была видна большая гостиная. С потолка, отделанного лепниной, свисала хрустальная люстра, под ней стояли два пухлых дивана с зеленой обивкой, на дальней стене висели картины в темных тонах, написанные маслом. Шагнув вперед, Бет заметила в глубине открытую дверь, ведущую в спальню. Вокруг стола, расположенного между креслами и диванами, стояли трое мужчин в рубашках, без пиджаков; на краю стола поблескивали хрустальный графин и три рюмки, а в центре была разложена шахматная доска. Один из мужчин быстро переставлял фигуры, двое других внимательно наблюдали и комментировали. Бет узнала всех троих: наблюдателями оказались Тигран Петросян и Михаил Таль, а фигуры переставлял Василий Боргов. Это были три лучших шахматиста в мире, и, по всей вероятности, они вместе анализировали позицию Боргова в его отложенной партии с Дюамелем.

Однажды в детстве Бет шла по коридору в административном крыле приюта и на секунду остановилась у распахнутой двери кабинета миссис Дирдорфф – раньше эта дверь всегда стояла закрытой. Опасливо заглянув внутрь, девочка увидела директрису и пожилую пару – все трое были увлечены беседой и стояли так близко друг к другу, что их головы почти соприкасались. Бет и не думала, что миссис Дирдорфф способна на такую интимность в отношениях с кем бы то ни было. Мир взрослых открылся ей так внезапно, и это было так странно, что она испытала потрясение. Миссис Дирдорфф тыкала пальцем в лацкан пиджака мужчины, что-то ему выговаривая лицом к лицу, глаза в глаза. Больше эту пожилую пару Бет никогда не видела, не знала, кто они и о чем беседовали с директрисой, но сама сцена навсегда сохранилась в ее памяти. И теперь при виде Боргова, который в своем номере продумывал следующий ход в отложенной партии с помощью Таля и Петросяна, ее охватило точно такое же чувство. Она ощутила себя лишней, неуместной, незначительной – ребенком, случайно заглянувшим в мир взрослых. Сколько можно притворяться? Ей срочно нужна помощь. Бет неуклюже поспешила дальше к лифту, чувствуя себя чудовищно одинокой.

Толпа у бокового входа в здание, где проходил турнир, заметно подросла. Когда Бет утром выходила из лимузина, люди хором скандировали: «Хармон! Хармон!» – махали ей руками и улыбались. Некоторые пытались к ней прикоснуться, и она нервно отстранялась, заставляя себя улыбаться в ответ. Ночью она спала урывками, часто вскакивала с постели и подбегала к доске, чтобы еще раз обдумать свою позицию в отложенной партии с Лученко, или кружила босиком по комнате, вспоминая Боргова и двух его помощников без пиджаков, с растянутыми узлами галстуков. Эта троица стояла над шахматной доской, как Рузвельт, Черчилль и Сталин над картой заключительного этапа Второй мировой войны. Она, Бет, могла сколько угодно твердить себе, что равна по уровню каждому из русских шахматистов, тем не менее ей казалось, что эти взрослые мужчины в костюмах и тяжелых черных ботинках владеют неким знанием, которого ей не постичь никогда, – и делалось страшно. Она пыталась думать о собственной карьере, о своем стремительном восхождении на главную вершину американского шахматного мира, о том, как она победила Бенни Уоттса, о том, как вынудила сдаться Лаева, ни на секунду не усомнившись в своих действиях во время игры с ним, о том, как, будучи ребенком, нашла ошибку в партии великого Морфи. Но все это выглядело несущественным и тривиальным, после того как она случайно заглянула в мир советского шахматного истеблишмента, в номер, где трое мужчин совещались между собой тихими голосами, изучая позицию на доске с такой уверенностью в собственных силах, какая Бет и не снилась.

Единственным плюсом сегодня утром было то, что ей предстояло играть с Фленту – самым слабым шахматистом на этом турнире. Он уже выбыл из борьбы за первое место, поскольку одну партию проиграл, а в двух согласился на ничью. Только у Бет, Боргова и Лученко на счету не было ни одного поражения и ни одной ничьей. Перед началом партии она выпила чашку чая, и это ее немного успокоило. Более того, оказавшись среди шахматистов, в одном помещении с ними, Бет вдруг почувствовала, как ночные страхи рассеиваются и всё, из-за чего она не могла заснуть, отступает на дальний план. Боргов тоже пил чай, когда она вошла, и, как обычно, не удостоил ее взглядом. Но с чашкой в руке он выглядел не таким уж и страшным, как в ее разыгравшемся ночью воображении, – скорее, глуповатым и скучным. Явился директор турнира, чтобы проводить их на сцену, и, покидая комнату отдыха, Боргов вдруг посмотрел на Бет и приподнял бровь – мол, ну вот, снова-здорово, – и она поймала себя на том, что слегка улыбнулась ему в ответ. Поставив чашку на столик, она тоже встала и последовала за другими участниками турнира.

Бет была в курсе эксцентричной карьеры Жоржи Фленту и помнила наизусть дюжину его партий. Еще до отъезда из Лексингтона она решила, что если ей выпадет играть против него белыми, надо будет применить английское начало. Так она и сделала сейчас, сидя на сцене, – пошла пешкой ферзевого слона на червертую горизонталь. Этот дебют был похож на сицилианскую защиту, только наоборот, и Бет чувствовала себя вполне комфортно.

Она выиграла партию, хотя на это у нее ушло четыре с половиной часа и сама игра оказалась утомительнее и противнее, чем можно было ожидать. Фленту развернул борьбу на двух главных диагоналях и поначалу развивал систему четырех коней, на голову превосходя соперницу в изощренности. Но едва они вступили в миттельшпиль, Бет увидела возможность изменить расстановку сил серией разменов – и немедленно за нее ухватилась. Она постепенно воспряла духом, занявшись не слишком привычным делом – повела пешку по доске, неспешно, методично, и продолжала продвижение вперед, пока не добралась до седьмой горизонтали. Чтобы сбить эту пешку, Фленту пришлось бы расстаться с последней уцелевшей фигурой. В итоге он сдался. На этот раз аплодисменты были громче обычного.

Часы показывали половину третьего. Бет пропустила завтрак и устала до невозможности. Надо было пообедать и немного поспать – она нуждалась в хорошем отдыхе перед продолжением отложенной партии с Лученко.

Пообедала она на скорую руку в ресторане отеля – заказала пирог со шпинатом и местный вариант картошки фри, а когда вернулась в номер в половине четвертого и легла на кровать, оказалось, что о сне придется забыть: откуда-то сверху доносился стук молотка, как будто в комнате над ней рабочие тщительно приколачивали к полу новый ковер. Бет слышала тяжелые шаги, а время от времени раздавался грохот, словно там швыряли на пол с высоты человеческого роста мяч для боулинга. Она пролежала в кровати минут двадцать, но отдохнуть так и не удалось.

К тому часу, как она поужинала и приехала в здание, где находился зрительный зал, Бет чувствовала себя изнуренной, как никогда в жизни. Голова болела, мышцы, не успевшие расслабиться, ныли от долгого сидения за шахматной доской. Уж лучше бы ее днем шарахнули дубиной так, чтобы она вырубилась на несколько часов перед этой встречей с Лученко. Надо было все-таки рискнуть и принять Либриум – туман в голове она пережила бы легче, чем это кошмарное состояние усталости.

Лученко, вошедший в помещение, где доигрывались отложенные партии, выглядел спокойным и отдохнувшим. Костюм – на этот раз из темной шерстяной ткани – был безупречно выглажен и сидел на нем как влитой. У Бет мелькнула мысль, что всю одежду он, должно быть, покупает за границей. Лученко адресовал ей вежливую, сдержанную улыбку. Бет заставила себя кивнуть и выговорить: «Добрый вечер».

Для отложенных партий здесь поставили два стола. На одном шахматная доска с классическим ладейно-пешечным окончанием дожидалась Боргова и Дюамеля. На другой доске фигуры были расставлены в той позиции, в которой прервали игру Бет и Лученко. Когда она садилась за стол, Боргов с Дюамелем вошли одновременно и проследовали в дальний конец комнаты, к своему столу, в угрюмом молчании. К каждой паре шахматистов был приставлен арбитр, и часы уже стояли рядом с досками. У Бет было девяносто минут добавленного времени, у Лученко – те же девяносто минут плюс оставшиеся от вчерашней партии тридцать пять. Об этом его преимуществе Бет совсем забыла, теперь же оказалось, что всего у соперника их три: белые фигуры, атакующая позиция и это самое дополнительное время.

Арбитр принес конверт, вскрыл его, показал обоим шахматистам лист бумаги с записанным Бет ходом и сделал его сам на доске, затем нажал на кнопку, запустив часы Лученко. Тот без колебаний выдвинул вперед пешку – на это Бет и рассчитывала. Она с некоторым облегчением смотрела, как соперник делает ход. Раздумывая над продолжением партии, она рассматривала разные варианты ответа Лученко – теперь все лишние можно было исключить, чтобы не мешали. В другом конце помещения Боргов громко закашлялся и высморкался. Бет постаралась выкинуть из головы мысли о нем – с Борговым она играет завтра, сейчас надо сосредоточиться на партии с Лученко и осуществить все, что запланировано. Боргов, без сомнений, победит Дюамеля, и к завтрашнему утру на его счету по-прежнему не будет ни одного поражения. Если она, Бет, хочет выиграть этот турнир, нужно спасать игру, которая продолжается сейчас на доске перед ней. Позиция Лученко после всех разменов сильнее, и это плохо, но у него есть слабая ладья, и за несколько часов размышлений Бет нашла три способа использовать эту фигуру против ее же владельца. Если она сумеет подобраться к ладье, можно будет разменять на нее слона и уравновесить силы.

Забыв об усталости, Бет взялась за дело. Задача была сложная и запутанная, а у Лученко имелся дополнительный запас времени. Решив развивать план действий, придуманный поздно ночью, она начала потихоньку отводить коня на ферзевом фланге поближе к пятому полю короля. Разумеется, Лученко был к этому готов – он тоже со вчерашнего утра анализировал продолжения и предвидел такой вариант развития событий. Возможно, не без помощи своих соотечественников. Но ведь Лученко мог что-нибудь упустить, и есть вероятность, что сейчас он тоже разглядит не все возможности. Бет вывела слона с диагонали, где стояла белая ладья, в надежде, что соперник не разгадает ее планы. Пока все выглядело так, что она атакует его пешечную формацию, вынуждая его к спонтанному наступлению. На самом же деле расположение белых пешек Бет не волновало – она хотела убрать с доски его ладью, хотела так страстно и отчаянно, что убила бы за это.

Лученко всего лишь переместил пешку в ответ. Он мог бы обдумать ход более тщательно – должен был обдумать, – но не сделал этого. Лученко пошел пешкой, а Бет почувствовала приятную дрожь волнения. Она сняла коня с диагонали и поставила его не на пятое поле короля, а на пятое поле ферзевого слона, предлагая фигуру в жертву белому ферзю. Если ферзь собьет ее коня, она возьмет белую ладью слоном. Само по себе это будет для ее позиции нехорошо: две фигуры, конь и слон, за одну ладью – слишком большая плата, – но Лученко может упустить из виду кое-что важное. Взамен Бет рассчитывала забрать его коня благодаря перемещению ферзя. Это было красиво. Очень красиво. Она украдкой взглянула на соперника.

До этого Бет не смотрела на Лученко почти целый час, и теперь ее удивили произошедшие с ним изменения: он нервно ослабил узел галстука так, что с одной стороны задрался воротничок рубашки; белоснежные волосы были взъерошены, Лученко грыз ноготь на большом пальце, а его лицо как будто свело судорогой.

Он обдумывал положение на доске полчаса и не нашел хороших ходов, поэтому в конце концов сбил ее коня. Бет в ответ сбила его ладью – ей хотелось завопить от радости, когда белая ладья исчезла с доски, а Лученко взял ее слона. Она поставила шах, Лученко закрылся, и тогда Бет нацелилась пешкой на его коня, снова взглянув на соперника. Теперь в игре установилось равновесие сил. Лученко растерял всю свою элегантность – превратился в помятого стареющего мужчину в дорогом костюме, и до Бет внезапно дошло, что не она одна испытывает усталость от сыгранных за последние шесть дней партий. Лученко пятьдесят семь лет. Ей девятнадцать. И она пять месяцев тренировалась с Джолин в лексингтонском спортзале.

С этого момента Лученко перестал сопротивляться. Явных позиционных причин торопить его, чтобы признал поражение после потери коня, Бет не видела – теоретически игра продолжалась на равных. Пешки на его ферзевом фланге занимали сильные поля. Но она начала потихоньку теснить их, создавая едва различимые угрозы и параллельно проводя атаку на уцелевшего слона и заставляя вывести ферзя на защиту ключевой пешки. Когда он это сделал – вывел ферзя, чтобы не развалилась пешечная структура, – Бет уже знала, что соперник у нее в руках. Она сосредоточилась на его короле, разворачивая нападение.

У Лученко в запасе был почти час игрового времени. На циферблате Бет оставалось двадцать пять минут, но она потратила двадцать на продумывание атаки, а потом нанесла молниеносный удар, выдвинув пешку королевской ладьи на четвертую горизонталь. Это было открытое заявление о намерениях, и Лученко долго размышлял, прежде чем сделал ответный ход. Бет использовала это время, чтобы просчитать все потенциальные последствия каждого хода, который он сейчас мог совершить, и нашла ответ на любой вариант. Когда он наконец вывел ферзя на защиту, Бет намеренно пренебрегла возможностью сбить одну из его атакующих пешек и переместила свою пешку королевской ладьи на одно поле вперед. Ход был блистательный – она это знала, и сердце наполнилось ликованием. Бет снова взглянула на соперника.

Лученко сидел в глубокой задумчивости, словно читал философский трактат и только что отложил книгу, чтобы осмыслить сложный тезис. Его лицо казалось серым, на сухой коже отчетливее проступили тонкие морщины. Он снова грыз ноготь на большом пальце, и Бет с ужасом увидела, что его вчерашний идеальный маникюр испорчен – все ногти обкусаны. Он вскинул на нее взгляд – мимолетный, усталый, в котором был весь огромный опыт и вся долгая карьера талантливого шахматиста, – затем еще раз, последний, посмотрел на черную ладейную пешку, стоявшую теперь на пятой горизонтали. И встал из-за стола.

– Превосходно! – сказал Лученко по-английски. – Прекрасная победа!

Это прозвучало так по-дружески, что Бет от изумления не нашла что ответить.

– Превосходно, – повторил он. Затем взял своего короля, задумчиво подержал его в руке, положил на доску и утомленно улыбнулся: – Сдаюсь с облегчением.

В его поведении не было ни капли злобы. Он говорил так искренне и естественно, что Бет внезапно устыдилась. Она протянула Лученко руку, и тот ее тепло пожал.

– Я играю ваши партии в уме с тех пор, как была совсем маленькой, – сказала она. – Я всегда вами восхищалась.

Лученко задумчиво смотрел на нее несколько секунд.

– Вам ведь девятнадцать?

– Да.

– Я читал записи ваших партий на этом турнире. – Он помолчал. – Вы чудо, моя дорогая. Пожалуй, сегодня мне довелось сыграть с лучшим шахматистом из тех, кого я встречал за всю жизнь.

Бет потеряла дар речи и просто смотрела на него, не в силах поверить в услышанное.

А Лученко снова ей улыбнулся:

– Вы еще привыкнете к комплиментам.

Боргов с Дюамелем закончили свою партию чуть раньше, и оба уже покинули комнату. Когда ушел Лученко, Бет приблизилась ко второй шахматной доске и взглянула на фигуры, стоявшие в финальной позиции. Черные сбились в кучку в тщетной попытке защитить своего короля, белая артиллерия нацелилась на них из всех углов, а черный король лежал на боку. Боргов играл белыми.

В вестибюле отеля навстречу Бет вскочил с кресла у стены какой-то мужчина и с широкой улыбкой устремился к ней:

– Мои поздравления!

Она узнала мистера Бута и спросила:

– Что у вас случилось?

Он с виноватым видом развел руками:

– Как всегда, Вашингтон придумал пару дел.

Бет собралась было высказать ему накипевшее, но промолчала. В конце концов, она была рада уже тому, что этот человек ей ничем не докучал.

У мистера Бута под мышкой была сложенная газета «Правда», и он протянул ее Бет. Та не сумела разобрать жирный кириллический шрифт заголовков, но, развернув газету, увидела в низу первой полосы свою фотографию за игрой с Фленту. Статья занимала три колонки. Бет прочитала заголовок и даже ухитрилась его приблизительно перевести: «Невероятная сила из Соединенных Штатов».

– Очень мило, да? – улыбнулся мистер Бут.

– Подождите до завтра, – сказала Бет.

Лученко пятьдесят семь лет, но Боргову всего тридцать восемь, он играет в любительской футбольной команде, а в студенческие годы получил спортивный разряд по метанию копья. Ходят слухи, что он занимается с гантелями и штангой во время турнира и местные власти специально для него открывают тренажерный зал поздно вечером. Боргов не пьет и не курит. Звание мастера получил в возрасте одиннадцати лет. А больше всего тревожит то, что среди его партий, опубликованных в журналах «Шахматный вестник» и «Шахматы в СССР», очень мало проигранных.

Зато она, Бет, играет белыми. Нужно будет изо всех сил уцепиться за это премущество. Она применит ферзевый гамбит. Несколько месяцев назад Бенни обсуждал с ней это часами, и в конце концов они оба пришли к выводу, что, если ей выпадет играть против Боргова белыми, наиболее подходящего дебюта не найти. Бет не хотела начинать партию с сицилианской защиты, хоть и знала ее вдоль и поперек. А ферзевый гамбит был лучшим способом от нее уклониться. Она, Бет, сумеет помешать Боргову развить этот вариант. Проблема заключается в том, что Боргов никогда не делает ошибок.

Когда Бет вышла на сцену в зрительном зале, набитом битком – сегодня здесь было больше людей, чем раньше, и даже больше, чем представлялось возможным; они заняли все места, стояли в проходах и позади последнего ряда кресел, – в огромной аудитории сразу смолкли все голоса. Бет взглянула на Боргова – он уже сидел за столом, поджидая ее, и она вдруг поняла, что ей предстоит столкнуться не только с его беспощадным стилем игры в шахматы, но и со своим собственным страхом перед этим человеком. Она боялась Боргова с той самой минуты, как впервые увидела его в зоопарке Мехико, у клетки с гориллами. Сейчас он спокойно смотрел на свой черный лагерь в начальной позиции, но от одного взгляда на него у Бет перехватило дыхание и сердце дало сбой. В этой массивной неподвижной фигуре, замершей у шахматной доски, не было и намека на слабость. Боргов словно отгородился незримой стеной от Бет и от тысячи людей, смотревших на него в этот момент. Он был похож на грозную икону. Он был как наскальный рисунок в пещере.

Бет, медленно приблизившись, села на стороне белых фигур. Раздались приглушенные, осторожные аплодисменты.

Арбитр запустил ее игровое время, и Бет вздрогнула, услышав тиканье часов. Она пошла пешкой на четвертое поле ферзя, не сводя глаз с доски – взглянуть сопернику в лицо у нее не хватало духу. На сцене начали партии еще три пары шахматистов. Бет слышала стук фигур, становящихся на поля, и щелканье кнопок над чужими циферблатами. Потом все стихло. Глядя на доску, она видела только руку Боргова – тыльную сторону кисти и короткие толстые пальцы с жесткими черными волосками на фалангах. Пальцы сомкнулись на пешке и перенесли ее на четвертое поле ферзя. Бет пошла пешкой на четвертое поле ферзевого слона, предлагая сопернику гамбитную жертву. Рука отклонила предложение, переставив королевскую пешку на четвертое поле. Боргов тем самым ответил ей на старинный лад – контргамбитом Альбина. Но Бет знала этот вариант отказанного ферзевого гамбита. Она взяла пешку, вскинула глаза на Боргова и тотчас отвела взгляд. Он сыграл пешкой на пятое поле ферзя. Лицо его было бесстрастным и совсем не таким пугающим, как она ожидала. Бет сделала ход королевским конем, Боргов – ферзевым. Балет на шахматной доске продолжился. Бет чувствовала себя крошечной и невесомой, совсем незначительной, казалась самой себе маленькой девочкой. Но сознание ее было ясным, и она знала, что делать дальше.

Седьмой ход Боргова был неожиданным, и сразу стало ясно, что он заготовлен заранее, специально для того, чтобы выбить соперницу из колеи. Бет потратила двадцать минут, пытаясь проникнуть в его замыслы, и в ответном ходе резко ушла от контргамбита Альбина, даже порадовавшись возможности начать открытую игру. Теперь все зависело исключительно от тактик обоих шахматистов – партия превращалась в противостояние двух интеллектов.

Интеллект Боргова оказался блистательным – к четырнадцатому ходу русский добился равенства и даже некоторого преимущества. Бет старалась на него не смотреть и ожесточенно разыгрывала лучшую партию в своей жизни, развивая фигуры, повсюду выставляя защиту, выискивая любую возможность вскрыть вертикаль, расчистить диагональ, сдвоить пешки, высматривая потенциальные ловушки, «вилки», «шпаги», связки. На этот раз шахматная доска отчетливо нарисовалась и удерживалась в ее воображении, малейшее изменение баланса сил на ней фиксировалось мысленным взором, и смещение фигуры или пешки уравновешивалось ответным ходом, но в любую секунду заключенная в них энергия могла высвободиться и взорвать всю структуру. Если позволить Боргову вывести ладью, это разнесет ее позицию в клочья. Если он подпустит ферзя Бет к вертикали слона, защита его короля будет опрокинута. Она не может допустить, чтобы он объявил шах слоном, а он не даст ей продвинуть вперед ладейную пешку. Несколько часов Бет не смотрела ни на соперника, ни на аудиторию, ни на арбитра. Все ее сознание заполнили осязаемые воплощения угрозы – слон, конь, ладья, пешка, король и ферзь; они оттянули на себя все внимание.

А потом прозвучало слово «откладываем» – его произнес Боргов по-английски. Бет непонимающе уставилась на свой циферблат: оказалось, ни один из флажков не упал, и у Боргова он даже ближе к критической отметке. У него осталось семь минут, у нее – пятнадцать. Бет взглянула на запись партии – последний ход был сороковым. Значит, Боргов хочет отложить партию… Она огляделась – сцена была пуста, другие партии уже закончились, шахматисты ушли.

Тогда она посмотрела на Боргова. Он не ослабил узел галстука, не снял пиджак, не взъерошил волосы нервным жестом и совсем не выглядел усталым. Бет отвернулась. В тот момент, когда она увидела это бледное, враждебное лицо, ее охватил страх.

Мистер Бут сидел в вестибюле отеля, но на этот раз с ним были полдюжины репортеров – мужчина из «Нью-йоркского времени», женщина из «Ежедневного обозревателя», люди из информационных агентств «Рейтер» и Ю-Пи-Ай. Когда они подошли к Бет, та заметила и двух незнакомцев.

– Я зверски устала, – сказала она Буту.

– Еще бы. Но смею заверить, эти господа много времени у вас не отнимут.

Он представил Бет новых журналистов – один был из «Пари Матч», другой из «Времени». У второго она спросила:

– Я буду на обложке?

– А вы уверены, что победите? – отозвался он, и Бет не знала, что ответить.

Она умирала от страха, хотя силы обоих лагерей на доске были равны, а у нее появилась небольшая фора во времени. Пока что она не сделала ни единой ошибки. Но Боргов тоже не сделал.

Среди репортеров были два фотографа, Бет согласилась попозировать, а когда один из них спросил, нельзя ли сфотографировать ее за шахматами, она пригласила их в номер, где на столе лежала доска с отложенной позицией из партии с Лученко. Сейчас ей казалось, что эта партия сыграна давным-давно. Она сидела за столом, пока репортеры отщелкивали пленки, снимая ее и номер во всех ракурсах – ей это совсем не мешало, наоборот, Бет была рада присутствию людей. Как будто началась спонтанная вечеринка. Подкручивая линзы объективов и выстраивая кадр, репортеры задавали ей вопросы. Бет знала, что нужно выставить на доске позицию из отложенной партии с Борговым, сосредоточиться на ней и разработать стратегию на завтра, но эта суета вокруг приятно отвлекала.

Боргов сейчас, наверное, у себя в номере, в гостиной, стоит у стола. Должно быть, с ним Петросян и Таль, а может, пришли еще Лученко, Лаев и остальные тяжеловесы советского шахматного истеблишмента. Они сняли дорогие пиджаки, закатали рукава рубашек и дружно высматривают слабые пункты, которые уже есть в ее позиции или появятся через десяток ходов; зондируют, прощупывают, обследуют лагерь белых, словно это ее собственное тело, а они – хирурги, готовые взмахнуть скальпелями. В этой картине, нарисовавшейся у Бет в голове, было что-то непристойное. Гроссмейстеры засидятся в гостиной Боргова заполночь, поужинают там же, за огромным столом, и все это время будут готовить коллегу к утреннему продолжению партии. Но Бет устраивало то, как она сама проводит вечер. Ей не хотелось думать об игре – она легко просчитает все варианты развития партии за пару часов после ужина. Проблема заключалась не в самой игре, и Бет это отлично понимала. Проблемой было ее отношение к Боргову. Поэтому она решила, что лучше о нем ненадолго забыть.

Репортеры спросили о «Метуэне», и Бет, как всегда, постаралась уклониться от этой темы, но один из них начал настаивать, и она вдруг, неожиданно для себя, проговорила:

– В приюте мне запретили играть в шахматы. В качестве наказания.

Журналист немедленно ухватился за эти слова – сказал, звучит по-диккенсовски.

– Почему они вас так наказали?

– Думаю, они просто были жестокими. По крайней мере, директор «Метуэн-Хоум», миссис Хелен Дирдорфф. Вы это напечатаете? – Бет посмотрела на репортера из журнала «Время».

Он пожал плечами:

– Если юристы из правового отдела дадут «добро». А они дадут, если вы завтра выиграете турнир.

– В приюте не все были жестокими, – сказала Бет. – Один молодой человек, по фамилии Фергюссен, хорошо к нам относился. Думаю, он нам сочувствовал.

– Кто же тогда научил вас играть в шахматы, если руководство приюта лишило вас этой возможности? – поинтересовался журналист из Ю-Пи-Ай, который раньше расспрашивал ее о первом дне пребывания в Москве.

– Его звали Шейбел, – сказала Бет, сразу вспомнив о фотографиях и вырезках из газет на перегородке в подвале. – Уильям Шейбел. Он работал в приюте уборщиком.

– Расскажите об этом поподробнее, – попросила женщина из «Обозревателя».

– Он научил меня играть в шахматы, и мы с ним играли в подвале.

Репортерам эта история понравилась. Мужчина из «Пари-Матч» с улыбкой покачал головой:

– Уборщик научил вас играть в шахматы?

– Именно так. – У Бет дрогнул голос, и она не смогла скрыть волнение. – Мистер Уильям Шейбел был прекрасным шахматистом. Много времени проводил за этой игрой и правда был очень хорош.

Когда репортеры ушли, Бет вытянулась во весь рост в огромной чугунной ванне, наполненной теплой водой. Потом надела джинсы, футболку и расставила фигуры на шахматной доске. Она принялась обдумывать варианты развития отложенной партии, но не прошло и минуты, как напряжение вернулось. В Париже на этом этапе ее позиция против Боргова выглядела даже сильнее – и она проиграла. Бет отвернулась от доски, подошла к окну и, раздернув шторы, посмотрела на Москву. Солнце было еще высоко, город казался ярким и жизнерадостным – совсем не таким, каким, по слухам, полагалось быть столице СССР. Вдали весело зеленел парк, где старики играли в шахматы. Однако страх никуда не исчез – Бет не верила, что у нее хватит сил одержать победу над Василием Борговым. Она не желала думать о шахматах. Будь в номере телевизор, она бы его включила, чтобы отвлечься. Будь здесь бутылка спиртного – обязательно выпила бы. Мелькнула мысль позвонить в рум-сервис, но Бет вовремя ее отогнала.

Она вздохнула и вернулась к шахматной доске. Надо было хорошенько все проанализировать. К десяти утра у нее должен быть готов план.

Бет проснулась перед рассветом и некоторое время лежала в постели, прежде чем взглянуть на будильник. Было пять тридцать утра. Она проспала всего два с половиной часа. Решительно закрыв глаза, попыталась снова заснуть, но не вышло. Отложенная позиция сама собой нарисовалась перед глазами. Там были ее пешки, ее ферзь, и еще там был Боргов. Бет не могла выкинуть этот объемный образ из головы. Но в расположении фигур она не видела никакого смысла. Рассматривала их часами, весь вечер и всю ночь, пытаясь наметить план на последний этап партии, передвигала фигуры в своем воображении и на реальной шахматной доске, однако ничего не получалось. Она могла пойти пешкой ферзевого слона, или перенести коня на королевский фланг, или выдвинуть ферзя на второе поле слона. Да хоть на второе поле короля. Это если запечатанный ход Боргова – конь на пятое поле слона. А если он собирается пойти ферзем, варианты ее ответного хода будут другими. Если же Боргов хочет, чтобы она зря потратила время на прогноз развития событий, он записал на листе ход королевским слоном. Пять тридцать утра. Еще четыре с половиной часа до начала партии. У Боргова все ходы уже просчитаны и готов план продолжения игры, составленный с помощью других гроссмейстеров. Он сейчас, должно быть, спит как младенец. С улицы вдруг донесся шум – как будто где-то вдали взвыла сирена, – и Бет подскочила на кровати. Наверное, это советская пожарная машина промчалась по соседней улице или что-то вроде того, но руки у Бет несколько секунд тряслись мелкой дрожью.

Она позавтракала кашей и яйцами, а потом опять уселась за шахматную доску. Было без пятнадцати восемь. Даже три чашки крепкого чая не помогли – мозг отказывался работать. Бет упрямо старалась сосредоточиться и дать волю механизмам мышления, предоставить воображению самостоятельно создавать комбинации, как она часто делала за шахматной доской, – но не вышло. Она не видела ничего, кроме возможных ответов на возможные угрозы Боргова. И эти ответы были пассивными. Он обыграл ее в Мехико и сделает это опять. Бет подошла к окну раздернуть шторы, а когда собиралась вернуться к доске, зазвонил телефон.

Она уставилась на аппарат. За неделю, прожитую ею в этом номере, телефон не звонил ни разу. Даже мистер Бут не пытался с ней связаться таким образом. А теперь аппарат заливался короткими трелями и не думал умолкать. Она сняла трубку. Какая-то женщина заговорила по-русски – Бет не поняла ни слова.

– Это Бет Хармон, – на всякий случай представилась она.

Женщина еще что-то сказала по-русски, потом в трубке защелкало, и зазвучал мужской голос, громкий и отчетливый, как будто звонили из соседней комнаты:

– Если он пойдет конем, бей его пешкой королевской ладьи. Если пойдет королевским слоном, делай то же самое. Потом вскрой вертикаль своего ферзя. Я на этом и погорел.

– Бенни! – воскликнула Бет. – Бенни, откуда ты…

– Вашу с Борговым отложенную партию напечатали в газете. У нас тут день в самом разгаре, и мы уже три часа ее обсуждаем. Со мной Левертов и Векслер.

– Бенни, – сказала Бет, – как приятно слышать твой голос.

– Тебе нужно открыть вертикаль ферзя, ясно? Есть четыре способа в зависимости от того, как поступит Боргов. У тебя причиндалы под рукой?

Бет покосилась на шахматную доску, разложенную на столе:

– Да.

– Тогда начнем с его хода конем на пятое поле слона. Ты идешь пешкой королевской ладьи. Расставила?

– Да.

– Отлично. Теперь у него три варианта действий. Первый: слон на четвертое поле слона. Если он сделает этот ход, твой ферзь запрыгнет прямо на четвертое поле короля. Боргов будет этого ожидать, но может упустить вот что: пешка на пятое поле ферзя.

– Не понимаю…

– Посмотри на его ферзевую ладью.

Бет закрыла глаза, представила шахматную доску с отложенной позицией – и увидела. Между ее слоном и черной ладьей стояла всего одна белая пешка, и если Боргов попытается эту пешку блокировать, откроется путь для ее коня. Но Боргов со своей командой этого не упустит.

– Ему помогают Таль и Петросян.

Бенни присвистнул.

– В общем-то неудивительно, – сказал он. – Но давай дальше. Если он решит переместить ладью до того, как выйдет твой ферзь, куда он ее поставит?

– На вертикаль слона.

– А ты пойдешь пешкой на пятое поле ферзевого слона – и твоя вертикаль будет почти открыта.

Бенни был прав. Теперь такая перспектива казалась вполне возможной.

– А если он не сыграет слоном на четвертое поле слона?

– Стой, передаю трубку Левертову.

– Он может сыграть конем на пятое поле слона, – услышала Бет голос Левертова. – Я проработал дальнейшие ходы до твоего выигрыша темпа.

Бет видела Левертова всего один раз, у Бенни в Нью-Йорке, и тогда не обратила на него особого внимания, но сейчас она готова была заключить его в объятия.

– Продиктуешь мне ходы?

Он принялся диктовать. План действий был сложный и запутанный, но Бет без труда разобралась, что он сработает как надо.

– Это очень красиво, – сказала она Левертову.

– Возвращаю тебе Бенни, – усмехнулся тот.

Они еще целый час вместе перебирали варианты и возможности, поле за полем, вертикаль за вертикалью. Бенни был великолепен, он продумал всё, и Бет начала видеть способы окружить Боргова, обойти его ловушки, ввести его в заблуждение, сломать защиту и заставить отступить.

Наконец она посмотрела на часы и сказала в трубку:

– Бенни, московское время – четверть десятого.

– Ладно, – отозвался Бенни. – Тогда иди и разгроми Боргова.

У здания собралась огромная толпа. Над центральным входом вывесили демонстрационную шахматную доску для тех, кто не попал в зрительный зал. Бет мгновенно узнала отложенную позицию, увидев ее из окна машины, когда водитель подруливал к боковому подъезду. Там, в лучах солнца, были пешка, которой она собиралась сделать ход, и вертикаль, которую нужно было открыть.

Толпа у бокового входа оказалась в два раза больше, чем вчера. Люди начали скандировать: «Хармон! Хармон!» – еще до того, как она открыла дверцу лимузина; большинство были пожилыми, они улыбались и протягивали к ней руки, словно хотели коснуться, когда она спешила мимо них к подъезду.

На сцене остался всего один стол, в самом центре. За ним уже сидел Боргов. Арбитр подошел к столу одновременно с Бет, а как только она села, вскрыл конверт и наклонился к доске. Он взял коня из лагеря Боргова и переставил его на пятое поле слона. Именно на этот ход Бет и надеялась. Она выдвинула свою ладейную пешку на одно поле вперед.

Следующие пять ходов соответствовали схеме, которую они с Бенни подробно обсуждали по телефону, и Бет открыла вертикаль. Но на шестом ходу Боргов вывел уцелевшую ладью в центр доски, и когда Бет увидела ее там, на пятом поле черного ферзя, которое они с Бенни не предусмотрели ни в одном из вариантов, у нее упало сердце, и стало ясно, что своим звонком Бенни помог ей всего лишь приглушить страх на время, что она радостно ухватилась за возможность занять голову множеством потенциальных продолжений партии. Но Боргов выбрал свое, и готового ответа на его ход у Бет не было. Она опять осталась в одиночестве.

Усилием воли заставив себя поднять голову, Бет обвела взглядом зрителей. Она играла здесь уже несколько дней, но размеры зала по-прежнему поражали воображение. Бет снова с неуверенностью посмотрела на доску, на черную ладью в центре. Нужно было что-то сделать с этой ладьей. Она закрыла глаза. И доска мгновенно обрела четкие очертания в уме, представилась с такой же ясностью, как в детстве, в приютской девчачьей спальне. Бет, не открывая глаз, пристально изучила позицию. Положение на доске было сложным – сложнее всего, что ей попадалось в шахматных журналах и книгах, да еще здесь не было подсказки в виде напечатанной на бумаге нотации со следующими ходами, комментариями и фамилией победителя. В этой позиции она не видела ни отсталых пешек, ни других слабостей, ни ясной схемы атаки для обоих лагерей. Материального превосходства тоже ни у кого не было, но эта ладья Боргова доминировала на доске, как танк на поле битвы, где сражаются кавалеристы. Она стояла на черном квадрате, а чернопольный слон Бет выбыл из игры. Ее пешки тоже не могли устроить атаку на ладью. Понадобится три хода, чтобы подвести к ней коня достаточно близко, а белая ладья застряла в своем углу на начальном поле. Ладье Боргова можно противопоставить только ферзя, но где тут для него безопасное место?

Бет подперла щеки кулаками, по-прежнему не открывая глаз. Ее ферзь с безобидным видом стоял в последнем ряду, на поле ферзевого слона, так и не сдвинувшись оттуда после девятого хода. Он мог выйти только по диагонали, где для него было три свободных поля, но каждое выглядело слабым. Бет изучила все три по отдельности, решила проигноривать их слабость и выбрала пятое поле королевского коня. Увидев там ее ферзя, Боргов переместит ладью и займет вертикаль за один ход. Для нее положение станет катастрофическим, если она не найдет контрход – шах или угрозу черному ферзю. Но шах можно поставить только слоном, а это будет чистая жертва – Боргов просто собьет его своим ферзем. Зато после этого она сможет атаковать его ферзя конем. И куда Боргов отведет ферзя? На одно из двух черных полей. В сознании Бет забрезжил план. Можно нанести двойной удар конем по его королю и ферзю, подставив собственного ферзя. Тогда Боргов возьмет ее ферзя, а она и так уже лишилась слона. Зато ее конь займет выгодную позицию для второй «вилки». Она возьмет слона Боргова, и никакой жертвы с ее стороны тут не будет – равенство восстановится, белый конь получит возможность атаковать черную ладью.

Она открыла глаза, сощурилась от яркого света и сделала ход ферзем. Боргов пошел ладьей. Бет без колебаний поставила шах слоном и замерла в ожидании, что Боргов собьет ее слона ферзем. Он смотрел на доску дольше обычного, и Бет на секунду затаила дыхание – неужели она что-то упустила? – затем снова зажмурилась, холодея от страха, и мысленно еще раз оценила позицию. Боргов может сделать ход королем, вместо того чтобы брать ее слона. Он может вывести…

И вдруг с другой стороны стола до нее донесся голос соперника, который произнес невероятное слово: «Ничья». Оно прозвучало как утверждение, а не как вопрос. Боргов предложил ей ничью. Бет открыла глаза и посмотрела ему в лицо. Он никогда и никому не предлагал ничью, а сейчас готов завершить таким образом партию с ней. Она может принять предложение, и турнир закончится – они оба встанут из-за стола под гром аплодисментов, и она, Бет, покинет сцену бок о бок с чемпионом мира. Ее вдруг охватила слабость, а внутренний голос отчетливо шепнул: «Соглашайся!»

Бет снова посмотрела на доску – на настоящую, лежавшую перед ней, – и увидела назревающий эндшпиль, который начнется, едва осядет пыль сражения в миттельшпиле. Боргов в эндшпилях действует смертоносно, он этим и знаменит. А Бет всегда их ненавидела – у нее вызывала отвращение даже книга Ройбена Файна, посвященная шахматным окончаниям. Надо соглашаться на ничью. Все назовут это солидным достижением с ее стороны.

Однако ничья – это ведь не победа. А победы были единственной страстью в ее жизни. Она опять взглянула Боргову в лицо, увидела, к своему удивлению, что он устал, и покачала головой: нет.

Он пожал плечами и сделал ход – взял ее слона. На секунду Бет почувствовала себя идиоткой, но немедленно отогнала лишние мысли и атаковала его ферзя конем, оставив собственного ферзя en prise. Боргов перенес своего ферзя ровно туда, куда и предполагалось, и Бет поставила вторую «вилку» конем. Боргов отвел короля, и она смела его ферзя с доски. Он взял взамен ее ферзя. Бет атаковала его ладью, и он отвел фигуру на одно поле назад. В этом и был весь смысл последовательности ходов, начавшейся со слона – ограничить оперативный простор ладьи, заставив ее отступить на менее сильное поле. Однако Бет не совсем себе представляла, что делать дальше. Нужно быть осторожной – они вступают в ладейно-пешечное окончание, любая неточность в действиях может дорого обойтись. На миг Бет показалась, что она в тупике: воображение перестало работать, цель следующего хода не видна, а в душе только страх совершить ошибку. Она в очередной раз зажмурилась. У нее осталось полтора часа игрового времени, а это значит, что можно все тщательно обдумать и найти верное решение.

Она не открывала глаза для того, чтобы взглянуть на циферблат, на Боргова или на огромную толпу зрителей, пришедших сюда наблюдать за ее игрой. Она выбросила из головы все лишнее и теперь перед ней была только воображаемая шахматная доска с запутанной тупиковой позицией. Теперь ей было уже не важно, кто играет черными и где находится реальная доска – в Москве, в Нью-Йорке или в подвале приюта. Пространство воображения, в котором развивался эндшпиль, принадлежало только ей.

Она даже не слышала, как тикали часы – в пространство воображения не долетали звуки. В молчании ее мысль скользила над поверхностью шахматной доски, складывая и разрушая комбинации фигур так, чтобы черные не смогли остановить продвижение белой пешки, которую еще предстояло выбрать. Потом она увидела, что это должна быть пешка королевского коня, стоящая на четвертой горизонтали, мысленно передвинула ее на пятую и обдумала действия черного короля, который попытается преградить ей дорогу. Короля остановит белый конь, создав угрозу ключевой черной пешке. Если белая пешка нацелится на шестую горизонталь, ее ход нужно подготовить заранее. Поиски пути заняли много времени, но Бет упорно обдумывала этот план. Ее ладья будет ключевой фигурой «шпаги» – за четыре хода она создаст угрозу двойного сквозного нападения, – но пешка может продвигаться вперед, пусть медленно и постепенно. И теперь предстояло сделать ход пешкой – другого выхода не было.

На секунду разум дал сбой от усталости, и воображаемая доска перед глазами потеряла резкость. Бет услышала свой собственный вздох, когда пыталась вернуть ясность внутреннему зрению. Прежде всего пешку королевского коня надо поддержать ладейной пешкой, а передвинуть сейчас ладейную пешку означает принести в жертву еще одну пешку на другой стороне доски. Это даст черным возможность вывести свою пешку в ферзи за три хода, и будет стоить белым ладьи, которой придется эту пешку ликвидировать. Тогда белая пешка королевского коня, оказавшись на время в безопасности, проскользнет на седьмую горизонталь, а когда на нее начнет надвигаться черный король, белая ладейная пешка будет тут как тут, чтобы удержать его на месте. Финальным ходом станет скачок на восьмую вертикаль и превращение в ферзя.

Бет выстроила этот план на двенадцать ходов вперед от той позиции, которая была сейчас перед глазами у Боргова, с помощью догадок и предположений об ответных действиях соперника, обретавших зримую форму на воображаемой доске. В реальности этот план невыполним. Она не видела возможности занять пешкой это последнее, триумфальное, поле – черный король сметет ее с доски до превращения в ферзя, как не успевший распуститься цветок. В отличие от него для самой Бет белая пешка теперь казалась неподъемной – она провела эту пешку так далеко, но дальше пути нет. Безнадежно. Она устроила мощнейший мозговой штурм – и все напрасно. Пешка не станет ферзем.

Бет утомленно откинулась на спинку стула, по-прежнему не открывая глаз, и позволила яркой картинке в воображении на время померкнуть. Затем она снова ясно представила доску – настроила резкость, чтобы взглянуть на позицию в последний раз. И вдруг с одного взгляда увидела решение. Боргов использовал слона для расправы над ее ладьей и сейчас его слон не может остановить белого коня. Конь удержит черного короля в стороне. Белая пешка превратится в ферзя, а затем последует мат в четыре хода. Мат на девятнадцатом ходу от позиции на реальной доске.

Она открыла глаза и, ослепленная ярким светом на сцене, несколько раз моргнула, прежде чем смогла взглянуть на свой циферблат. У нее осталось двенадцать минут. Она просидела с закрытыми глазами больше часа. Если в ее мысленных построениях обнаружится ошибка, на новую стратегию времени не будет. Бет подалась вперед и перенесла пешку королевского коня на пятую горизонталь. От этого движения плечи резануло болью – за прошедший час мышцы затекли.

Боргов выдвинул короля против ее пешки. Бет пошла конем, вынуждая соперника защищаться. Все развивалось именно так, как было на воображаемой доске. Скованное напряжением тело постепенно расслаблялось, и с каждом ходом все сильнее становилось приятное чувство спокойствия. Бет стремительно переставляла фигуры, уверенно нажимала на кнопку над своим циферблатом, и постепенно ответные ходы Боргова стали замедляться – теперь ему требовалось гораздо больше времени на размышления. Бет видела, что его рука неуверенно замирает на миг, прежде чем взять и переместить фигуру. Когда двойной сквозной удар был подготовлен и белая пешка поползла к шестой горизонтали, Бет взглянула сопернику в лицо. Его выражение не изменилось, но Боргов вдруг порывисто провел рукой по волосам. Бет охватила дрожь волнения.

Она выдвинула пешку на седьмую горизонталь – и услышала шумный выдох, будто соперник получил от нее удар в живот. Он очень долго думал, прежде чем блокировать пешку королем.

Бет промедлила всего секунду и занесла руку над доской, а когда ее пальцы коснулись фигуры коня, исходившая от него энергия была почти физически ощутимой. На Боргова Бет не смотрела.

Она опускала коня на новое поле в полной тишине. Через мгновение с другой стороны стола долетел вздох, и Бет вскинула глаза. Волосы Боргова были взъерошены, на губах застыла кривая усмешка.

– Ваша победа, – сказал он по-английски. Затем встал из-за стола, взял своего короля и, вместо того чтобы уложить его набок, протянул фигуру Бет над доской: – Берите.

Из зала донеслись набиравшие силу аплодисменты. Бет, сжав черного короля в кулаке, обернулась к огромной аудитории – и на нее обрушилась овация. Люди вставали между рядами, хлопая все громче и громче. Бет принимала эту волну восторга всем телом, чувствуя, как у нее краснеют и начинают пылать щеки, ощущая жар, от которого ее бросило в пот, а громовая овация заглушила в голове все мысли.

Потом она обнаружила, что Боргов стоит совсем рядом, и вдруг, к ее величайшему удивлению, он протянул руки, обнял ее и тепло прижал к себе.

На приеме в посольстве к ней подошел официант с подносом, на котором стояли бокалы шампанского – Бет покачала головой, хотя вокруг все пили и обращались к ней с тостами. Сам посол не отходил от нее минут пять, тоже предложил шампанское, но она раздобыла себе стакан с газировкой. Еще попробовала черный хлеб с икрой и все время отвечала на вопросы – в зале приемов присутствовали около дюжины американских репортеров и несколько русских. Пришел Лученко – он снова выглядел великолепно, – однако Бет все же расстроилась из-за того, что не явился Боргов.

Была середина дня, а она еще не обедала и теперь ничего не ощущала, кроме слабости, усталости и опустошения. Бет всегда терпеть не могла вечеринки и, несмотря на то что ее принимали здесь, как королеву, чувствовала себя на этом торжестве неуместной. Некоторые посольские работники смотрели на нее странно, будто она казалась им каким-то диковинным существом, говорили ей, что сами ничего не смыслят в шахматах или что играли в них только в детстве. Бет больше не могла об этом слышать. Ей хотелось чем-нибудь заняться – чем угодно, лишь бы очутиться подальше от этих людей.

Она пробралась сквозь толпу гостей, поблагодарила женщину из Техаса, которая отвечала за организацию приема, и сказала мистеру Буту, что ей нужно вернуться в отель.

– Я вызову водителя, – отозвался он.

Перед тем как уйти, Бет отыскала Лученко. Он стоял в компании других русских, безупречно одетых и явно получавших удовольствие от вечера. Бет протянула ему руку:

– Играть с вами было для меня честью.

Лученко пожал ее ладонь и слегка поклонился – на секунду Бет почудилось, что он собирается поцеловать ей руку, но шахматист не стал этого делать. Он взял ее руку в обе ладони, обвел взглядом зал и сказал:

– Все это совсем не похоже на шахматы.

– Вы правы, – улыбнулась Бет.

Посольство находилось на улице Чайковского, и обратный путь, пролегавший по дорогам с оживленным движением, занял полчаса. Бет мало что видела в Москве, а завтра утром ей уже надо было улетать, но даже смотреть по сторонам в окна машины не хотелось. Ей вручили памятный приз и денежное вознаграждение после партии с Борговым. Она дала несколько интервью, приняла поздравления, чувствовала себя свободной, но не знала, куда пойти и чем заняться. Наверное, стоит немного вздремнуть, потом поужинать и лечь спать пораньше. Она его победила. Победила советский шахматный истеблишмент, разгромила Лученко, Шапкина, Лаева и вынудила сдаться Боргова. Вероятно, через два года ей предстоит побороться с Борговым за звание чемпиона мира по шахматам. Сначала нужно будет выиграть в матче претендентов, но она с этим справится, а потом встретится с Борговым на нейтральной территории, лицом к лицу, и сыграет с ним матч из двадцати четырех партий. Ей тогда будет двадцать один год. Но сейчас думать об этом не хотелось. Бет закрыла глаза и задремала на заднем сиденье лимузина.

Когда она очнулась и сонно огляделась, машина стояла на светофоре. Справа впереди зеленел лесопарк, который было видно из окна ее номера в отеле. Бет, встрепенувшись, наклонилась к водителю:

– Высадите меня у парка.

Солнечный свет просачивался сквозь кроны деревьев у нее над головой. Все скамейки, как и в прошлый раз, были заняты, как ей казалось, теми же самыми людьми. Знают ли они, что за девушка шагает мимо по тропинкам, – не имело значения. Бет направлялась к большой поляне. Никто на нее не смотрел. Она подошла к павильону и поднялась по истертым ступеням.

В середине первого ряда бетонных столов сидел мужчина лет шестидесяти пяти, один напротив шахматной доски с расставленными фигурами и пешками. На нем были обычная серая кепка и серая хлопчатобумажная рубашка с закатанными рукавами. Когда Бет остановилась около стола, старик вопросительно взглянул на нее, но в его глазах не было узнавания. Она села напротив, со стороны черного лагеря, и спросила, тщательно выговаривая русские слова:

– Сыграем в шахматы?